Два идиота : с ее стороны, с его стороны

С ее стороны рвало и метало

Война — не война, всё это фигня, а не песня. Но взять и переключить на что-то другое — катастрофически лень. Так приятно валяться на старой, скрипучей скамейке перед домом и морозить нос февралём. Карин нечего делать, вот и сидит-караулит то ли ранний вечер, то ли белобрысого придурка из квартиры напротив.

Весна скоро. Наверно, она будет теплее, чем в прошлый раз. Карин не знает точно, но согревая пальцы в глубоких карманах пальто, хочет верить в это. Ей уже пора немного оттаять. Хватит живущей в ней стерве морозить кривозубого соседа. В свои без четырёх годов тридцать ей вдруг остро захотелось и бабочек в животе, беснующихся под аккорды ACDC, и обтирание затылком подъездных стен, когда дышать нечем, а губы сводит в трубочку от напористости поцелуя.

Карин хочется курить, до зуда в руках, но она решилась, а последняя пачка, купленная накануне, сиротливо валяется на дне мусорного бака. Полусгнившие от смога лёгкие ей ещё пригодятся: может, накричится с горя и безнадёги; а может, ей доведётся и на нерасторопных врачей поорать, извергая из своих глубин будущее чадо.

Карин многого хочет: и жизни попроще, и друзей повернее и соседа-извращенца над, под и вообще во всех мыслимых и немыслимых позах и углах. Суйгетсу Ходзуки вот уже добрые десять лет отравляет её кровь то кривыми ухмылками, то хитринками в своих невозможных глазищах, что стали её персональным филиалом ада. Ему основательно плевать, что она младшая сестра его лучшего друга. Собачиться с ней у него ровно как по расписанию: утром перед работой на лестничной площадке, на стоянке, где он презрительно кривится из окошка своей иномарки на её двухколёсную колымагу, и вечером после работы, опять же, на лестничной площадке. Карин вообще кажется, что если однажды её сорвёт к чертям собачьим, она этого придурка изнасилует прямо на этой же площадке, и пусть катают на неё потом заяву нафталиновые домохозяйки снизу и сверху.

Карин зевает. Она не спит уже третьи сутки. Предыдущие двое она промывала себе мозги. Качественно так промывала: сначала в обнимку с бутылкой чего-то мутного и вонючего, потом банальным мордобоем с каким-то бородачом, клюнувшему на её упругую попку в кожаных штанах. Потом был обезьянник и хоровод подбитых и подпитых жриц любви, а уже после было явление её героя, в пальто на пижаму и мешками под глазами. Тогда он молчал и даже не смотрел в её сторону. И от этого ей было панически тошно. Хотелось броситься на него с перебитыми в кровь кулаками, а потом разрыдаться, размазывая сопли по дырявому асфальту. И кричать, срываться, что это он во всём виноват. Он и его крашенные подстилки. (О том, что она сама крашенная, хотелось тактично умолчать). Хотелось рассказать, что звукоизоляция в её спальне хреновая, а планировка дома в целом тоже, потому что живя напротив, у них всё же одна стена между спальнями. И слушать его хриплый смех и рык, каждый раз, когда он вдалбливается в чьё-то тело — выше её сил. Потому что она не может выспаться, потому что ей противно, и потому что она сама хочет. Быть там под ним, над ним и вообще, как позволят, лишь бы самой вот так же срывать голос всю ночь, а не слушать всё за стенкой.

Карин смешно. Только першит как-то в горле, может, от кофе без сахара, а может, от одиночества. Только выть не в её правилах. Большие девочки не плачут. Тем более, такие, как она. Нет, они тушат окурки о чьи-то конечности, напевают что-то прокуренным голосом и гонят в ночь. Такие носят только что-то чёрное и брутальное, без намёка на гламур. И шрамы от падений и аварий обычно прячут под татуировками. У Карин самой таких штук пять, а то и больше. Карин привыкла и к косым взглядам, и к насмешкам. Она не терпит, она просто не замечает, но иногда всё же плюёт, причём буквально кому-то в лицо.

Карин задумчиво перекатывает языком металлическую бусину пирсинга между зубами. Да у неё целый набор отклонений от общественной нормы. И ломать ей себя совсем не хочется, но быть без Суйгетсу — не хочется вдвойне. Поэтому она постарается быть немного нормальной, не выносящей мозг и матерящейся через слово. Хотя цветастый халат и бигуди, наверно, будут смотреться на ней ужасно, но она переживёт, побьёт втихаря тарелок, или повтыкает иголки под ногти, но виду не подаст. Просто заливаясь всю ночь горьким кофе, ей подумалось, что просто пора. Выловить себя из этой тошнотворной обыденности и признаться в своих чувствах, от которых сносит чердак куда-то в неизвестность. И пусть Джульетта из неё неадекватная, но она всё же рискнёт, ибо иначе ей и дальше придётся слушать скрип чужой кровати и глотать всякую бурду, чтобы заснуть.

Услышав скрип колёс, Карин очнулась. Лёгок на помине. Её персональное кривозубое счастье пытается припарковаться. Надо встать. Отряхнуться. Поправить волосы и подобрать весь запал, но почему-то отодрать задницу от скамейки, кажется нереальным. Коленки дрожат так, словно она свой первый косяк за школой сворачивает и боится спалиться. У неё, наверно, забитый взгляд, раз Суйгетсу, выйдя из машины, застывает и пристально вглядывается в неё. Ей кажется, что всё это глупо, но сил отвернуться тоже нет. Вот она и сидит, и чувствует себя, что кролик, который пытается убедить питона, что он совсем не съедобный. Голова пустая, ноги ватные, а язык намертво прилип к нёбу. Такая вот она влюблённая дура с недосыпом и недотрахом.

А он стоит и смотрит. Нет, чтобы подойти. Всё-таки идиот. Где-то за спиной, наверно, уже толпа разукрашенных индусов отплясывает жигу-дрыгу, вот насколько всё это абсурдно. Похоже, всё же ей надо спасать это вечер, жаль только на ней нет трико, что у супер-героев в кино.
От ямочки на его подбородке Карин начинает фетишировать, просто поднять взгляд выше не получается. Чужое дыхание оседает на ресницах. Непривычно стоять вот так близко с Суйгетсу и молчать, не давясь матом. Непривычным становится его руки на собственных плечах. Карин не верит, больно щипает себя за костлявые бока, вроде, не спит. Сил хватает только на жалкое оправдание:
— Я постараюсь быть другой.
Ходзуки честно пытается сдержаться, чтобы не заржать в голос, Карин чувствует это по вибрации переходящей от его рук.
— Дурочка, мне не нужно, чтобы ты была другой. Мне нужно, чтобы ты была моей.

Насмешка и признание. Так может только он. Карин забывает, как дышать. Нет, она не будет больше курить. Ей это нафиг не нужно, потому что его запах оседает глубже никотина. И она с остервенением зарывается пальцами в его волосы, телом в тело, губами куда-то в пропасть его рта со вкусом кофеина. Вот и всё, критики могут рыдать в голос от зашкаливающего пафоса. Сегодня она, усталая и никакая, свернётся калачиком у него под боком и, смачно зевнув, напоследок улыбнётся проклятой стенке, напротив.

С его стороны штормило и громыхало

У него ужасный одеколон. Дорогой, с ненавязчивым запахом, но ужасный. Потому что Суйгетсу ненавидит бриться каждый день. Ненавидит свой дорогой деловой костюм, скучный серый галстук и запонки с пастью льва. Но плохие девочки любят хороших мальчиков, а он любит плохую девочку, поэтому выход один: скрипеть зубами и глотать весь этот пафос тонами.

Суйгетсу умеет ждать. Особенно таких непроходимых тупиц, как Карин. Только она может смотреть на него и не видеть главного. Да от его оголодавшего взгляда даже мартовские коты уважительно поджимают хвосты, а бабы и вовсе кончают, не начиная. Да его дружок при виде неё вытягивается по стойке смирно. А эта идиотка только посылает в неведомые дали, нет, чтобы хоть раз пригласить в себя, ну, или на худой конец, к себе на чай с плюшками.
Карин слушает. Он знает это, каждый раз имея очередную девку с её цветом волос, и поэтому назло смеётся и рычит, чтобы этой стерве за стенкой тоже не спалось и было так же хуёво, как ему. Чтобы тоже хотелось. Его хотелось, с ним хотелось. Потому что иначе никак. Потому что не дышится без неё, не хочется ничего, кроме неё. Зависимость — диагноз. Её тупость — приговор.

Суйгетсу терпит. Честно. Хотя обычно первый бросается на ножи. Но с Карин по-другому никак. Поэтому ей можно всё. Орать на него, крыть высотками и сниться. Часто сниться. Так, как немыслимо, так, что даже странички Камасутры краснеют.

Суйгетсу представляет, как отвратительно готовит Карин. Хозяйка из неё никакая. Но она уютная, прямо в самый раз для такого психа, как он.

Суйгетсу не умеет пить, но Наруто на его фоне вообще безнадёжен. Тот вообще деградирует после трёх и может пойти в новый крестовый поход, или полезть к проституткам — начать читать мораль о нравственности. Пить с ним чревато: занозами в заднице, головой в заднице и откровением, вырывающим кислород из лёгких.
Его девочку обидели. Трое. Трое уродов недодушенных в утробе. Наруто говорит, что она даже не плакала, ни разу. Слишком гордая и слишком разбитая. Суйгетсу срывается, бросает всё к чертям и продаёт свою любимицу на колёсах. Долго мусолит глаза противному старику, чтобы выбить себе квартиру напротив своей девочки-ледышки. И она его, в смысле, квартира. Карин тоже будет его. Он ведь умеет ждать. А ещё умеет понимать, почему она не подходит ближе, почему смотрит так дико, но дышит ему в затылок. Она живая, где-то там на дне, где прячет своё сердце от этого ублюдочного мира. Она тоже хочет дышать в унисон с кем-то, может, если повезёт, и с ним, но страх, сука, давит, душит и отрезвляет. Поэтому она должна сама. Сама победить весь этот сраный ужас. Первый шаг — её шаг. Карин должна поверить, что может. Может иначе, чем просто согревать подушку и дымить в потолок.

Невозможно не любить холод, особенно холод стали, особенно, когда у тебя нож в руках, а ты идёшь мстить. Суйгетсу скалится своими отбеленными до идеала острыми зубами, когда по очереди все три двери открываются перед ним. Он просто обожает играть в крестики-нолики, особенно чем-то остро-режущим, особенно на чьей-нибудь коже. Да, он, сука, больной, маньяк, садист, но маленьких он не обижает, но очень даже обижает тех, кто это делает. Если бы Карин только знала, как эти три мудака смешно визжали под ним. Мать-природа постаралась, а он просто закончил за неё. Теперь содержание соответствует форме, уроды внутри — уроды снаружи. Он нашёл их, не ради неё, нет, ради себя, чтобы спалось спокойней, без чужих кошмаров.

Суйгетсу бесится. Быть дурой — это полбеды, но дурой без тормозов — вообще катастрофа. Она гоняет на колёсах, он гоняет по жизни — чем не идеальная пара?! Он впервые в жизни так боится за кого-то, и это бесит тоже. Разобьётся ведь, размажет свои мозги и сопли на мостовой, и тоже он убьётся нахрен, потому что ненавидит таскать цветы на кладбище. Ему хватило уже. Карин, конечно, не мама, но тоже очень нужная, пока молодая и без рака. Поэтому он ненавидит эту её колымагу, заштопанную после всех её аварий. Суйгетсу почти молится за неё каждый вечер, если, конечно, фраза «Блядь, пусть доползёт на своих двоих» проходит небесную цензуру.

Суйгетсу терпит. Многое. Своё дерьмо внутри, дерьмо снаружи и весну, которая скромно топчется за февралём. Ему пора немного отодрать свой зад от старых привычек, хотя он пытается делать это весь последний год. Чёртов год ожидания в засаде, год тотального голода и сливания себя в каких-то первых встречных дур без удовольствия, год ломания себя и отнекивания от своих тараканов, которые люто бунтуют в голове и требуют свободы. Ему хочется. Многого и сразу. Но нельзя. Нельзя пугать его девочку, его зазнобу очкастую. Нет, не его, и от этого всё внутри беснуется. Карин боится. До сих пор. Ей нужен не тот, кто есть в нём, не этот блохастый зверь, который скалится и не умеет быть нежным. Ей нужна стена, чтобы спастись и опереться, пусть даже эта горделивая засранка никогда и не признается в этом. Но Суйгетсу видит, умеет улавливать её немые сигналы бедствия. Ей нужен не его шторм, а тихая гавань, где можно зализать свои раны и отогреться. И он готов. Ломаться под неё, даже если, сука, как не хочется. Но он уже слишком безумен ею, слишком заражён, чтобы остановиться.

Суйгетсу ненавидит стенку напротив. Ему бы кувалду и ломать нахуй эту стену и стену внутри. Только его демоны ни к месту, тут хватает своей чертовщины. Карин. Чёрт, он с этим именем разве что не срёт. Её слишком много: вокруг и в нём, и он знает — это не лечится. Придурок. Припадочный, но преданно ждущий, как последняя шавка. Ждущий всего, что смогут дать: и тишину, и истерику без слёз, но с матом и кулаками, и страх за живое внутри, оставшееся после всего. Ему так надо всего этого, ему тоже не всегда тепло и не всегда хорошо. У него тоже свои чёрные дыры в груди и голове.

Суйгетсу дышит на её ресницы и не верит. Сама. Сама подошла. Дрожит, но тоже дышит, немного не туда, не в его губы, но это пока. Маленькая, ниже его плеч, но если её прижать к себе, то голова будет в самый раз у его сердца. Суйгетсу начинает улетать куда-то. Запах у неё почти космический. И эти её слова, как бита по голове. Идиот. Он тоже, тоже идиот. Не увидел, не разглядел до конца. У неё своя пропасть с его именем на дне. Тоже одержима. Им одержима. Он улыбается, трясётся от зверей-чувств внутри, что рвут и мечут в разные стороны.

Суйгетсу не нужна другая Карин. Только такая. Неадекватная, громкая и неправильная. С безумием, которое он перетянет на себя одеялом. Она теперь точно будет его, в нём, пахнуть им, спать с ним и драться за всякие мелочи. И эта зараза привыкнет к нему, к настоящему, без этого проклятого одеколона, с грубыми пальцами, но щемяще-нежным взглядом.

Суйгетсу счастлив. У него теперь есть всё. У него теперь есть Карин.