Рыбы. Часть I. Порвать

Глава 1.
Решила засунуть все пометки в начало.
«Чёрный русский*» - алкогольный коктейль, состоящий из водки (50 мл) и ликёра (25 мл). + лёд.
«Ящик Пандоры*» - по мифам, ларец, в котором находились все беды и несчастья этого мира. Я использовала, только как фразеологизм.
«Ородруин*» - гора, в который Фродо Бэггинс уничтожил Кольцо. (Дж.Р.Р. Толкиен «Властелин Колец») Опять же, использовано для сравнения.
«Французский лимонад*» - безалкогольные коктейль, состоящий из 1 яйца, 30 мг лимонного сока, ванильного сиропа и газированной воды.
«Stairway to Heaven*» - песня Led Zeppelin, из альбом «Led Zeppelin IV»

Порвать.

Вдох. Дальше. Сильнее. Быстрее. Да, так. Поворот. Ещё 15 метров. Вдох. Под водой – секунда. Три. Пять. Восемь. Пока стенка бассейна не расплывается перед глазами. Головокружение. Жжётся. Проверь свои лёгкие на растяжимость, а, Суйгецу?
Ты подтягиваешься о бортик и жадно хватаешь ртом воздух, как рыба, брошенная на берег. Сдёргиваешь с головы шапочку, встряхиваешь волосами. Вынимаешь из ушей затычки. Чёрт. Пульс стучит в виски, сердце выколачивает сумасшедший ритм о грудную клетку.
- Минута тридцать семь. Подойди сюда.
Подойти, да? Ты бы с радостью показал ему средний палец и уплыл в Северо-Ледовитый океан через Америку. Поселился бы где-нибудь между Аляской и Арктикой, дружил с тюленями и плавал с пингвинами.
Подтягиваясь на руках, ты выходишь из воды.
Момоти Забуза. Сенсей, да. Как всегда, в своём безупречно выглаженном костюме, стрелками на брюках и накрахмаленным воротничком рубашки такой белизны, что хочется надеть солнечные очки. Здесь он кажется уместным, как стриптизёрша в церкви.
Именно сейчас, ты особенно остро чувствуешь концентрированный запах хлорки и не менее острое чувство неприятностей на свою задницу.
Он встаёт с низенькой скамейки, на которой сидел до этого, к тебе навстречу, и, когда подходит ближе, ты запрокидываешь голову. Потому что нормальные люди не бывают такого роста. Таких вообще больше нет. И не будет. Ты уверен.
Единственное, о чем ты думаешь, это то, что сейчас ЕГО рука дотронулась до ТВОЕЙ щеки. А то, что ты теперь лежишь на полу с разбитой губой и будущим синяком, не кажется тебе таким уж значительным. Ты видишь над собой покрытие крыши, панели, трубы, чувствуешь тонкой рыбьей кожей холодный, мокрый кафельный пол и приятно ноющую челюсть. Он склоняется над тобой, упираясь указательным пальцем тебе в лоб. Как чёрный ствол у виска, ей Богу. До пробитой черепной коробки, до запылённой, как системный блок, коры головного мозга; до маленького, скромного сгустка нормальных мыслей в самой дальней папке. Всё содержимое твоего черепа – это огромный компьютер, с гигабайтами фотографий, видеозаписей, подслушанных разговоров и собственных коллекций.
А потом ты натыкаешься взглядом на тонкий изгиб губ, просвечивающий из-под маски. Давай, Суйгецу, включи диктофон, слушай, что тебе говорят.
- …головой. Понял? Мне не нужна дохлая рыба. У тебя есть неделя. Не забывай: средний результат Хошигаке - минута двадцать.
Ты думаешь, что сенсею, наверное, безумно хочется вломить тебе куда-нибудь под рёбра, вытрясти всю дурь из твоей перегруженной головки и вбить пару новых документов на тему «хорошо/плохо». За все твои скользкие комментарии, едкие ухмылочки и нагловатые повадки. Но он ничего этого не делает. Он делает в тысячу раз хуже.
Отстраняется и уходит. Бросив своим равнодушно-пронзительным тоном: «Ещё шестьдесят метров, и можешь быть свободен».
- О, нет, сенсей! Вы так несправедливы ко мне!
Слова срываются раньше, чем появляется мысль о них. Это уже инстинкт. У всех животных он есть. У рыб тоже. Это настолько въевшееся, настолько постоянное и вечное. Ты без этого, как дерево без корневой системы.
Иронично похихикиваешь, думая, над кем из вас ты действительно издеваешься.
Но Момоти Забуза не удостаивает тебя ответом, да и было бы кому, да и было бы зачем.
Ты, распластавшись, как морская звезда, лежишь на полу, делая водяного «ангела». Есть ли тебе дело, что вода не сохраняет форму? Ты-то знаешь правду.
30 метров? 60? 120? Ты проплываешь все 180. До изнеможения напрягая собственные мышцы. А потом, усталый, измотанный, выжатый, ты забираешься на свои любимые 7,5 по чуть расшатанной лестнице. Ты видишь лишь свою белую дощечку и обрыв. Ты ведь знаешь, что это твоя личная дорога в ад? 4 секунды свободного падения. Без винтов, оборотов, вращений. Врезаясь в обжигающе твёрдую гладь голубой воды. С громким, некрасивым плюханьем и ворохом взрывных брызг. Ты ведь понимаешь, что везти будет не всегда? Что однажды, ты прыгнешь не так и всплывёшь кверху своим рыбьем брюхом? Что это, не твоя специальность, и ты – далеко не профессионал? Играешь с водой. Не слишком ли самоуверенно?
Кожа горит и ты, упираясь руками в стенку душевой, задыхаешься от, сводящей лёгкие, нехватки воздуха. Ледяная вода - тебе безумно холодно.
22:37.
А улица втягивает тебя в свои объятия, покалывая лицо иголочками мороза. Ты хочешь, чтобы зима задыхалась от вишни. Цветущей, пряной, душной. Чтобы толпа плавала в ледяной, душистой атмосфере. Как раньше. Как не здесь. Но от этой зимы пахнет грязным снегом, выхлопными газами и людьми.
Ты идёшь, укутавшись по самые уши в свой голубой шерстяной шарф, зябко засунув руки в карманы пальто, сжимая ладонями мягкие перчатки. Нет. Зима – это не твоё. Сейчас бы осень, - время вечно текущей с неба воды, меланхоличных книг в метро, высокого спроса на прочные верёвки и качественные табуретки.
Ты думаешь, что дойти до дома получится слишком быстро. А вот эта, неравномерно мигающая вывеска «Туман» светит очень привлекательно.
Ты найдёшь себе тысячу оправданий, чтобы не возвращаться туда обратно. В этот психоделический мирок из четырёх стен и окна без вида. Хотя бы, пока не придёт Саске,
ты не вернёшься.
Наконец, второй стакан «Чёрного русского»* в соотношении ликёр/водка становится третьим, а потом и четвёртым. Концентрированная сладость скрипит на зубах, во рту до блевотного противно, в глотку почти не лезет. Ты пьёшь и не пьянеешь, а стрелки уже у двенадцати.
Бросив купюры на стол, не отвечая на смазливую улыбочку смазливой официанточки, не оборачиваясь, уходишь, и колокольчик печально провожает тебя своим лёгким переливом.
Ещё холоднее, а ветер стих, и ты смотришь на улицу, как через аквариумное стекло с преломлённым, рассеянным светом уличных фонарей. Улица чистая и гладкая, как отполированная, а ты старательно не замечаешь зябко дрожащих фигурок людей.
Не жалеешь. Ты ни за что, не променял бы, свои дерьмовые, обрывочные сны на тихие, уютные вечера. Свои беспорядочные связи с заранее известным финалом, на простую, кроткую девушку. Такую. Не слишком красивую, но хорошую. Чтобы вы вместе смотрели альбом с её колледжа, она бы немного пересаливала суп и дарила тебе на день рождения клетчатые рубашки, которые ты ненавидишь. Но она бы искренне любила тебя, а ты был бы «просто» и «не слишком».
Картинка так ярко встаёт перед глазами, что ты останавливаешься, всматриваясь в прозрачное, тусклое небо. Ты будто рассматриваешь книжку с хорошими, интересными иллюстрациями. Что-то такое близкое, совсем рядом и всё равно, безмерно далёкое. Чья-то, рассказанная кем-то, история, мелькает в строчках букв, но не о тебе. Точно.
Что у тебя есть, Суйгецу? Кроме твоих фальшивых воспоминаний, которых даже не было: ты сам их достроил. Создал, возвёл, обоготворил. Поверил. Что ещё у тебя есть, кроме хрустальных шариков на узких качелях?
Циничный рыбный ублюдок с заархивированным апокалипсисом на жёстком диске.
6 этажей обшарпанной лестницы, около ста тридцати ступенек и серая дверь. Ключ, с подаренным Карин брелком, в виде маленькой розовой рыбки. Та ещё стерва, эта розовая рыбка.
И нет разбросанных вещей, света и запаха кофе. Значит, Саске ещё не вернулся. Тем хуже для него.
На двери твоей комнаты три замка. А ключа у тебя два. Но сегодня в твоём ежедневнике по плану комната Учихи, на пять метров дальше. Свою дверь ты старательно игнорируешь, даже не обмениваешься взглядами. Этот чёртов ящик Пандоры*, грёбаный адский Ородруин*, бесполезно бесценное сосредоточение твоей души. Собственная чёрная дыра, омут беспамятства: зайдешь, - а проснёшься через 6 дней с торчащими трубками, как осьминог со щупальцами. А это уже непозволительно.
Тебе нравится комната Учихи. Она такая…учиховская. Точнее, у него две комнаты: мастерская и гостиная. Ты бываешь только в последней. Если вы трахаетесь, то только там. Пол, диван, столик, подоконник, стены – не имеет значения, но во второй ты не был никогда. Саске та ещё сука и, ты готов поспорить, скелетов в шкафу у него ничуть не меньше, чем у тебя.
И этот его дерьмовый кожаный диван, скрипящий под задницей. Ковёр с длинным белым ворсом, чёрные шторы и люстра с белым абажуром. Учиха – ни дать, ни взять. У рыб тоже монохромное зрение, пока не включишь свет.
И зачем у него стоит, - думаешь ты, - целая, непочатая, безумно привлекательная бутылка чёрного «Bacardi», который ты так любишь? Ломкий лёд до краёв, потому что зима, и нахер лимоны.
Кажется, ты утром не помыл посуду, а значит Учиха (цитата) «Засунет тарелки тебе по самые гланды», и это не самое худшее, по сравнению с тем, что тебя сегодня не сбил автомобиль.
После трети бутылки, першащего горла и, измученных повторяющимся «Реквиемом» Моцарта, колонок, слышится смущённый, девичий смех из коридора и бархатистые нотки тембра Саске. Которые, правда, почти сразу исчезают. «Прости, девочка, сегодня тебе обломится» - думаешь ты, со стуком поставив пустой стакан на стол и закидывая туда же ноги, откидываясь на спинку дивана.
Дверь без скрипа открывается, но ты не реагируешь, ощущая прилив собственной брутальности, эротично прикрывая глаза.
Мелодия не успевает отыграть свои самые печальные мотивы, резко прерываемая пальцем Саске, с хрустом вдавившимся в кнопку «OFF».
Наступает тишина. У тебя опять появляется очень, очень, очень нехорошее предчувствие. Даже глаза не открыть – страшно. То ли злобный Учиха испускает какие-то жуткие флюиды; то ли его – точно направленный на тебя взгляд, очень красноречиво вбивающий тебя в диван, обещает все адские мучения. И ты ведь знаешь, как он смотрит, не правда ли? Презрительно, Суйгецу, презрительно.
Ботинок Саске врезается тебе в голень, скидывая со стола ноги и ты, притворно чуть не упав, вскидываешь руки в приветственном жесте:
- О, Босс! Зачем же так грубо? А когда ты пришёл? Я и не заметил! Что же ты стоишь, иди сюда, обними своего лучшего друга!
Ты скалишь свои рыбьи зубы и раскрываешь плавники для тёплых, дружественных объятий.
Но кое-что ты всё-таки не учёл. Саске был не просто зол. Он был бешенный. Всё это ты понимаешь только тогда, когда лично оцениваешь степень его гнева. Лежа на полу и думая, что сплюнуть кровь на ковёр будет равносильно самоубийству. «Если тебя ударили по правой щеке, подставь левую», - вяло и неточно вспоминаешь ты строчки из Библии, которую никогда не читал.
Учиха ещё некоторое время стоит над тобой, испепеляя своими бесконечно изумительными глазами, но вскоре отходит и садится в кресло, положив подбородок на сцепленные ладони.
Саске Учиха – настоящая женщина с вечными критическими днями. Его настроение может варьироваться от «дохуя плохо» до «всё просто заебись» в течение двух минут с переменным успехом. Человек-крайность, постоянное непостоянство, 200 Килогерц из 90 возможных – всё это, Саске Учиха. Степень его эгоизма, почти так же велика как твоя. Он своенравен, упрям, бескомпромиссен и невероятно красив. Аморален, немногословен, уверен в себе и, чего греха таить, сексуален. Ко всему прочему, он художник. Потрясающий художник, надо сказать. Ты сходишь с ума от его сюрреалистичных картин, пропитанных саркастичными высмеиваниями «того самого». Он плохой, хороший, злой, но ты живёшь с ним уже 4 года и, как тебя к нему занесло, не понимаешь до сих пор.
Мысленно досчитав до 37 – время, пока его величество приходит в более/менее душевное равновесие, - ты медленно поднимаешься, но на диван садиться не торопишься, устраиваясь на полу и зарываясь руками в длинные ворсинки.
Саске обращает на тебе свои суженные глаза, кривит тонкую линию губ в отвратительной гримасе. Его лицо снова становится матово белым, а глаза - глубокими чёрными безднами, как на маске арлекина. Они продолжают просверливать в твоей головке два отверстия.
«Жалеешь меня, да, ублюдок?», - думаешь ты, испытывая острое желание хорошенько врезать Учихе. До хруста собственных костяшек и его челюсти.
Тот ещё пару секунд смотрит, а потом снисходительно отворачивается, произнося равнодушным голосом:
- Ну и что ты здесь делаешь?
Тебе слышится в его тоне, ещё не остывший, гнев, лёгкий шлейф иронии, издёвка и это «я знаю всё, потому что так божественно крут и проницателен». О, да! Ещё одна непревзойдённая способность Учихи – игра слов, да он просто гений, Суйгецу! Короткие, колкие фразы его конёк. Удивительно, как ты смог прожить с ним так долго. Неужто, вы и правда настолько похожи?
Но сейчас ты немного пьян, а Учиха немного трезв.
Ты даже не жалеешь о том, что сейчас скажешь:
- Знаешь, Учиха, - открывая занавес своего дешёвого спектакля и обводя взглядом комнату – не стоят ли у аквариумного стекла другие зрители, тыча пальцем в прозрачное стекло, - ты прикладываешь руку ко рту и шёпотом, по-блядски дерзко смотря Саске в глаза, продолжаешь, - иди нахуй.
На этот раз удар был предопределён, и уклониться было слишком просто. Вы стоите по разные стороны столика и Саске, с видом, будто у него за поясом ствол со связкой патронов, больше похож на хищника. С красноватым отражением вывесок в глазах и тягучей, напряжённой грацией в каждом движении.
Это похоже на сцену из какого-то вестерна шестидесятых, где два ковбоя стоят друг напротив друга, и между ними гуляет ветер, где-то бьёт 12, и со свистом прокатывается перекати-поле.
Но нееет! Ты капризно ведёшь плечами, стряхивая наваждение. Это твоя пьеса, твоя неудавшаяся постановка, твоя трагикомедия! Ты сменяёшь дешёвые декорации на ещё более дешёвые.
Ты пьяный, и ты вспрыгиваешь на стол, который насмешливо не разламывается на части, и скользишь носками по полированному стеклу. Сюда бы отлично подошла токката ре-минор Баха, но Учиха его любит, значит, думаешь ты, будем в тишине. Глядишь своими шальными глазами с фиолетовыми линзами на Учиху и жёстко притягиваешь его за грудки, целуя. Понимаешь, что вести тебе позволено очень недолго: почти сразу Учиха выталкивает твой язык из своего рта, перехватывая инициативу и уже грубо сминая твои губы. Он вцепляется в твои бёдра своими длинными, бесконечно поэтичными пальцами, чуть приподнимая твою футболку и поглаживая острые косточки большими пальцами. Учиха до сентиментального прост и открыт. Ты видишь его подрагивающие веки, несвойственный, некрасивый румянец щёк и это сумасшедшее, всепоглощающее чувство принадлежности, принудительной принадлежности. Сейчас он хрупок, как никогда. Похож на цыплёнка, пробившего скорлупу своим тонким клювом. Но, Суйгецу. Ты же рыба.
Глупый, глупый, Саске. Он хочет удержать руками скользкую, рыбью чешую. Ты пронырливая, хитрая, циничная рыба. Ты существуешь только в своей воде, блестя глазами без век.
Резко толкаешь его в грудь, и Учиха отшатывается назад, прижимая руку к прокушенной губе. Но тебе уже плевать! Ты феерично спрыгиваешь со своего пьедестала на носочки, но всё равно пошатываешься. Подхватит недопитую бутылку, направляешься непрямым шагом в ванную, распевая нескладным мотивом: «А Учиха дурачок, дурачок, дурачок. Глупый, глупый дурачок, дурачок, дурачок».
Занавес.
Ты запираешь дверь влажными пальцами, соскальзывающими с замка; почти падаешь в холодный акрил ванны, закинув руки на бортик и жадно пьёшь из горла, не чувствуя вкуса, запаха, лишь обжигающее тепло.
Но кое-чего ты опять не учел. Со сцены ушли ещё не все актёры. Там остался грустный клоун в нелепом белом колпаке с бубенцами, чёрными нарисованными каплями слёз и чёрной линией губ с загнутыми книзу уголками.
Дверь в испуге дёргается, чего не скажешь о тебе. В недрах телефона обнаруживается пару треков, которые ты включаешь на полную громкость и начинаешь подпевать, совершенно не в тему. Эхо отражается от чёрно-белых плиточных стен, утекая в замочную скважину.
- Ты, ёбнутый ублюдок, открой дверь!
Ты опят недооцениваешь своего бессменного актёра и его голосовые связки. Текст песни как-то сам меняется и начинает расходиться с голосом вокалиста, теперь ты поёшь так:
- Саске, Саске! Глупый клоун. Не плачь, грустный Саске, клоуны не плачут.
Ты тянешь последнее «у» и снова целуешься с бутылкой. Твои пьяные песни, твой непевучий голос, бредовые мысли в бесконечном круговороте четырёх стен. Они замыкаются в спираль и разматываются обратно, а ты рыба, которая плывёт по течению.
Ром уже течёт по подбородку, затекает за ворот футболки, пачкает руки. Ломка в дверь прекращается.
Занавес 2.
Ты вливаешь остатки своей благословенной жидкости и устраиваешься в ванной поудобнее, обнимая руками свою пустую подружку.
Где-то там есть чистые полотенца, вспоминаешь ты, но как-то похер, потому что зима.

Телефон летит в стенку и не разбивается. Зато перестаёт трезвонить отвратительным рингтоном будильника. Ты замёрз, продрог, мышцы затекли и голова больше похожа на свинцовую наковальню. Еле выбираешься из своей импровизированной кровати, хрустя всеми костями одновременно.
Подходишь к зеркалу.
Зря.
Бледнее, чем обычно, с кожей какого-то зеленоватого оттенка и нежно фиолетовым синяком на правой щеке. Ты не снял вечером линзы, глаза красные, опухшие, с фиолетовыми тенями; волосы слиплись и бледно-синими, тусклыми линиями свисают с головы.
Красавчик, ничего не скажешь.
Ты наконец-то используешь ванную по её прямому назначению, смывая всё дерьмо прошедшей ночи, недо-воспоминания и тёмные, незапомнившиеся сны. Ледяная вода впервые не радует. Ты выходишь в коридор и понимаешь – всё.
Пиздец.
Сначала ты пытаешься дышать. Заставляешь онемевшие лёгкие потреблять нефильтрованный кислород, усилием приводишь рухнувшее сердце в движение, разгоняя кровь по венам, артериям, капиллярам. Маленькие нейрончики начинают судорожно вибрировать, перенося по тоненьким нервным волокнам мощные электрические импульсы. Ты упираешься рукой в дверной косяк, добела сжимая деревянную поверхность; другой рукой прикрываешь глаза от резкого головокружения.
Он видел.
Он, блядь, всё видел.
Эта взрывная мысль вдребезги разрывает черепную коробку, пилой врезаясь в проводки нервных окончаний.
Фотографии, фотографии…пол…весь в фотографиях! Ты не смеешь наступать ни на одну, ты, наверное, быстрее вырвешь себе жабры. Одеревенелыми, резко потяжелевшими руками, ты бережно, едва касаясь, собираешь их, нежно проводя пальцами по матовой поверхности. Сколько их, Суйгецу?
100, нет, больше. 250, 500, 1000? Да? Суйгецу, ты больной?
Они выпадают из рук, шелестящим веером рассыпаясь по полу. Копии, оригиналы, вырезки из газет и журналов, скриншоты из видеорепортажей, фотография из личного дела, паспорта, страховки. С прежних мест работы. Одна – бесценно прекрасная – из колледжа, чёрно-белая в составе команды по плаванию. И ТВОЯ коллекция. Ты не сталкер, нет. Но отказать себе в этом, ты так и не смог.
На улице, – зима, весна, лето, осень и по месяцам, - на тренировке, в бассейне, у дома (на третьем этаже, курит на лестничной площадке, открыв окно), в супермаркете, на сборах, общих выездах с командой, Хеллоуини (бесподобная фотография в чёрной вампирской мантии с красной подкладкой) – у тебя есть всё. Canon с тремя съёмными объективами для разных видов съёмки. Сколько времени ты на всё это потратил? Выслеживая, выглядывая, становясь невидимкой, безликой тенью уличных прохожих. Ради цели. Следовать за ним. Быть рыбой на поводке. С голыми руками в любое время года, сжимая пальцами ручной фокус. Ты не сумасшедший, Суйгецу, нет. Ты не сумасшедший.
Дверь болтается на одной петле с вырванными замками. Почему ты недооцениваешь Учиху?
Он сам виноват. Ты ведь понимаешь, что этого ему не простишь. И он не простит себе этого.
Твой рай/ад, твой неправильный, амфотерный мир, твоя грёбаная, угловатая жизнь. Шкафы зевают открытыми дверцами со следами от скотча, на окне прозрачные разводы от клея. Ты наблюдаешь грязные, нелепо желтые обои в чайничек, которых никогда не было видно. Видишь одну тонкую, хрупкую фотографию, жалко болтающуюся на одном уголке, мягко срываешь её, чтобы не повредить, и аккуратно кладёшь в карман брюк. Теперь эта комната, пустая и чужая, зияет своей некрасивостью. Ты чувствуешь резкое отвращение к этому месту. Пустые бутылки из-под пива зелено светятся на солнце, зеркало отражающим пятном, гордо висит посреди пустой стены. Ты понимаешь, что тебя больше ничего не держит. Рассеянно оглядываешь место, где прожил все эти 4 года и понимаешь, что сейчас ты уйдёшь. Не чувствуя сожаления.
А в груди у тебя что-то рвётся, лопается, трескается и ломается. Когда ты видишь на дне шкафа маленькую бумажную кучку. Медленно, заворожено, как будто не веря, ты подходишь ближе и, жестко сжимая кулаки, видишь р а з о р в а н н у ю фотографию.
Твои движения рваные и неустойчивые, ты комком засовываешь вещи в свой старый, коричневый чемодан с железными ручками, почти выпинывая его в коридор. Бережно, мягко и любовно собираешь все фотографии, аккуратно раскладывая по файлам, папкам, категориям. Берешь последнюю, оставшуюся и легко целуешь в уголок, прикрыв глаза.
Мысленно просишь у него прощения.
Ты выбиваешь ногой дверь в мастерскую. Лицемерная рыба, и ты намного сильнее, чем кажешься. Замираешь. Светлое, солнечное помещение, наполненное миллионами летающих, звездных пылинок. Здесь такое лето. Стопки картин по углам, книги столбиками на полу, разбросанные тюбики краски, грязная палитра на подоконнике, баночки туши, кисти разных размеров, мольберт. Под ногой хрустит кусочек угля, и ты берешь его в руки, растирая между ладоней. С, несвойственной тебе, акульей улыбкой ты грязно пачкаешь стену своими отпечатками, ногой раскидываешь стоящие ряды картин, наступая на одну; дождём рассыпаешь какие-то чертежи, выбиваешь окно. Ты кружишься по комнате, наслаждаясь своей чистой, незамутненной, равноценной местью. А потом, в нише, которую сразу было не заметить, видишь портрет. Рука сама опускается, вымазывая твои светлые брюки.
Портер, да. Твой.
Правда, твой. Этот искривлено-скалистый рот, тусклые, иссиня белые волосы и взгляд. Жалкий, потерянный, беспомощный – настоящий. Что-то сильно сдавливает грудную клетку, горло перехватывает резкий спазм и дрожь, и ярость, обида, преданность, потеря и злость – всё мутит в тебе потрясающий коктейль, и ты поливаешь бензином все мосты, поджигая своей старой, в которой не осталось газа, зажигалкой.
Не останавливаясь, почти на грани. Банка с краской приятно тяжелеет в руке и ты, вспоминая американские фильмы, встряхиваешь её и нажимаешь на распылитель.
Уходишь из комнаты, выведя розовой пастелью на выломанной двери, уже привычное: «Нахуй».
Долго моешь руки, выключаешь свет, бросаешь на пол перед ковриком ключи и, подхватив свой немодный чемодан и сумку с фотографиями, уходишь.