Что лучше для тебя

— Слышал, что случилось на Поверхности? — горько-сладким голоском спрашивает меня молодая проститутка, водя кончиком языка по пухлой верхней губе. — Говорят, у них там звезда взорвалась. Выкосила едва ли не весь город. — Смеётся, прикрывая ладонью рот и не спуская с меня цепкого, хищного взгляда. — Технологии, гении, открытия — всё в бездну отправилось.

Я делаю вид, будто слушаю девушку. Её светлые волосы в полутьме кажутся струящимся по плечам седым и плотным туманом. Музыка играет громко, наперебой голосам пьяниц и проституток, отовсюду ползёт хохот и ругань. Пол под ногами время от времени начинает дрожать: на поверхности подключают к нашей дыре электричество, которого хватает на хлипкие лампочки грязно-зелёного цвета. Кругом обнажённые женские тела, пьяные наёмники, новобранцы-лентяи.

— Что ты собрался делать? — не отстаёт стриптизёрша, прижимаясь к моей руке едва прикрытой рваным топом грудью.

Я не открывал рта: всё равно бы не смогли услышать сквозь гул и возбуждённые выкрики. Девушка гладила меня по плечу, шептала что-то на ухо горячо, размыкала неаккуратно накрашенные тёмной помадой губы и строила всячески глазки. Её короткие пальцы уже несколько раз касались моего паха, будто невзначай, а потом, дразня, перемещались к низу живота или шее. Я заплатил столько денег за эту шлюху, что она должна мне свою никчёмную жизнь, а не приватный танец в тесной комнате, где все обшарпанные стены, скользкий пол и пыльный диван со следами засохшей спермы провоняли перегаром и кровью.

— Кого я вижу! — орал худощавый старик в лица уродливым проституткам, но я знал, что он обращается только ко мне. Левый его глаз, левое ухо и часть челюсти заменяли жуткие механизмы. Они шевелились, скрипели и вынуждали меня вспоминать о дочери. Старик восклицал: — Принесло ветрами войны тебя, свинью, обратно! — Музыка заглохла, мужики разгневанно протянули звук «га-а-а», но через пару секунд помещение вновь заполнилось отвратной смесью джазза, тяжёлого рока и завываниями очередной суки с радиостанции. Взгляд искусственного глаза был устремлён на меня, изучал и поблёскивал безжизненно. Сиплый голос сделался отчётливым, заглушающим всё в клубе, заползая мне под кожу инфекцией: — Мог бы сдохнуть и там, на точке. Здесь всё равно никто не хочет с тобой дело иметь, Хисс. А девчонка твоя и без тебя прожить могла...

— Ты даже не спросишь, как меня зовут? — капризно спросила проститутка, загораживая мне старика с наполовину отсутствующим лицом. Его голос стих, растворился в смраде заведения, призраком проскользнув мимо чужих влажных ртов и грязных рюмок. Девушка подалась вперёд, вцепившись мне в рукав. — Ничего страшного! Ты можешь дать мне любое имя!

— Ера, — быстро ответил я, грубо расцепляя пальцы шлюхи.

Удручённо вздохнув, она откинулась на спинку стула. Смотрела на меня долго, испытующе, норовя выудить для себя нужный ответ, но я молчал и в напряжённой тишине заваривал чай.
— Так ведь лучше, пап, — говорила мне, пока я размешивал тусклой ложкой несуществующий сахар. Мигала в кухне лампочка, то погружая всё во мрак, то вновь загораясь мёртвым зелёным. Девичий голос звучал недовольно: — Я ведь знаю, что ты несчастен из-за меня был, а теперь...
— Послушай, малышка, — выдохнул я устало, когда повернул голову и невольно задел глазами ноги дочери, скрещенные под столом и легкомысленно отбивающие какую-то мелодию по полу. Нечеловеческие, без кожи, без сосудов, без костей — только холодный металл, шустрые шестерёнки, изредка искрящие провода. Моя дочь была счастлива, потому что перестала быть инвалидом, неспособным ходить. Я договорил, раздражённо отворачиваясь и прикрывая глаза: — Ты знаешь не хуже меня, что стоит за всей этой благотворительностью, что это массовое порабощение самых слабых, беспомощных, потерявшихся...
— Конечно, — ядовито усмехнулась дочь. Она поднялась из-за стола, демонстративно топнула несколько раз одной ногой, затем другой, чтобы я обернулся, улыбнулся облегчённо и, наконец, принял её уязвимую позицию. Но я стоял возле старой плиты, бездумно мешал ложкой остывающий чай и слышал: — Будто я поверю в твои бредни про паразитов, которые проникают человеку в мозг тогда, когда в тело вживляется механизм. Это ведь жизнь, папа, движение! Пойми ты уже, что я не хочу всю жизнь быть для тебя обузой! Так лучше для...
— Ера, — тихо, но требовательно позвал я. Дочь замолчала, но взгляд её голубых глаз не прекращал быть презрительным, недоверчивым и высмеивающим. Договорил сдавленно: — Я заварил тебе чай.

Людям понравилось думать, что спастись легко. От обвалов, от обстрелов, от заразы. Они жадно поглощали разработки Людей-с-Поверхности, добровольно выступали подопытными крысами, соглашались на что угодно — лишь бы заполучить возможность жить на полную. Сначала были улыбки, смех, слёзы счастья, а затем всё это переросло в народное сумасшествие. Людям нравилось думать, что всё до изумления легко, но только единицы знали, что подопытные крысы в итоге подыхают на неудачных экспериментах.

Что-то было в тех механизмах, которые устанавливали в искалеченные тела. Протезы выглядели заурядно, еле заметно поблёскивали, но от них исходило что-то чужеродное, враждебное, алчное. Нам объясняли, что это пустяковая недоработка: технология не действует на сознание человека, не пытается вытеснить его личность, а просто в ней что-то работает со сбоем. Маленький информационный замок, код которого нельзя распознать. Крошечный, говорили нам.
Власти спрашивали испуганные толпы: какая вам разница? На них смотрели с надеждой. Управляющий восклицал: вам дали шанс! И люди начинали радостно верещать, совсем не чувствуя, как их лишает воли их собственное спасение.

Нам дали шанс. Шанс наблюдать за гибелью друг друга.

Когда моей дочери Ере было десять лет, её завалило обломками в шахте. Девочка на спор отправилась туда, заявив друзьям, что не боится ни темноты, ни гнилозубов, ни Потерянных (учёных с Поверхности, которые лишились рассудка, спустившись к нам). Еру вытаскивали из-под завалов, чтобы я в итоге увидел вместо её стройных бледных ножек две раздробленные сухие ветки, сочащиеся кровью и грязью. Ампутация была обязательной. Было больно смотреть на своего ребёнка, но я привык, а Ера... не смогла.

Грохот в комнате дочери заставил меня быстро, не снимая обуви, пройти по сырому коридору в глубь квартиры. Ера сидела в разваливающемся инвалидном кресле, беззвучно рыдала и бросала фотографии, обрамлённые жестяными рамками, в стену.
— Ненавижу, — бессильно шептала дочь, хватаясь за новую рамку. Стиснула её изящными пальцами, а потом резко повернула голову и посмотрела в мою сторону. Глаза Еры были переполнены злобой, стекающей по впалым щекам — на пахнущие жжённой резиной подлокотники кресла. — Папа?..
— Перестань, — мягко попросил я, подходя ближе. Дочь смотрела на меня с отвращением, будто я что-то, что гораздо хуже ампутированных конечностей, на обрубки которых приходится смотреть каждое утро, силясь скрыть их под толстым и колючим покрывалом. Ера звучно всхлипнула, под моими ногами заскрипел пол. — Я рядом.
— Какая разница... — зашипела девочка, опуская голову и позволяя слезам свободно вытекать из красных и отмеченных горем глаз. — Ты рядом, а я всё равно не могу ходить... Я жалкая, никчёмная кукла...
— Нет, — перебил я Еру, а она закричала. Голос её сделался всплеском боли, таким чудовищным в своём отчаянном страхе, что у меня сдавило сердце и перекрыло дыхание.
Последняя фотография, брошенная в стену, оставила пробоину, раскрошив в пыль маленькую область, внутри которой виднелись огромные тараканы.
Тогда я и сказал своей малышке: «Хорошо». Еле сдерживая слёзы, я прохрипел Ере: «Я всё сделаю».

Возможно, Люди-с-Поверхности над нами смеялись, когда решили протестировать свои изобретения на нашем народе. Для них мы являлись скотом, который в любой момент может отправиться на бойню по одному лишь приказу. У нас в городе не было солнца, улицы штурмовала антисанитария, люди голодали, грабили, насиловали, убивали, но всё равно говорили друг другу: «Человек».

— Ере установили протезы в пятнадцать лет, — говорю я проститутке, перебирая пальцами её светлые волосы. Лже-Ера понимающе кивает головой. Я продолжил: — У неё была такая улыбка на лице, что мне было стыдно подойти и порадоваться за дочь. Я стал лишним с того момента, но меня из раза в раз всё равно называли «папа» и говорили «я люблю тебя». Но ведь, не разреши я кромсать тело моей дочери механизмами, она бы навсегда оттолкнула меня, сделав своим заклятым врагом.

Светловолосая голова сложена на бледных руках. Пальцы изувечены, на мизинце правой руки отсутствует ноготь. Хрупкие плечи подрагивают, через тонкую материю бледно-оранжевой футболки проступают линия позвоночника и острые лопатки. Пышные волосы Еры разметались по столу.
— Папа, — механическим, спокойным голосом говорила мне дочь глухо. — Я люблю тебя.
Она повторяла это. Сначала в её словах были эмоции: слабые, но пульсирующие жизнью. А спустя год с того момента, как Ере установили протезы, я лишился её. Начал лишаться — постепенно, но неумолимо. Глаза её потухали, движения становились резкими, голос терял оттенки интонаций. Моя дочь превращалась в бездушную машину, но я верил, что её ещё можно спасти.
Тогда я и сказал Ере: «Я знаю, что лучше для тебя».

Проститутка из клуба, на которую я потратил все свои деньги, очень похожа на мою дочь. Кожа бледно-розовая, светлые пышные волосы, большие глаза голубого цвета, неправильной формы губы. Лже-Ера смотрит на меня, манит пальцем, стаскивая с себя одежду медленно, завлекающе. Только у этой шлюхи обе ноги человеческие, настоящие. Я рассматриваю их, а проститутка в ответ смеётся, прикусывает губу и томно говорит: «Подойди ко мне». И ещё у неё полностью искусственная левая рука и правая кисть: игриво искрят проводами, отбрасывают тень на моё лицо.
Я молча подхожу к лже-Ере, хватаю её за плечи, прижимаю к себе, утыкаюсь носом в волосы, пахнущие куревом, и закрываю глаза.

Пышные волосы Еры разметались по столу, что залит кровью. Голова сложена на руках. Сухие губы всё размыкаются и размыкаются в безразличном «папа, я люблю тебя». Распахнутые глаза Еры смотрят в бордовую лужу. Топор с чавканьем выходит из девичьего затылка. Видны позвонки, сосуды, рваная плоть. Ера повторяет: «Папа, я люблю тебя», а её голова, отделённая от тела, медленно скатывается по бледным рукам.

Я держу шлюху за волосы. Она молча улыбается, смотря на пустую односпальную кровать, которую когда-то занимала Ера. Кровь капает на пол, проедая дерево.

— Вы очень похожи, — говорю я проститутке, чьё обезглавленное, обнажённое тело продолжает шевелить обеими руками, сгибая пальцы так, будто хочет пережать чужое горло. Провода внутри механизма дымятся, разлетаются агрессивные искры; загорается сначала старая занавеска, а после пламя резво распространяется на весь дом. Я договариваю еле слышно: — Ведь с тобой я сделал то же самое, что и с ней.

И мне жаль, что сгорает лишь плоть...