Грелка. 1. Долой кошмары и перегар.

День тяжёлый. Вечер грёбаный за барной стойкой. Она не пьёт. Вообще. Она с другой стороны. С другой стороны стойки – наливает дешёвое пойло в до блеска начищенные стаканы. Ей выворачивают душу, а она просто молча кивает и трёт стекло. Ей честно насрать на все эти душещипательные истории. В окружении своих бутылок, у её сердца, кажется, истёк срок годности.

Когда ей паршиво, она даже выпить не может, не то что покурить. Потому что со стороны это ни хуя не эпично, как в кино, а убого и жалко. И это выбешивает Харуно больше всего. Вот она – издержка её грёбаной профессии. Поэтому её печень целая, а лёгкие как у скаковой лошади.

Резать вены, глотать всякую дрянь или смело шагать в окно - тоже не её профиль. Видела она на своих ночных дежурствах, как с такими жмуриками в морге тупые практиканты развлекаются. Вторая издержка второй профессии, правда, пока не до конца освоенной. Поэтому у Харуно все кости целые, а на запястьях кожа идеальная такая, без единого шрама. Это тоже не приносит радости в её жизнь, которую она, по сути, ненавидит, но ничего с этим поделать не может.

Остаётся только крыть всё матом. Высоким и художественным. За ней хоть конспектируй. И Сакура кроет всех и всё, и пусть нередко прилетает, но у Харуно помимо блядского языка, тяжёлая рука.

И вроде у неё всё как у всех: неибовые кредиты, нажитые то ли собственной глупостью, то ли фатальным невезением по жизни; друзья, с которыми она видится раз в месяц и с которыми не ощущается собственная значимость; мать, с которой у неё ещё меньше общего, чем с друзьями. Так и живёт. И ведь остальные как-то справляются, только Харуно лень с чем-то там бороться и исправлять. Изнанка у её Вселенной другая. Что-то измазанное в детских мечтах и присыпанное блядской похотью.

У неё растянуто время от койки до стойки и в обратном порядке, и вереница этого однообразия прерывается её вахтами в морге или в родильном крыле (крайности неибовые) и зубрёжкой бесконечных конспектов. Вся личная жизнь сводится к тому, что спать она может хоть в позе звёздочки. Кошку заводить она категорически против, потому что это всё – признание, что у неё дерьмовая жизнь, и она одинока. А сдавать позиции не в её натуре – она никудышный, но боец. Ведь что-то тащит её по всем этим топям да болотам и вновь и вновь вытаскивает, заставляет царапать себе нутро, но выползать. Если не сдохла, значит, стержень внутри есть.

Она – вся в чёрном. Мысли тоже белизной не отдают. Но перед ней пустой стакан, очередная туша и ночь на ногах. Бедняге нужно срочно налить. В стакане больше, чем следует, но это её маленький подарок, пусть и за её горе тоже выпьют. Только стоит посетителю придвинуться за новой порцией ближе, как Харуно прирастает всей своей тушей к стойке. В полумраке мелькнула знакомая маска и тонкая нить шрама, пересекающая всё левое веко.

Какаши. Сосед. Не друг. Вообще никто. Просто так, человек живущий напротив. Тонущий в своём одиночестве и читающий всякую ересь, где имеют все, что мало-мальски двигается.

Харуно не знает, как он дошёл до такого днища. Ей, вроде как, и насрать, просто когда напротив тебя пьёт тот, кого ты хоть немного, но знаешь, всё по-другому. Откуда-то просыпается грёбаный интерес и желание посочувствовать. Видать, мать, в тебе ещё не всё отмерло, Харуно.

А Какаши конкретно в себя заливает. Видимо, что-то старательно топит. Наверное, кошмары. Она пару раз слышала, как их общая соседка по площадке жаловалась на него, мол, ночью часто кричит истошно. Видать, не радужные пони скачут у него во снах.

Опять протягивает ей стакан. Даже не смотрит вверх. Молчит. Впрочем, он даже не здоровается. Харуно не знает, какой у него голос, но, наверное, низкий, с хрипотцой на дне, и усталый.

Она молча наливает. Наблюдает. Хатаке пьёт эту мерзость, даже не морщась. Кажись, у кого-то канатные нервы.

Так продолжается долго. Почти всю ночь. Он молчит, она наливает. Застыл, словно изваяние, на стуле, ни одного лишнего движения. Это только под утро, когда он попытается слезть со стула и чуть не навернется, Сакура поймёт, почему он не двигался, – просто боялся упасть.

Её смена почти на исходе. Ей бы завалиться в душ, смыть с себя весь этот ночной никотин и заснуть. Надолго и без снов желательно.

Хатаке почти спит за стойкой. Клюёт носом, но пока не сдается. Видать, тоже боец. Но сам он отсюда точно не уйдёт. Не в таком состоянии.

Харуно проклинает себя и свою сентиментальность, когда тащит на себе Какаши. Она без машины, на такси денег нет. Только метро.

Вагоны мерно постукивают и мчатся по рельсам. Сакуру вырубает, только плечо Хатаке не совсем подушка. Поэтому она бодрится. Лишь бы дотянуть до дома.

Благо, живут они всего на четвёртом, и лифт в их подъезде исправно работает. Площадка встретила их тишиной и предрассветными сумерками. Лампочка перегорела. Ничего. Харуно тоже перегорела, но она ведь не жалуется.

Неуклюже и с размахом прислонив Какаши к его собственной двери, Сакура беззастенчиво полезла проводить ревизию в его карманах, в надежде найти ключи. Надежда сдохла. Потому что, кроме мелочи и парочки смятых банкнот, в карманах не было ровным счётом ничего.

Оставить этого растеряшу подпирать стенку - было весьма заманчивой идеей, только сука-совесть что-то там скребла о том, что это как-то не правильно. Харуно только обречённо сдула со лба надоедливую чёлку и потаранила бездыханное тело соседа в собственную обитель.

Было решено разложить диван и сложить на него соседа со всеми его длинными конечностями. Но от Хатаке несло. Перегаром, дерьмовыми духами и потом. Харуно не могла позволить такому букету намертво въесться в обивку любимого диванчика. Поэтому на экстренном совещании с самой собой было принято решение совершить над нежданным гостем водную кару, точнее, искупать, переодеть и уложить чистеньким. Тот факт, что ей предстояло догола раздеть взрослого и, по сути, незнакомого мужчину, Сакуру мало смущал – за свою практику она столько наготы навидалась, хоть женской, хоть мужской, что ей откровенно наплевать, даже если у Хатаке в штанах окажется два мифических нефритовых жезла.

Она была готова ко всему, но истощалое и, вопреки этому, жилистое тело с кучей рваных шрамов - её удивило. Нет, не просто удивило, обескуражило. Боже, в какой только мясорубке побывал этот парень?! Может, он был каким-нибудь жутким гангстером и убийцей?! Но блеснувший на груди значок разогнал все сомнения. Солдат. И судя по количеству и характеру шрамов, ранения были получены им не на тренировочном полигоне. Такие только там, где печёт сильнее всего, где выжить нереально. Харуно знает. Через её руки неумелого патологоанатома прошло несколько тел, у карточек которых был гриф «Секретно» .

Значит, сосед нынче воевал. Теперь понятно, отчего ему кошмары снятся, небось, войну свою видит, где всех своих ребят теряет по кускам.

Сакура тяжело вздыхает. Пытается касаться шрамов осторожно, словно они могут снова открыться свежими ранами. Маску с лица стянуть она так и не решилась. Это показалось чем-то неправильным. Отчего-то Харуно была уверена, что без маски Какаши стал бы по-настоящему обнаженным. Не телом – душой. Врываться без спроса в другого человека – некрасиво, особенно если он слаб и беспомощен. Харуно не простила бы, если бы с ней поступили так. Была уверена, что Хатаке тоже бы не простил. Поэтому она и не стала искушать судьбу. Тело как тело. Нагое, не нагое – не важно. Это не душа, не что-то слишком личное.

Она почти с заботой натягивала на мужчину больничную пижаму. Кажется, они безразмерные или, во всяком случае, все стандартны и выдаются при любых комплекциях, и не важно, что кому-то почти провались, как велико, а кому и дышать трудновато. Вот Какаши пижама была почти в пору, разве что слегка свободна.

С трудом дотащив Хатаке до заранее разложенного дивана, она уложила его и спеленала в тёплое пушистое одеяло, как маленького ребёнка. Если быть честной, Харуно сама бы не отказалась, чтобы ее вот так кто-нибудь укладывал в тёплую постельку и подтыкал одеяло по бокам.

Дальше было что-то заторможенное: ноги плохо слушались, руки и подавно. Голова вообще чугунным котелком висела на плечах, но Сакура силком затащила себя в душевую кабину – на ванну с ароматной пеной сил просто не хватало.

До того как её голова опустилась на подушку, она уже спала, проваливаясь в чертоги собственных бездн.

От криков из гостиной не проснулись бы разве мёртвые. Кажется, даже посуда стояла на ушах.

Спросонья Харуно соображала туго. Хреново, если быть точным. Но она отчётливо понимала, что надо идти на голос, который за стеной надрывался до хрипа.

Она босыми ногами проделала весь путь по леденящему паркету от спальни до гостиной. Включила свет. Так и есть. Кошмары. Вон как Хатаке скрутило спиралью. Стонет что-то нечленораздельное, то ли ругательство, то ли мольба. Вцепился в одеяло, скомкав его, так, что костяшки побелели.

Харуно пытается разбудить его, хотя интуиция нерешительно шепчет, что это не самая лучшая идея. Кто знает, какая спросонья у этого супер-солдата будет реакция. Может, пока он оклемается, успеет её придушить за милую душу.

Пока сомнения разрывали её голову, Хатаке решил, что одеяло не столь привлекательно, как её костлявые руки, поэтому вцепился со всей дури в них. Кажется, без синяков дело не обойдётся. Как говорит один из её завсегдатаев: «Как же всё это проблематично».

Харуно вгляделась в измученное лицо мужчины. И всё-таки ей жаль его. Немного. Ну ладно, очень много. Смотрит на сдвинутые на переносице брови, и хочется ей рукой разгладить эту глубокую морщинку, только руки не тем заняты. Точнее, даже очень тем. Его руками.

Сакура морщится. Хватка у него что надо, прямо бульдожья. Такой не отпустит, раз уж вцепился. Поэтому Харуно забирается ногами на диван и подтягивается к единственному источнику тепла в комнате.

Умудрилась перелезть через тело. Правда, запястья подозрительно и ощутимо так хрустнули. Прильнула к широкой спине. Это показалось ей недостаточно комфортным, и она по-хозяйски закинула ногу на мужское бедро. Вышло убедительно и очень интимно, так, словно Сакура засыпала так каждую ночь. Какаши оказался в капкане из её конечностей. Так не оставалось ни единого шанса не чувствовать тепло чужого тела.

Мужчина перестал метаться и стонать. Затих. Дыхание стало ровным, словно это не он тут полчаса назад устраивал настоящее родео на диване.

Осознанно или нет, но он прижал ладонь Сакуры вплотную к груди. Теперь она могла чувствовать, как бьётся его сердце. У неё неожиданно своё защемило. Было тепло и спокойно. Странно. Чужие, случайные люди в одной постели по воле мучительных кошмаров, а ей хорошо.

Утро встретило Какаши удивительно тихо. Уютно. Пахло чем-то приятным. И голова хоть и жутко болела, но была удобно устроена на чём-то мягком. Спросонья подумалось, что он где то в облаках. Слишком хорошо ему было. Как не было давно. Только вместе с размытыми ощущениями стали приходить и звуки.

Часы. Тикали, вскрывая виски, как тупое лезвие. Он точно помнил, что в его доме часы не тикают. Никогда. Его это почему-то жутко бесит. Наверное, во всём виновато ранение в голову. У него вообще после того ранения столько странностей появилось, что не сосчитать. Маска тоже родом из того времени. Он не стеснялся своих шрамов, скользящих рваными тонкими линиями через всё его лицо по диагонали, просто в один прекрасный день ему стало омерзительным дышать воздухом этого прогнившего мира. Маска давала видимость фильтра его измученному мозгу.

Часы продолжали противно и настойчиво тикать. Так, во всяком случае, казалось Хатаке. Он попытался пошевелиться. Что-то или кто-то ощутимо сдавил его шею и плечи. Было очевидным, что спал он не один. И можно было смело утверждать, что он делил ложе с особью женского пола, уж слишком мягко было его голове на чужой груди.

Его обнимали. Нежно и требовательно прижимали к себе. Так обычно матери прижимают во сне детей, словно даже во снах видят угрозу и пытаются защитить свои чада. Какаши ловит себя на мысли, что ему тепло. Он успел и забыть, каким может быть обычное прикосновение, когда никто и не думает тебя убивать. Не к месту вспоминается то, что он совсем не пушинка и, почти целиком распластавшись на женском теле, он, скорее всего, причиняет дискомфорт.

Все его попытки слезть и неопознанного тела, заканчиваются недовольной сонной репликой:

– Какаши, угомонись. Дай поспать, ты и так буянил всю ночь. Мне холодно, а ты тёплый. Так что лежи молча и выполняй роль грелки.

Когда его назвали по имени, стало ясно, что он, по крайне мере, оказался у той, кто его знает. Судя по тону, ничего из серии «Я прочитал это однажды» между ними не было. Уже хорошо. Просто Какаши не знал женщины уже давно. Почти восемь лет. Такой латентный импотент. Он не был уверен, что женщина под ним будет в безопасности, потому что его иногда переклинивает. Контузия, мать ее. Иногда он не может различить грань между своими жуткими воспоминаниями и реальностью. Было несколько случаев, когда он набрасывался на случайных прохожих и душил их или, как одержимый, избивал. Сейчас отголосков безумия в голове не наблюдалось, что уже не могло не радовать.

Какаши отвлёкся от мыслей о своём безумии, обнаружив, что он переодет. Капитально так. На нём какое-то странное тряпьё, и почему-то оно пахнет медикаментами. А ещё он голый. Совершенно под этим подобием пижамы. Его раздевали, и кто это сделал – гадать не приходилось. Только вот маску не трогали. Хатаке был уверен отчего-то.

Всё-таки пересилить своё любопытство - оказалось невозможным. Приподнялся, взглянул в лицо спящей девушки. Странно, волосы розовые. У Какаши в голове имя мелькает – Сакура. Кажется, она его соседка, живёт напротив. Он пару раз сталкивался с ней. Приходит под утро. Всегда усталая, растрёпанная, с жутким взглядом. На проститутку не похожа, слишком вид матёрый. А ещё пару раз замечал в руках стопки книг и тетрадей. Учится, значит. Если учесть еще, что пахнет от него медикаментами – значит, фанатка Гиппократа.

Она ничего так. В смысле тронутая. Раз притащила к себе, переодела, да ещё и спать улеглась с ним. Про свои кошмары он знал, вот и она теперь тоже знает. Только что-то не бежит никуда, вон, сопит устало. Кажись, вымоталась.

Какаши возвращает голову на исходную позицию, на грудь то есть. Прислушивается к чужому сердцу. Оно всё стучит. Мерно так. В этом нет ничего завораживающего. Ну, стучит оно себе и стучит. У него тоже собственное в груди бьётся. Не удивишь этим. Только он всё слушает, потому что отвык. Бьётся – значит, живая. А жизнь его давно стороной обходит. Поэтому ему жадно слушать. Это лучше любой музыки – слушать, как в груди сердце бьётся. Значит, война не над всеми властна.

Ему тихо. В сон клонит, и Хатаке на все сто уверен, что кошмары ему на этот раз не приснятся. Эта странная девчонка их спугнула.

Веки наливаются тяжестью. Никто не увидит, но под плотной тканью маски уголки его тонких губ блаженно тянутся вверх. Он пока поспит, а остальное и потом решится.