Записки меланхолика (Часть 1.1)

Изначально задумывалось две полноценный части,
но, так как одна из них вышла слишком большой, пришлось добавить "1.1"





По ночам в городе N становилось особенно холодно, и нам приходилось кутаться в шали, чтобы хоть как-то согреться. Однако по сравнению с зимними ветрами, что заставляли содрогаться усталые тела, звонкая тягучая тишина страшила нас гораздо больше – она пробиралась в самую душу. Поздними вечерами, когда луна пряталась в тучах, а небосвод становился черным, словно бархат, время останавливалось, накинув на землю бездвижный покров; и все повисало, обвитое невидимой крепкой паутиной. За тонкими стенами лишь изредка слышались стоны солдат. Мы знали – наутро многие из них не проснутся вовсе, и койка, на которой некогда лежал шептавший в бреду чье-то имя мальчишка, обретет нового хозяина; возможно, ненадолго. Это было страшно. Война была страшной. С того момента, как я подалась в медсестры, прошло вот уже два месяца, однако я не переставала ловить себя на том, что сердце мое отчаянно рвется наружу, когда я вхожу в просторную комнату и вижу длинные ряды коек; не кровь страшила меня, а завтрашний день. Наверное, этого боялись все. Боялись и все равно толпились около этого старенького радио. Мы собирались в душной комнатушке каждый день, надеясь услышать что-то обнадеживающее; однако еще ни разу наши надежды не были оправданы; как горько и как страшно.

Я, облокотившись о стену, устало следила за другими медсестрами, что толпились у магнитофона, шептались и волнительно вздыхали. В последние месяцы ночи становились для нас маленькой смертью; все мы возненавидели этот голос из железной коробки, но вместе с тем и нуждались в нем. Он, заставляющий душу поддаваться липкому тягучему страху, стал нашим мрачным спутником, надзирателем, думайте, как хотите.

- Ах, работай же, адская машина! – воскликнула Кушина - женщина, чей взрывоопасный характер не раз заставлял нас понервничать; порой я дивилась, что она, такая бойкая, усиживалась в четырех стенах, ей бы выйти на поле боя – храбрости у нее было больше, чем у любого солдата. – Наконец-то! Сакура, иди же сюда, скорее! – вновь запричитала Кушина, и все тут же замолчали, слушая, что же сообщит страшный голос на этот раз. В душе все мы знали: ничего не изменилось, и война продолжает бушевать все так же громоздко; знали давно.

- В другой раз, Кушина-чан. Думаю, мне следует проведать больных. Мальчишка, тот, которому выжгло глаза при взрыве, совсем плох, - сказала я, удаляясь из комнаты. Солдаты, поступившие к нам, спали, а потому в помещении царил мрак. Неровное дыхание выдавало многих; наверное, тяжело погрузиться в сон, когда привык к свисту кунаев и запаху крови.

- Харуно? – голос позади заставил меня обернуться. Шикаку Нара, главврач, пролистывал папку, то и дело поглядывая на меня блестящими черными глазами; невольно я отметила, что тонкие серебряные нити появились в его бороде – он переживал куда больше нас, и обязанностей у него в последние недели прибавилось. – Изволю спросить, почему ты не с другими медсестрами?

Мой поклон соответствовал всем правилам.

- Я решила, что будет лучше проведать пациентов, Шикаку-сан.

- Брось эти отговорки, девочка, - сказал он, тряхнув увесистой папкой прямо у меня перед глазами. – Видишь это? Список больных. С каждым днем этих солдат становится все больше, а медикаментов – меньше. Они мрут, как мухи, у тебя на глазах, так что не пытайся надурить меня; это дело непростое. Ты боишься того, что скажут по этой чертовой коробке, верно?

- Я боюсь, что однажды по ней не скажут ничего.

- Что ж, вполне вероятно. Черт знает, когда кончится эта война и чем она кончится. Но прошу тебя, Харуно, не смей болтать об этом в присутствии солдат – этим сорвиголовам требуется вера, а не собачье поскуливание. Лучше говори о том, насколько мы велики, и проклинай остальные деревни – они оценят; это я тебе говорю! Ну а теперь, голубка, раз радио тебя не интересует, будь так добра, займись бумагами, - в следующее мгновение желтая папка, проклятие медиков, оказалась у меня в руках.

- Как вы думаете, Шикаку-сан, мы проиграем эту войну?

На мгновение он задумался, а затем, цокнув, ответил:

- Рано говорить, голубка. Но если и медики склоняются к теории нашего поражения – дело дрянь. Я не солдат: дай мне меч, и я буду зарезан в первой же битве; может, во второй. Моя сила заключается в знаниях – здесь от меня пользы гораздо больше, чем среди пороха и пыли. Твоя и моя задача – лечить солдат, отправлять их на войну снова и снова, пока одна из сторон не проиграет. Мы дарим жизнь им, а они – нам, девочка. Когда ни у одного из нас не останется причин помогать друг другу – вот тогда мы и проиграем.



Нынче поутру ко мне подошла Ино Яманака. Она была старше меня всего на два года и происходила из богатой семьи, однако тоже решила посвятить себя медицине, помогать солдатам. Ино являлась человеком замечательным по многим причинам. Ее натура, бесспорно, запутанная и полная противоречий, не раз заставляла нас – медсестер – приглядываться к ней внимательнее, словно желая разгадать: кто же есть эта острая на язык особа? Она была странной и вместе с тем до безобразия простой; и хотя в поведении ее порой проскальзывала та капризная нотка, что присуща людям благородного происхождения, Ино оставалась человеком доброжелательным. Никто не умел столь искусно кокетничать с солдатами, говорить с ними без умолку, веселить и обнадеживать, а уже через минуту плакать от того, что кому-то из них не встать на ноги; никто не был столь нежен и силен духом одновременно; никто не обладал способностью сопереживать и бранить так, как делала это Ино Яманака.

Она относилась к тем женщинам, что заставляли мужчин, самодовольных и умелых, таять, провожать ее взглядом, пока тонкая фигурка не скроется за поворотом; возможно, в ней присутствовал некий триумф за оставленное мнение, но она никогда не пыталась играть мужчинами; наверное, оттого они ее и любили. Ино не казалась красавицей в привычном всем смысле: чистое, миловидное личико, каких много вокруг; невысокий рост и тонкая сухощавая фигура. В целом, ничего броского, разве что длинные, ниже пояса, густые волосы, отливающие спокойным лунным светом.

Но вот глаза…

Если взглянуть в глаза Ино, в них можно было увидеть воду. Чистую, светлую озерную гладь в ласковый дождь по весне, когда солнце все норовит подмигнуть из-за ванильных тучек. Гладь, что не омрачают закатные тени, не тревожит крик ветра или гром. Глаза, что отражают любые порывы души, будь то удивление, грусть, радость; а свет их словно бы ярче звезд. Такие вот глаза.

Я как раз заканчивала перевязывать руку тому офицеру, что поступил к нам позавчера и вел себя невероятно мило, когда Ино быстро схватила меня за руку и тут же отвела в сторону, не обращая внимания на хмурый взгляд больного. Мне же оставалось лишь озадаченно вскинуть брови.

- Ах, Сакура, дорогая, ты не поверишь! – возбужденно запричитала девушка. – Только что к нам доставили тайсё*!

- Врешь! – невольно воскликнула я; не каждый день в госпиталь попадали люди столь высокого ранга.

- Типун тебе на язык! Разве я могу лгать о таких вещах!

- И ты видела его, Ино? – я, ведомая любопытством, оттащила медсестру подальше от коек; она захихикала.

- Совсем мельком – когда его уже завозили в палату, - но говорю тебе, Сакура, мужчины красивее я в жизни не видела. Шикаку-сан, этот зануда, прогнал меня тотчас, но мне все же удалось выведать, что произошло с нашим особенным пациентом. У него раздроблена кость в левой ноге и сломано два или три, не помню точно, ребра. Так что, большелобая моя подруга, этот юме* задержится у нас на долгое время.

- Ино! – возмутилась я, скорее всего, ради приличия; как бы там ни было, радоваться болям несчастного военного, из-за которых он, собственно, и был вынужден задержаться у нас, казалось верхом бесчувственности.

- Брось, я знаю, что в душе, если отбросить все эти ненужные такты, ты радуешься даже больше меня, хотя это вполне оправданно. Клянусь тебе, не жди меня там, за всем этим ужасом, мой ненаглядный Киба-кун, я бы скрутила этого тайсё. Но, увы, я, птица свободная, обрезала себе крылья, и тебе пора!

- Ино, честное слово, ты такая дуреха! – улыбнулась я, воспринимая все как хорошую шутку. – Мы ведь на войне – куда нам влюбляться…

- Вот именно – мы на войне! – вновь запричитала она. – Кто знает, может, завтра на наш госпиталь будут сбрасывать бомбы или другие Каге придут за нашими душами! Возможно, это последние твои часы, Сакура. Ты хочешь провести их, нюхая лекарства и листая отчеты? Или же предпочтешь влюбиться в прекрасного дайсё*?

- Тайсё, - поправила я, попутно вырывая руку из плена и дружески стукая Ино по голове. – Ты неисправима, Яманака! Вместо того, чтобы распоряжаться моей личной жизнью, занялась бы больными.

- Твоей личной жизнью? О чем ты? Она подобна мозгам Шикаку-сана – ее нет.

- Ино!

- Ты будешь лечить этого дайсё, тайсё - неважно! Шизуне-сан уже велела назначить тебя его медсестрой, хотя, конечно, мне пришлось замолвить за тебя словечко… но я уверена, что ты бы справилась и без того – тебя же обучала Цунаде-сама! Так что будь любезна – иди и поинтересуйся распорядком дня своего больного.

- Ино! Ты… ты… самый отвратный и в то же время лучший друг. Даже не знаю: бить тебя или целовать?

- Да как у тебя еще совести хватает сомневаться в том, что же надо делать?! – возмутилась она, и в следующее мгновение мы обе захохотали.

Остаток дня я проходила в задумчивом состоянии, рисуя в мыслях, каким может оказаться он, этот тайсё. Признайтесь же, что мы, женщины, существа невероятные и полные загадок, которые возникают в наших трепетных душах совершенно невольно. Скажи нашим одиноким сердцам, что неподалеку прячется красивый мужчина, и мы тут же примемся гадать, каков он есть. Воссоздадим в воображении тончайшую венецианскую работу. И, в конце концов, встретившись с тем, кто терзал наши думы столько времени, поддадимся глубокому разочарованию или же напротив – дьявольскому искушению. Ни то, ни другое не приносит нам счастья.



Утро выдалось скверным.

Небо, высокое, бледное, отдавало какой-то особенной горечью; казалось, даже редкий снег, что покрывал тонким шелковым одеялом веранду госпиталя, приобрел некий серый оттенок. В воздухе пахло мокрой землей. Никогда не наблюдала за собой тяги к ранним подъемам, а тем более – к любованию пейзажем, но теперь отчего-то уходить мне не хотелось. И не то, чтобы вид привлекал меня своей живописью и яркостью, все было точно как в кино – черно-белым, - и я, главная героиня, столь же серая, почти прозрачная, стояла на веранде, смотря, как мимо бредут редкие прохожие, кивая головой в знак приветствия и удаляясь по своим делам; я растерянно кивала в ответ, глядела мутным взглядом и поспешно куталась в шаль.

- Удивительное явление! Та, которую я называл голубкой, оказалась жаворонком, - Шикаку-сан, куря сигару, направлялся ко мне; я поспешно поклонилась. – Не замечал за тобой ранних подъемов, Харуно.

- Да, я тоже, Шикаку-сан.

- Однако ты здесь, - сказал он, выдыхая дым.

- Мне не спалось. Всю ночь провела в раздумьях.

- О чем же думала?

- О разном, - уклончиво ответила я. – Нам всем есть над чем подумать.

- Это верно, девочка, - Шикаку-сан улыбнулся; черные глаза блеснули, словно солнце, прячущееся за толстыми облаками, пробежалось по ним. – Ты, верно, слыхала о нашем важном госте?

- О тайсё?

- Да-да, о нем. Птица высоких полетов; печально только, что подстреленная. Да и неразговорчивая – жуть! Нынче поутру зашел к этому военному, так он ни слова не промолвил – только хмурил брови да задумчиво поджимал губы. Все они, эти чиновники, пытаются быть серьезными; а сами дурачье!

- Шикаку-сан, отчего же сразу дурачье? – возразила я. – Есть среди них и люди достойные, дружелюбные.

- Кто же спорит: и у подлой суки рождаются преданные щенки. Но это дело редкое.

- Однако оно имеет место быть.

- Упрямая же ты девчонка, - вздохнул Шикаку-сан. – Что ж, возможно, именно такой удастся развязать язык Учихе Мадаре – так зовут этого тайсё.

- Право, постараюсь вас не разочаровать, - ответила я; и улыбка расползлась по моему бледному лицу.



Первое, что бросилось мне в глаза – необычайная белизна. В такой комнате даже находиться было затруднительным делом, однако жаловаться бы не осмелились – собственные палаты в госпитали оставались лишь за несколькими особами. Обстановка была скудной: маленькое окно, занавешенное тонкими шторами, тумба и койка. Все в помещении – даже запах – выдавало больницу.

Я оторвала взгляд от бумаг.

Впоследствии мне часто придется вспоминать это мгновение: я, с увесистой папкой в руках, опускаю к нему глаза, а он, облокотившись о спинку койки, поднимает ко мне свои. И сразу выясняется, что у него необыкновенное лицо, такое, что оторваться невозможно: высокие скулы, волевой подбородок. Гордое, независимое, утонченное лицо! Учиха Мадара обладал худощавым станом, крепкими широкими плечами, что доказывали его силу. Осанка выдавала в нем человека высокомерного, однако эта черта смотрелась в нем удивительно хорошо; словно так все и должно быть. Он выглядел лет на тридцать, впрочем, то лишь мое мнение и взгляд; угольно-черные волосы, длинные и жесткие, опускались на лицо (я поразилась бледности его кожи); тонкий аккуратный нос, бледные поджатые губы, черные глаза. Впрочем, глазам я должна уделить еще некоторое внимание. Я повидала множество людей, и глаза у них были совершенно разнообразные – синие, зеленые, карие, - но такие – никогда. Во-первых, поразила меня в этих очах внутренняя холодность и сдержанность; они смотрели как-то особенно безэмоционально, но в то же время в них можно было угадать дерзость и… вызов. Эти глаза, черные, словно два обсидиана, отражали в себе пустой свет ламп; и более в них не угадывалось ничего, совсем ничего. Они манили, точно Эдемский сад, но стоило в них заглянуть, как по спине пробегали неприятные волны, а пальцы леденели. Уже тогда я знала, что Учиха Мадара станет началом моего конца… или же концом моего начала?

За окном напряженно вскрикнула птица, и я очнулась; а тайсё смотрел все так же холодно, только смеющаяся улыбка заиграла на его тонких губах.

- Учиха-сан, - заговорила я, пытаясь отвлечься от прошедшего ступора. – Меня зовут Сакура Харуно. Я буду вашей медсестрой до того момента, пока вы не оправитесь. Сейчас я сделаю вам перевязку и возьму на анализ кровь.

Он не проронил ни слова.

Процедура прошла в мертвой тишине, лишь изредка нарушаемой шипением со стороны больного; тогда я старалась прикасаться к ранам аккуратнее. Сердце у меня билось так, что, казалось, его должны были слышать даже за стенами госпиталя. Я ни разу не посмотрела в глаза Учиха Мадары, боясь попасться в их сети окончательно; жаль, что это меня не спасло.



Последнюю неделю дела мои продвигались ужасно. Начать хотя бы с того, что я влюбилась. Окончательно. Бесповоротно. Это произошло совершенно неожиданно и оттого, наверное, так неприятно. Будь моим Аполлоном человек другого сорта, простой и веселый, я бы, право, обрадовалась, но то был Учиха Мадара – угрюмый, холодный и ко всему относящийся с каким-то животным равнодушием. И все же я любила его. Верно, каждый переживает любовь по-своему; у меня она проявлялась беспокойным жаром в груди и странным благоговением. Я искала с ним встречи каждую минуту и при малейшей возможности неслась в белоснежную палату. Он в обыкновении лежал на кушетке, читал свою книгу. И тогда я ясно понимала, что неинтересна ему, возможно, даже неприятна, однако, пряча грустные мысли в глубины души, пыталась завести с ним разговор, разузнать о нем хоть что-то. Мадара отвечал сухо, а затем, спустя две-три минуты, раздражался и просил оставить его; я оставляла. У меня, право, не было иного выхода: я не знала, что делать. Он видел во мне медсестру, но женщину – никогда. Общество Мадары состояло из книг и мыслей, в которые он никого не пускал. Наши разговоры сводились к минимуму.

- Это, верно, очень страшно – воевать, - сказала я как-то, осматривая поврежденную ногу.

- Не сложнее, чем начинать жить заново.

- То есть?

- На войне знаешь, что враг там, за фронтом, и его надо убить. Нас объединяет общая цель, у нас общий дух и общие обязательства. Ну а после того, как жизнь возвращается в привычное русло, черт его поймешь: кто твой враг, а кто друг, - сказал он, а затем добавил: - Сколько тебе?

- Восемнадцать, - смущенно ответила я.

- Да ты еще совсем ребенок, - сердце мое оборвалось; он принимал меня за неразумное дитя. – Ты могла бы учиться сейчас, а не перевязывать раненных солдат.

- А вы успешно работать, вместо того чтобы лежать здесь, перебинтованный снизу доверху. Возможно, у вас были бы жена и дети, которые ждали бы вас дома. И вам не пришлось бы сражаться, подвергаться риску. Война потрепала судьбу каждого из нас: будь то солдат или же простой медик, - сказала я.

Видимо, мой ответ пришелся Мадаре не по вкусу, так как все оставшееся время он промолчал. Я мысленно укорила себя за совершенную глупость.



Прошло еще несколько дней, а я все продолжала бегать за тайсё, походя на глупую собаку, брошенную пьяным дураком, которому она не нужна нисколько; и все-таки псина, в силу своей преданности, будет возвращаться назад. Я оставалась все такой же несчастной, но это всегда была блаженная, осознанная, добровольно водруженная на золоченый трон боль; у меня и в мыслях не было, что однажды я получу жестокий отказ, ведь Учиха Мадара представлялся мне человеком серьезным, отчасти даже холодным, но нисколько не бездушным и злым. Душа у него была; я верила в это. Отчего-то мне думалось, что эту душу когда-то обидели, и она иссохла, закрылась, начала ненавидеть. В Мадаре, безусловно, присутствовало и само зло, и его тени, однако я не видела ничего из этого, отнюдь не спешила на бренную землю. Принцесса, заточенная в глубинах моего сердца, вдруг взорвалась ярчайшей радугой, расцвета и полюбила темного рыцаря; и он, сам того не желая, забрал ее в рабство.

В тот день я, придя к нему в палату, в обыкновении принялась щебетать, попутно выполняя свои обязанности и не замечая, как хмурятся черные дуги бровей и как бледные губы складываются в тонкую предупреждающую полоску.

- Ты слишком много говоришь, - рявкнул он; от неожиданности шприц выпал у меня из рук. – Из-за твоего лепета у меня начинает болеть голова.

Несколько мгновений я молчала, не зная, что же ответить. Затем, когда слезы уже начали застилать мне глаза, а по сердцу пробежала холодная волна, я с трудом выговорила:

- Простите, Мадара-сан, - и выскочила из палаты.

Конечно, на следующий день он сухо извинился передо мной за несдержанность, и я охотно его простила, забыв моментально о нанесенном мне оскорблении… Однако сейчас я понимаю, что то был первый ветер, потревоживший наши души.



Дня три тому назад Мадара поднялся с койки. Правда, ходил он только с костылями и строго под моим надзором; последнее его раздражало особенно сильно. Он частенько просил меня убраться прочь, твердя, что ему не нужна нянька. Благодарение Богам, здесь мой буйный характер, который сходил на «нет» в присутствии этого мужчины, давал о себе знать, и я напрочь отказывалась выполнять столь абсурдное требование. Впрочем, спустя некоторое время, Мадара, казалось, привык к моей компании; точнее, он всячески пытался ее игнорировать, не отвечая на мои вопросы и смотря куда угодно, только не на глупую влюбленную девочку. Мы гуляли по нашему скудному саду; он спотыкался, и я спешила помочь ему, однако моя рука тут же откидывалась прочь, а злой взгляд черных глаз заставлял покраснеть и отвернуться. Ему, верно, нравилось терзать мое бедное сердце своим равнодушием. Что ж, тогда я не осмеливалась признаться в своих чувствах или, не дай Бог, укорить Мадару за внешнюю холодность. Находиться всего в нескольких шагах от него, смотреть на мир его глазами, видеть, как красивое, словно выточенное из камня лицо хмурится – то казалось мне величайшим счастьем. Я была обыкновенной влюбленной женщиной с обыкновенными мечтами, коим суждено было разбиться. А разбились они, собственно, в скором времени после того, как Мадара поднялся с койки.

Начав ходить, он незамедлительно приобрел новых знакомых, и теперь я могла подходить к нему крайне редко; иногда мне казалось, что он нарочно окружает себя людьми – лишь бы избавиться от меня. С одним из офицеров, Рюу Такано, он сдружился необычайно близко, если это вообще можно назвать дружбой – они частенько находились вместе, перекидывались фразами, держа при этом небывало важный вид. В душе меня охватывала ревность; я говорю об этом, потому что не привыкла врать самой себе. Мне все никак не удавалось понять, чем же смог привлечь внимание Учиха Мадары этот маленький скользкий человек с глазами цвета хризолита.

И вот однажды я осматривала поступившего к нам солдата, отчего мне пришлось на время оставить Мадару. Впрочем, я закончила работу довольно быстро и уже направлялась обратно, как вдруг меня перехватила Ино. Вид у нее был запыхавшийся, а искры, плясавшие в голубых очах, почему-то насторожили меня.

- Сакура! – воскликнула она, попутно ведя меня вперед. – Ты не поверишь! Только что я проходила мимо столовой и там заметила твоего тайсё вместе с каким-то хмурым типом…

- Это Рюу-сан, - поспешно сказала я.

- Ну да, вместе с Рюу-саном. Так вот, дорогая, разговор коснулся тебя, так что бежим, может, еще успеем что-то услышать.

Мы опрометью кинулись вперед. Сердце мое громоподобно стучало в груди, будто хотело вырваться на свободу; я все не верила, что Мадара удостоил меня вниманием. И отчего-то не подозревала (а может, просто не хотела признаваться самой себе), что он может поступить со мной низко и подло. Впрочем, когда мы с Ино, притаившись за стеной, принялись жадно ловить фразы двух военных, сердце мое оборвалось:

- … и впрямь столь доставучая особа?

- Эта надоедливая девчонка не дает мне проходу; я намекал ей вот уж тысячу раз, чтобы она отвязалась от меня, но в ней, кажется, поселилась гончая – она каждую минуту крутится вокруг меня, а когда же ее нет поблизости, то я уверен, что ей еще попросту не удалось выследить мое местонахождение.

- И что только не сотворит влюбленная женщина!

- Ее ничтожная любовь мне не нужна.

Далее их диалог перешел в темы о войнах, оружиях и прочем.

Я стояла, боясь вдохнуть, потому что знала, что выдохнуть у меня не получится – тугой ком уже отчаянно царапал мне горло, но я все держалась. Мне хотелось расплакаться от стыда, подойти и влепить этого заносчивому гаду пощечину, в которую я смогла бы вложить все свои страдания. Я не боялась позора – ниже падать мне было попросту некуда. Однако знала, что еще немного, и предательские слезы покажут всем мое горе; мне оставалось лишь кинуться прочь, не слыша, как окликает меня Ино.

Я забежала в уборную, спряталась в первой попавшейся кабинке и зарыдала, что было мощи. Мне было стыдно неимоверно. Стыдно за то, что я повелась на красивую обертку, по глупости решив, что в ней, безусловно, скрывается человеческая душа, горячее сердце. О, как же я заблуждалась! Там не было ничего! Ничего абсолютно! Я знала, что он мне не обещал ничего из того, что я себе нарисовала, относился ко мне с пренебрежением и укором; однако мне никогда не думалось, что он сможет отозваться обо мне столь нахально, будто я – надоедливый щенок, которого впору пинать и нарекать всякими гадкими словечками. Я бы простила его, скажи он мне все в лицо, задень мою гордость открыто, но чтобы так – за спиной!

- Сакура, - тихий голос, без сомнения принадлежавший Ино, заставил меня умолкнуть. – Сакура, я знаю, что ты здесь! – настойчивый стук. – Открой сейчас же, или я позову Шизуне-сан!

Я повиновалась, и уже в следующее мгновение Яманака оказалась рядом со мной. Жалость в ее глазах заставила меня вновь почувствовать себя последней дурой; я заплакала, и нежные руки крепко обняли меня.

- Господи, Ино, ну отчего же я такая идиотка? – прерывисто зашептала я. – Не было смысла тешить себя глупыми мыслями о том, что он ответит мне, что он не обойдется со мной так жестоко, так бесчеловечно. С чего же я такая дура, Ино, ну с чего, скажи мне? Разве не было понятно с самого начала, что я ему не нужна… Как я могла подумать, что он подарит мне надежду!

Ино ничего не ответила. Лишь обняла меня покрепче.

В тот день Учиха Мадара заставил мою бедную душу содрогнуться от первых бурь.

9

Боль в ноге была неимоверная. Впрочем, Райкаге, задевшему ее, выпала более страшная участь; я мог видеть его труп всего в нескольких метрах. Свист кунаев отдавался в ушах, а громкие взрывы заставляли голову пульсировать так, что слышался собственный стук сердца. Кто-то поблизости кричал, но я не слышал, все мои мысли были заняты тем, как бы добраться до окопа; я полз, не обращая внимания на дрожащую землю, что сотрясалась от новых взрывов. Наконец, оказавшись в безопасности, мне удалось осмотреть поврежденную ногу; в последнюю секунду Райкаге все же достал меня, вконец раздробив кости. Кровь, несмотря на все мои старания, продолжала хлестать из раны и впитываться в темную ткань штанов. Цветастые проклятия, что слетали с моих плотно сжатых губ, явно не приносили никакой пользы, однако я все продолжал бранить свет и ублюдка, что умудрился задеть меня прежде, чем был убит.

Следующий взрыв я скорее почувствовал, нежели услышал, ибо меня отбросило на приличное расстояние. Окоп остался где-то позади, а сам я мог лишь плотно сжимать губы, чувствуя во рту пахучую липкую кровь. Уже тогда я понял, что при падении у меня явно сломались несколько ребер. Нас было меньше; я успел разделаться с Райкаге, но Оноки, этот проклятый старик, все еще жил. Сознание покидало меня стремительно, и против своей воли я стал замечать, что серое небо, грозно возвышавшееся надо мной, начало тускнеть, а крики более не тревожили мою разгоряченную голову. Последнее, что я видел – холодный небосвод, для которого моя кончина была ничем. И верно, что ему жизнь какого-то военного, позволившего убить себя так нелепо?



- Проснулся! Тайсё проснулся!

То было первое, что я услышал. Свет ламп нещадно бил по глазам, и все же я заставил себя осмотреться. Деревянные стены, тумба рядом с моей неудобной койкой и этот мальчишка… Он сказал что-то еще, затем вдруг выбежал прочь, видимо, за медсестрой; не знаю. Впрочем, о чем это я? Мне было не ведано даже то, где я, черт возьми, оказался после того, как меня окончательно выбило взрывом. А главное: выиграли мы сражение или же отступили?

- Мадара-сан, как вы себя чувствуйте? – хилый старик, вошедший в комнату вместе с мальчишкой, подал мне какую-то мерзость; я выпил все до дна, решив, что если это поможет мне подняться на ноги, то я осилю и целую бочку.

- Где я, черт возьми? – мне необходимо было подняться, что я, собственно, и попытался сделать; ничего не вышло.

- Прошу вас, не двигайтесь, - тут же запричитал врач. – Во время боя Райкаге-сама сломал вам три ребра, а также крайне сильно повредил левую ногу. Кость раздроблена на осколки, и мы вынуждены госпитализировать вас. В скором времени вы будете отправлены на лечение.

- У меня нет времени лечиться, старик!

- Вынужден сказать, тайсё, что если вы не уделите внимание собственному здоровью, то уже никому не будете нужны и никто не будет нужен вам. Необходимо приступить к лечению сейчас же, а иначе вы останетесь калекой.

Говорить было не о чем, а потому, поклонившись, врач пошел прочь.

- Мы выиграли сражение?

Какое-то мгновение он молчал, но затем, обернувшись, сказал:

- Шодай Райкаге и большая часть его армии была разбита вами. Наши потери не столь громоздки. Коноха празднует эту победу.



Госпиталь представлял собой весьма скромное место; признаться, по пути сюда я думал, что он будет чуть больше и… презентабельнее. Во дворе мы встретили парочку солдат, видимо, решивших подышать свежим воздухом, и медсестер. Они, наверное, уже прознали о моем приезде, потому что, завидев мой силуэт, тут же по-девичьи захихикали и ринулись обратно в госпиталь. О последнем я должен сказать пару слов, дабы живыми красками описать мое местонахождение. В небольшом дворе, заросшем пожухлой травой, находилось здание из белого кирпича, вокруг которого были нелепо рассажены кусты, видимо, чтобы придать этому богами забытому месту хоть какой-то вид. В небольших окнах госпиталя то и дело мелькали тени, как бы давая понять, что не все здесь еще умерло; напротив – народу было даже слишком много! Это я понял, когда меня на носилках внесли внутрь и моя гудящая от болей голова была вынуждена стерпеть непрекращающийся шум. Люди, проходившие мимо, глазели на меня с любопытством, женщины глупо хихикали; я раздражался все больше и больше, но готов поклясться, что на моем лице не дрогнул ни один мускул; если только от боли.

Меня встретил главврач. Сказал что-то о моем здоровье и велел отправить в седьмую палату. В скором времени я уже лежал на койке; боль никак не отходила, вцепившись в мое тело намертво. Я подумывал, что следует поскорее убраться из этой дыры, вернуться на фронт; если бы я знал, что ждет меня в этом треклятом госпитале, то кинулся бы прочь немедля. К сожалению, моя обыкновенно точная интуиция подвела меня на сей раз; не знаю, была ли то игра судьбы или же простая случайность, однако последующие дни стали для меня невыносимы. Мой первый вечер в госпитале сделался последним спокойным временем в этой проклятой жизни.

А потом появилась она.

Харуно Сакура.



Мое первое впечатление об этой особе было весьма серым и безэмоциональным; она не была той, кто могла бы нарушить мой душевный покой одним лишь взглядом. Я, признаться, никогда не питал любви к женщинам; нет, они, конечно, были. И много! Просто не держались и пары дней. Попытки свести интрижки хоть к какой-то системе неизменно встречали провал. В вопросах романтических я, верно, был постоянен, как ветер в поле. Мечта в ее материальном воплощении – не только силой, обликом или нравом, но и харизмой, почти что сверхъестественной, я знал, что притягиваю женщин, неизбежно тяну в пучину отчаяния. Не склонен врать самому себе, а потому признаюсь, что во мне присутствовала эта свойственная эгоистичным мужчинам жестокость: я, разочаровываясь в своих дамах, теряя к ним интерес, оставлял их безо всяких объяснений. Устремлялся на поиски новой, еще неразгаданной тайны? Право, не знаю. Однако могу с точностью сказать, что Сакура Харуно не была той, которую мне бы хотелось разгадать. На тот момент она казалась мне ребенком; одной из тех девчонок, что, не успев окончить школу, рвались на войну, дабы спасать солдат. Встреть я ее где-то на улицах города, вряд ли обратил внимание, но теперь, когда она стояла передо мной в этой проклятой палате, я разглядел ее со всей внимательностью. С худого бледноватого лица на меня смотрели два нефрита; в них угадывался странный бархатный свет, позже я часто отмечал, что Сакура обладала необычайно мягкими глазами, но тогда мне показалось, что в них читается один лишь интерес. У нее были высокие скулы, тонкие губы, вздернутый нос. Розовые волосы, собранные в косу, придавали ей особенную женственность, с коей резко контрастировал взбалмошный характер. Худощавая фигура, облаченная в белых халат, и тонкие руки, прижимающие к груди увесистую папку; возможно, кого-то другого, более чувственного, тронул бы вид этой миловидной женщины, но я тогда не увидел в ней ничего; а жаль.



Спустя неделю после моего прибытия в госпиталь я стал чувствовать себя лучше, хотя боль все еще преследовала меня. Во многом я должен был быть благодарен Сакуре Харуно, однако ее старания перечеркивались крайней навязчивостью. Она надоела мне страшно. Я привык к тому, что женщины, завидя красивого мужчину, забываются и кружат вокруг него, словно пчелы около цветов; и все же меня не оставляла надежда, что здесь я обрету недолгий покой; куда там! Эта розововолосая девица являлась в палату по нескольку раз в день. Поначалу я не обращал на ее милования никакого внимания, отвечал на вопросы сухо и вяло. Однако когда ее щебетание сделалось мне совсем невыносимым, я стал гнать ее прочь немилосердно и, возможно, даже излишне жестоко. В такие моменты ее влажные глаза светились тоской и унынием, мои же – холодом и беспрекословностью. На следующий день она, конечно же, все забывала и вновь обласкивала меня. Это повторялось. Я уставал: мне еще не приходилось сталкиваться со столь упрямой особой. Сакура спрашивала меня о многом, однако я не спешил отвечать; мне были не интересны ее раздумья, и порой, когда она говорила о чем-то, я попросту не слушал ее, глядя куда-то в сторону. Она понимала, что мне скучно, и замолкала. Видно, обижалась. Снова. Ни разу я не извинялся перед ней со всей искренностью, признаться, я вообще перед ней не извинялся; лишь однажды, когда, задетая моим холодом, она выбежала прочь из палаты. Я не просил ее влюбляться в меня, страдать и поддаваться глупым мечтаниям. А все же она влюбилась, страдала и мечтала, как всякая другая женщина.



Спустя почти месяц мне позволили подняться с чертовой койки.

Двигался я неуверенно, костыли придавали мне какой-то особенный жалкий вид, но брось я их – тут же упал бы наземь. Поэтому мне приходилось мириться с временной беспомощностью и той, что преследовала меня постоянно - Сакурой Харуно. Эта строптивая девица, коей я приказал убираться в первый же день. Мне не нужна была сиделка; тем более, в виде глупой девчонки.

- Иди и займись другими пациентами, - сказал я ей, вставая с койки. – Твои услуги мне более не требуются.

- Но, Мадара-сан…

- Я справлюсь без тебя, Харуно. Иди.

- Нет! – твердость ее голоса на мгновение заставила меня удивиться; обычно в нем слышалась покладистость и забота. – Это моя обязанность: помогать вам. К тому же, если я покину вас сейчас, главврач отчитает меня по всем пунктам.

С минуту мы играли в гляделки: взгляды один упрямее другого. Я знал – меня никому не победить, что вскоре подтвердилось красноречивым румянцем на щеках Сакуры.

Выбора у меня не осталось.

Я должен был терпеть ее общество еще какое-то время.

Впрочем, спустя несколько дней, когда щебетание Сакуры сделалось просто невыносимым, я заставил себя переключиться на других пациентов, что частенько прогуливались по саду. Они боялись: молва о том, что Учиха Мадара убил Шодай Райкаге и изменил ход сражения, разлетелась довольно быстро. Однако мне была свойственна необычайная упорность. Благодаря ей я и встретил Рюу Такано – подполковника, получившего ранение на поле сражения; как и все мы. Он был весьма замкнутой и неразговорчивой натурой – эти качества я ценил в нем более всего. Прогуливаясь вдоль заросшей пожухлой травой дороге, мы могли молчать о своем, и Сакура Харуно шла где-то позади, видимо, страшась нарушить наш покой. Мне стало чуточку свободнее. К тому же с Такано было легко – он никогда не лез в душу и не вынуждал меня лезть к нему самому. Наши темы касались войн и политики; и все же когда-то мы должны были заговорить о женщинах, подобно всем мужчинам. Это случилось как-то незамысловато, Такано просто заговорил о Сакуре, оставившей нас на некоторое время.

- Милая девочка, - сказал он, глядя вслед удаляющейся фигуре. – Как, говорите, ее зовут?

- Я не говорил.

- Прошу прощения, память изредка подводит меня… И все же как?

- Сакура Харуно, - ответил я, мечтая сменить тему.

- Вам повезло с медсестрой. У нее премилейшее личико…

Я не сдержал усмешки.

- … а также отвратительный характер, - видя удивленное лицо Рюу, я продолжил: - Ты не проводишь с ней столько времени, сколько провожу я. Она представляет собой довольно недалекую девицу.

- Можно ли сказать, что она и впрямь столь доставучая особа?

- Эта надоедливая девчонка не дает мне проходу; я намекал ей вот уж тысячу раз, чтобы она отвязалась от меня, но в ней, кажется, поселилась гончая – она каждую минуту крутится вокруг меня, а когда же ее нет поблизости, то я уверен, что ей еще попросту не удалось выследить мое местонахождение.

- И что только не сотворит влюбленная женщина!

- Ее ничтожная любовь мне нужна.

Далее я поспешил сменить тему.



В скором времени моя ситуация кардинально изменилась. Нет-нет, я все так же ходил с костылями, однако теперь женский голос, обыкновенно щебетавший где-то поблизости, стих. Сакура перестала разговаривать со мной, и в какой-то момент я понял, что вместе с ее высоким тембром умерла суета; умерла жизнь. Сперва я был уверен, что странное молчание Сакуры не протянется слишком долго… Однако прошли и дни, и целая неделя, и уже вторая подходила к концу, а Харуно все так же смотрела на меня из-под ресниц, загадочно блистала зелеными глазами. И при любой возможности сбегала в другие палаты, ввергая тамошний персонал в подвешенное состояние; они-то привыкли, что она извечно крутится вокруг меня. Я тоже привык. Она непроизвольно заставила меня погрузиться в эту суету; теперь же мне сделалось невыносимо – тишина вокруг кричала, рвала слух. Я злился неимоверно, потому что был уверен – это ее новая тактика, коей следовали всякие другие женщины. Много их было, много еще будет. Однако со мной метод Снежной королевы не проходил никогда. Я решил проверить Сакуру Харуно, разоблачить ее и более не мучиться странными догадками… В один день я попытался завести с ней разговор. Она повела себя отчужденно, что-то тихо бормоча насчет того, что ей нужно наведаться к другому пациенту. И в ее голосе не было ожидаемого мною безразличия, напротив – его наполняло… разочарование? У Сакуры была задорная улыбка и всегда смеющиеся глаза, однако теперь в них не было и намека на радость. Не то, чтобы меня сильно волновала судьба Харуно… и все же я чувствовал, что в душу мою закрались первые беспокойные ветры.



- Вот и все, - сказала Сакура, забинтовывая больную ногу. – Думаю, в скором времени вы сможете обходиться без костылей, Мадара-сан.

Улыбка на ее лице была не столь вымучена, как в прошлые разы; в какой-то момент мне показалось, будто она перестала страшиться глядеть мне в лицо. Однако стоило нашим глазам встретиться, как ее малахитовые очи, увидев во мне равнодушие и холод, тут же забегали вокруг. Сакура покраснела в привычной манере, вскочила на ноги, обыкновенно сослалась на свою занятость и кинулась прочь. Но, увы, скользкий пол вдруг заставил ее позабыть о планах, и через секунду она уже падала навстречу холодному кафелю. Право, не знаю, с чего бы это я вдруг кинулся ей помогать (видимо, сработали инстинкты), однако в скором времени я мог чувствовать тепло ее тела. Одной рукой я поддерживал обескураженную Сакуру за тонкую талию, другой - держался за прутья койки, потому что моя нога все еще болела жутко.

Почему-то меня охватило желание иронично рассмеяться, однако уже в следующую минуту столь странный порыв был похоронен в глубинах моей головы. Вместо этого я задумался о другом, – какие холодные у Сакуры руки; она крепко обхватывала ими мою шею и меня словно прошибало электрическим током. А лицо ее, и без того белое, вдруг сделалось совершенно нездорового оттенка, будто еще немного – и она лишится чувств. То был первый за все наше знакомство момент, когда Сакура позволила себе взглянуть в мои глаза прямо и мягко; задержалась на них чуть дольше, чем обычно. Лишь когда мои губы тронула насмешливая ухмылка, она, словно признав за собой тяжелейший из грехов, вдруг попыталась вырваться. Я не стал ей мешать, напротив – поднял на ноги, убрав руки с ее талии. Мне казалось, что я мог сказать ей многое, но из моих уст вырвалось лишь сухое «надо быть аккуратнее». Она же, зардевшись от стыда, кинулась прочь.



За окном уже совсем стемнело, когда я поднялся с койки; мне не спалось совершенно, а потому я решил прогуляться по госпиталю – это всегда меня утомляло – до того момента, пока одна из медсестер в ужасе не велит мне идти в комнату. Эти девицы в белых халатах принимали меня за беспомощное существо; порой мне хотелось ударить их, чтобы показать – я не слаб. Однако я сдерживал себя, обходясь лишь хмурыми взглядами и резкими словами, которые нередко вводили простодушных медсестер в недоумение. За все свое пребывание в госпитале я уже успел прослыть хамом и лицемером; все те, кто хотели со мной познакомиться, постепенно растворились, исчезли. Не то, чтобы я был этим расстроен, нет, просто мне вдруг стало нестерпимо скучно. И скука эта обыкновенно порождала за собой страдания тех, кто окружал меня. Я был залогом всех несчастий, что происходили вокруг; так было всегда.

Прогуливаясь по пустым коридорам, я вдруг остановился, заметив, что из-под одной двери выглядывает полоска света. В комнате кто-то был. Меня охватило любопытство, а потому, убедившись, что вокруг никого нет, я подошел ближе, чуть отворил эту самую дверь. Мне не был открыт весь обзор, однако я мог четко видеть Сакуру, закутанную в шаль и глядящую куда-то в сторону, видимо, на своего собеседника.

- Ты перестала плакать и уже почти не грустишь, - сказал женский голос.

- Да, - подтвердила Сакура, расплетая косу; прежде я никогда не видел ее с распущенными волосами. – Знаешь, тот разговор… я уже почти и не помню, что он был, правда. Это как плохой сон: на следующий день забываешь мелкие детали, и дурные воспоминания погружаются в туман.

- И все же он поступил отвратительно.

- Я думаю, Ино, что Мадара-сан очень несчастный человек, - услышав свое имя, я испытал странное гнетущее чувство, будто мне в желудок положили тяжелый камень. – Понимаешь ли, счастливые люди не хамят в очередях, не смотрят таким холодным, жестким взглядом, не пытаются сделать больно другим. Они сами – отдельная вселенная, радужная и цветущая. Им все это не нужно.

Какое-то время они молчали.

Наконец Ино тихо произнесла:

- Ты все так же от него без ума…

- Нет, - возразила Сакура. – Мое безумие прошло, я его переболела.

- Хочешь сказать, что тайсё более не властен над твоим сердцем?

- Властен, - тихо ответила Харуно, отводя взгляд. – Я люблю его, но теперь совершенно по-другому. Мне ясно, что он не хочет видеть меня с собой и что мне не выпадет счастье быть его спутницей. Раньше я из-за этого страдала, но теперь думаю, что если уж он не любит меня, то я не стану биться в закрытую дверь и рвать свое истерзанное криками горло, - видимо, Ино хотела что-то возразить, потому что Сакура быстро добавила: - Я знаю, ты говорила, чтобы я выбросила его из головы, говорила, что он лицемер… что он опасен, зол, циничен и жесток. Это так. Поверь мне, я поняла это, когда он плюнул мне в душу, когда назвал мою любовь ничтожной. Я не идеализирую его нисколько.

- Знаешь, - сказала Ино каким-то тихим напряженным голосом. – Настоящий костер, который ты разожгла в своем сердце, станет твоей могилой. Он сожжет тебя на нем, Сакура…

Я услышал слишком многое; на какое-то мгновение мне стало не по себе, хотелось убраться подальше. Не могу сказать точно, какие чувства одолевали меня в тот момент. Я не привык показывать эмоции мимикой, а потому лицо мое осталось равнодушно; возможно, в глубине черных глаз проскальзывала короткими волнами истина, но никто не мог увидеть ее в темном узком коридоре. Я был один, словно мертвяк в могиле, а вокруг – сырая земля. В душе моей никогда не возникало стыда за сказанные слова, которые могли бы глубоко ранить чувствительное сердце; я во всем находил веселье и вызов; я искал в чужих страданиях собственное утешение, потому что в такие моменты скука оставляла меня, и я жил. Я жил, упиваясь болью других, наблюдая за тем, как горит душа и пузырятся, лопаются мечты, потому что во мне гореть было нечему. Все светлое и доброе сожгли вместе с моей любовью к жизни. Мне оставалась лишь одна отрада – рушить чужие судьбы. Я не жалел людей, ибо они казались мне ничтожными, заслуживающими острых страданий. Я не жалел Сакуру с ее доверчивыми зелеными глазами и сбивчивыми фразами, которые она произносила в моем присутствии. И мне не нравились ее бледные щеки, расцветающие, как две алые розы, стоило мне оказаться рядом. Меня бесил ее высокий лоб, на котором залегала складка, стоило ей о чем-то задуматься. Приводили в бешенство тонкие губы с извечно сияющей дружелюбной улыбкой. В Сакуре Харуно раздражало все.

Но тогда от чего же в груди заворочалось прохладное чувство… жалости? Все просто: я не мог укорить эту девчонку в лицемерии, потому что вся она дышала искренностью. И это был апокалипсис. Будто стена, выстроенная мною, постепенно начала рушиться. Это она, Сакура, пробила в ней брешь. И потому я был вынужден ненавидеть и жалеть ее с новой силой.

____________________________
Тайсё* - генерал армии.
Дайсё* - генерал-майор.
Юме* - лакомый кусочек.