Никому. Никогда.

А у него бездушные глаза. Жестокие. Ужасные. Даже жалящие своей чернью. Где-то там, в этих глазах, в этой черной бездне, есть червивое сердце. Сгнившее, сожженное, ужаленное ненавистью. Сколько в нем прослоек боли. Сколько в нем мрака.

А еще есть пустота. Это страшное Ничто рычит за холодной зеркальной поверхностью глаз. Посмотрите в его глаза — и вы ужаснетесь, — в его глазах тьма вас будет окутывать, вот какое отражение во взгляде Саске Учиха.

Но даже это не сравнится с адским алым. С то багровым, то кровавым шаринганом.

Но ведь Сакуру это давно не пугает. И она никому и никогда не скажет об этом.

Никому никогда не понять эту странную девушку.

Что ей свет и краски всего мира? Никому не понять ее любовь к черному. Никогда не променяет она этот красный. Сочетание Саске Учиха.

Черное. Красное. Мрак. Кровь.

Никому никогда не заглянуть в жуткую душу Саске Учиха. Там, где вороны давно склевали нечто святое. Где ничто не цветет, а выцвело, и черный пепел осел пылью былого. Того, чего-то детского и радостного. Где кровь брата и семьи залила все человеческое. И жажда мести выжигала все живое.

Никому никогда не понять, почему Сакура Харуно так стремится за этим мраком. Почему так отчаянно хочет провалиться в жуткую пучину глаз того, от кого холодом веет за километр. От кого могильной стужей веет эфемерно, а мрамор надгробья показывается в давно умершем взгляде.

Никто никогда не поймет, почему Харуно трепещет от этого голоса — там иней, кажется, вырывается из губ, обдавая черным облаком мороза. Вьюгами и метелями. Такие перезвоны и переливы мертвенности в голосе Учиха Саске, единственном выжившем. В голосе того, что долгое время существовал, умирая день ото дня.

А глаза Саске, словно в трещинах, когда черные томоэ появляются на радужке. Но Сакуре плевать, она не боится резаться о ледяные осколки Саске. Она готова это добровольно и собственноручно вдавливать под кожу. Абсолютно все она готова принять от этого человека. Даже если это равносильно самоубийству. Но ведь любить его изначально, это было верной погибелью. Но ведь никому и никогда не понять сердце Сакуры Харуно.

В черной душе Саске Учиха столько всего жуткого. Черный огонь аматерасу, например. Черное пламя чувств, что топливо, что зверь, запечатанный от всех подальше. Полыхает в груди у Саске, а Сакура, что безумный мотылек, лишь бы сгореть вблизи любимого человека. Тут не нужно понимать, тут нужно просто любить. Каким бы ни был Учиха. Пробивать своей преданностью год за годом эту живую ходячую могилу. Или собирать его прах души, пылинка за пылинкой. Но ведь Харуно медик, она столько осколков костей собирала воедино, что ей одно сердце и душа? Казалось бы? А цена такова, что за каждое Его соединение она расплачивается по кусочку-осколку своей души-сердца. Но ведь это стоит того, не правда ли? Не правда, говорят люди, ведь они не Сакура Харуно, они не понимают.

А Сакура может дотрагиваться до Саске. Ее горячие ладони покалывает от удовольствия. Он — ее. Ведь она — его. Саске сделал ее своей.

И раздевать Саске каждый раз, кажется чем-то нереальным. Сакура всегда дрожит, когда с предвкушением подкрадывается к любимому. Он никогда не удивлен, он не вздрагивает, не напрягается. Саске знает, просто чувствует жену.

А мягкие маленькие ладони ложатся на живот, что скрывает ткань одежды. Но никому никогда не понять этого волшебного таинства. Права касаться Саске так, как это делает Сакура. Обнимать его, вдыхать запах мужчины. Холодного и ожесточенного.

А мягкие и горячие подушечки пальцев забираются под ткань, чтобы соприкоснуться с твердой плотью — мышцы на животе кажутся железными. Сакура любит свой маленький и сумасшедший ритуал. Подкрадываться сзади, чтобы прильнуть и вдохнуть запах любимого человека. Ведь надышаться реальностью она никогда не сможет. Все время на задворках сознания мелькает мысль, что это гензюцу.

И маленькие ладони обладают правом пропускать сквозь нежные пальцы жесткие-жесткие волосы Саске. Так и Сакура пропускает через себя ужасного Саске Учиху. И никому никогда не понять, как так получилось.

А так получилось, что у них понимание лишь на уровне интонаций. На уровне взглядов. Глубже, чем самая глубокая впадина в мире. Теплее, чем что-то уютное. Ближе, чем только можно представить. А вам и не снилось, у вас этого просто никогда не было.

Саске Учиха ведь тоже человек, и за матовым взглядом надгробной плиты скрывается тяга к дому. Никто ведь не знает, что не в новом доме Учиха счастье. Оно ведь в близости. Оно в тепле, и не об огне речь. И ведь только Сакура до конца осталась верна ему. Наруто мы не будем считать, это дружба. Сумасшедшее сердце Харуно не вдавалось в подробности, оно просто любило и ждало. Несмотря ни на что. Несмотря ни на кого. Не слушая, не выясняя, не спрашивая.

И ведь никто как-то и не заметил, что именно у Сакуры Харуно было с академии одно право, кое-что, чем обладала только она.

Касаться Саске. Своими касаниями она медленно, но верно внушала Учихе себя. А он принимал, не отталкивал. Она просто же утешала. И он принимал ее эти неосознанные утешения. И касания раз за разом сотворили связь. В соприкосновениях рождалось доверие, и Учиха подсознательно принимал тепло.

И ведь Сакура была единственной, чье тепло он принимал всегда. Но ведь этого никому никогда не понять. Он для всех остается жутким человеком, чье имя сотрясает поджилки, заставляет содрогаться. Как и Сакура всем кажется несчастной женщиной, обреченной на одиночество. Вот только за красивыми образами порой так пусто, а постоянное пребывание вдвоем доводит до раздражения. У Саске и Сакуры это же наоборот. Каждая встреча на вес золота. Каждый взгляд — в радость. Чего уж говорить о прикосновениях? И слов просто не нужно.

Но ведь этого никому никогда не понять.