Без названия#

Осознание приходит потом. Не тогда, когда находишь распростертое болезненно-худое тело на полу ванной. Не тогда, когда судорожно звонишь в службу помощи – «911». Не когда стоишь в дверном проеме, наблюдая, как медики в последний раз проверяют пульс, мрачно кивая головой и монотонно надиктовывая данные в протокол. Не когда стоишь у резной крышки гроба, любуясь в последний раз родным бледноватым лицом с сероватым отливом. И не тогда, когда бросаешь горсть черной земли в глубокую яму. Когда приходишь домой и рассматриваешь старые фотографии – нет, не тогда!..
Оно приходит потом. Невзначай. Когда у тебя появилась еще одна дополнительная знаменательная дата в календаре, обведенная черным маркером на гладкой глянцевой бумаге. Когда год за годом ты в этот день напиваешься как свинья и шатаешься по городу, ничуть не опасаясь за свою жизнь. Наоборот, харахоришься и мысленно зовешь ее, путаешь родное имя со смертью…
И тогда приходит осознание. Неожиданно так…
***
На улице лило как из ведра. В такой день хотелось взять очередной том любовного романа, поджать под себя ноги, удобно примостившись на подоконнике, и изредка наблюдать как отдельные капли воды струятся по замерзшему стеклу. Но в доме не было ни одного дамского романа после ее кончины, а место на подоконнике давно покрылось пылью, да и в окно никто уже сколько лет не вглядывался так, как делала это раньше она. В квартире была лишь пугающая своим звоном пустота и бесконечное чувство усталости. Усталости, которая поселилась насколько лет назад, когда он выбросил последние засохшие ромашки из хрустальной вазы. Выкинул, но не забыл. И дождь напоминал о старых ранах, словно сговорившись с календарем, на глянцевой странице которого в этот день была отмечена очередная знаменательная дата черным маркером…
Натянув на посеревшее от усталости лицо синий капюшон старой ветровки, он поспешил в парк, зимние убранство которого всегда привлекало ее, как ни в какую другую пору года. Именно месяц январь даровал ей свободу своей белоснежной россыпью замерзших звезд, которые опадали на сероватые ветки деревьев и угрюмую черную землю. Это было ее время, это было ее красота. И это была его боль!
На смену белым декорациям и снежному счастью пришел унылый дождливый день, который начинался первого декабря и заканчивался последними часами уходящей зимы. Не было уже той легкости, того волшебства, той ненавязчивой красоты и осознания вечности. Оно закончилось, погубив в себе последние искорки счастья и любви.
Холодный ветер нещадно пробивал столь хрупкую оборону старой синей ветровки, заставляя внутренне сжаться, резко вдохнув в себя морозный воздух дождливого зимнего дня. Руки замерзли. А кроссовки набрали воды, отчего ноги мгновенно заледенели, грозясь закончиться чем-то более серьезным, нежели обыкновенный чих. Задрав лицо к хмурому облаку, он открыл глаза, надеясь, что проливные дождевые капли перемешаются с его грустью в глазах, продолжая свой путь уже на щеках, подбородку, падая за воротник и дальше уже стекая по обнаженному телу, сродни с его душой. Постояв так минут с пять, он резко дернулся, словно от разряда тока, и поспешил к входу, намереваясь укрыться за стеной серо-черного полотна из деревьев и кустов.
Прохаживаясь мелкой поступью между молчаливой стеной веток, парень вспоминал, как еще несколько лет назад они ходили здесь вдвоем, перекидываясь малозначительными фразами, по-обыкновенному держась за руки и улыбаясь глазами. Как они покупали батон французской булки и кормили сизых голубей возле ажурной скамейки; и как потом с разбегу вбегали в свору птиц, распугивая их своим заводным смехом. Как она смеялась – волшебно, звонко, так молодо, а он невзначай фотографировал, фиксируя ее эмоции на пленке. И теперь долгими темными ночами он вновь и вновь разбирает картонную коробку со снимками, где на всех фотокарточках так задорно, так жизненно смотрит она. Как с этих памяток улыбается ему – легко, многообещающе, но с долей извинения.
А он смотрит. Смотрит и пьет с длинного тонкого фужера красную жидкость, которая раз за разом быстрее теряется в недрах горла, в котором застрял хрип от невысказанных слов, невыкричаных обвинений и непрошептаных молитв.
А она улыбается.
А он пьет красную жидкость, отстраненно наблюдая, как искусственный свет отражается бликами на стеклянном днище, где пара капель вина играет цветом, привлекая и напоминая об утрате.
Такая красная! Такая живая!
И это все так далеко. И так нереально, словно отрывок из киноленты: старой, черно-белой, немного порванной и отсыревшей.
- Осторожней!..
Парень вздрогнул, поднимая блеклые глаза на случайных прохожих в немом вопросе, не замечая, что несколько мешает идти окружающим, петляя и неосознанно переходя из стороны в сторону по аллее.
- Прости… - запоздало шепнул он, сворачивая на едва протоптанную тропу, усеянную лужами, по которым так нещадно тарабанит дождь.
Слово тает в толще воды, не доходя до своего адресата. Но ведь с небес все видно и слышно, не так ли?..
А все вокруг жило своей жизнью. Люди спешили по своим делам, смеялись, громко разговаривали, шутили. Не обращали внимания на разыгравшуюся погоду, просто продолжали жить. А его жизнь остановилась ровно в ту минуту, в тот миг, когда первая грудка чернозема коснулась дубовой крышки, а на заднем плане послышался резкий плач, который больно резанул по ушам, не давая сконцентрироваться и сказать единственное слово.
Слово, с которым он вставал и ложился спать. С которым шел в душ и бежал на работу. Когда готовил ужин и щелкал пультом от телевизора. Когда курил и разбирал открытки. Когда покупал ромашки и ставил в одинокую хрустальную вазу. Когда выносил мусор, цепляясь взглядом за засохшие цветы. Когда пытался жить. Когда плакал с дождем. Когда сбивал людей и шел узкой дорогой…
Он не успел и корил за это только себя.
Он опоздал. Не успел. Просто пробка. Обычная пробка, которая заставляет стоять в очереди машин, людей, жизнь…
Не успел…
А дождь все лил. Луж становилось больше, от кроссовок не было никакого толку: ноги промокли, а сам он продрог, казалось, до самих костей. Пальцы рук готовы были отвалиться, так как судорога схватила их мертвой хваткой, не давая разжать побелевшие кулаки в карманах старенькой синей ветровки.
Дорожка закончилась, приведя его на маленький мостик, который соединял две части парка. Этот мостик они нашли зимой: было скользко, снежно, красиво. Они стояли посередине, не обращая внимания на шаткие поручни и трухлявые доски, кормили птиц остатками булки, считали огоньки вдалеке, наблюдали как внизу бежал паводок, обнажая камни и засохшую с осени траву.
Это было их место. Место, где они могли быть только вдвоем, где время останавливалось, краски затухали, звуки приглушались, и было слышно лишь их сбитое дыхание, горячее бурление в крови, их немыслимый такт сердец и быстротечность бредовых мыслей о будущем. И только далекое курлыканье птиц в небе отдавалось отголоском в сознании, где было счастье. Где была надежда.
Он молча стоял у основания моста, наблюдая как крупные капли воды бьют по доскам, намереваясь пробить дерево. Голова склонилась набок, предоставляя небу левую скулу, по которой мгновенно скатилась холодная капля зимы. Голова была тяжелая, мысли громкие, а сердце молчаливое. Захотелось разом все покончить, все взять и бросить, забыть, стереть, удалить, выкинуть!.. Рука даже потянулась к шаткой опоре, но застыла на середине пути, сжавшись в кулак.
- Нет… - пар изо рта вонзился в пустоту, не давая сдаться. – Нет.
Лицо исказилось, губы расплылись в оскале, обнажая зубы, а глаза закрылись. Кисть невольно повисла, так и не сделав то, что хотела. Захотелось плакать. Впервые захотелось плакать. Кричать на весь мир, кусать до крови губы, а потом топнуть ногой, упасть на колени и зарыться руками в грязь на земле. Чтобы потом стучать. Стучать кулаком, разбрызгивая грязную воду, вцепится в корни травы и закричать! Чтобы потом свалиться в изнеможении на землю, размазывая слезы по щекам, и скрутиться в клубочек. И тихо хныкать. Как в детстве. Но только больнее. С уколом совести. С булавкой мести. Мести самому себе.
Если бы он успел! Если бы он только успел. Если бы не эти пробки, из-за которых он не мог усидеть на месте, раз за разом мысленно возвращаясь к той, что сейчас готова была на все. Той, что не дождалась буквально пару минут. Что остыла, пока он боролся с ключами, несколько раз их уронив на холодный пол. Которая стремительно приняла решение, не сделав попытки все понять. Которая не простила его. Которая ушла, забыв написать пару строк на прощание, но оставив толику фотографий на столе и длинный фужер на изящной ножке, в котором плескалось пару капель ее любви.
Блеклые потухшие глаза устремились в серость пасмурного неба, наблюдая как отдельные капли ниспадали на черный грунт, принося с собой усталость и обреченность. Холодная вода стремительно падала, жестоко пробивая гладь луж, намереваясь убить, уничтожить, разорвать, скользя по тонким веткам и засохшим отдельным травинкам. Небо как прорвало! Казалось, что оно самостоятельно голосит по немой утрате, выражая тем самым свои эмоции, которые больно ударяли лицо, а потом скользили по щекам, смешиваясь с невыплаканными слезами, которые стремительно прятались в вороте синей потрепанной ветровке.
Несколько лет – пора бы привыкнуть, научиться жить дальше, перерождая свои чувства, пытаясь выплыть и сделать свой новый вдох. Но не выходило. Половина сердца была заморожена, по второй текли капли дождя. А в кармане лежала фотография его любимой улыбки. А на столе в серости квартиры купалась хрустальная ваза с засохшими ромашками. Возле мойки стоял фужер на тонкой ножке, на дне которого плескались пару капель красноватой жидкости.
И все эти года прошли как один: быстро, мучительно, болезненно. Каждое утро было похоже на предыдущее, а ночь схожей со следующей. Была только боль, а еще застывшее в воздухе слово «прости».
Прости, что не успел.
Прости, что не приехал вовремя.
Прости, что не оправдался.
Прости, что не смог.
Прости, что так вышло.
Прости, что все-таки любил!
И прости, что все так узнала…
В телефоне был лишь длинные скучные гудки, а потом стандартное «Ваш абонент…», от которого хотелось лишь прикоснуться распаленной головой к холодному стеклу автомобиля, и нажать на гудок. Каждый день он вспоминал до мельчайшей подробности тот зимний день, раз за разом восстанавливая в воспаленном мозгу новые нюансы, меж делом продумывая новые витки сложившейся ситуации.
Если бы да кабы!
Улыбка отразилась на лице парня, стоило ему услышать тихий скрип деревянных досок. Шаг – новый скрип. Вдалеке курлыкнула птица, а сзади по лужам лопотали холодные капли дождя. Остановившись на середине мостика, он застыл, склонив голову набок, наблюдая, как раскачиваются от ветра хрупкие поручни, напоминая собой протяжный звук заржавевшей качели. Холодная рука скользнула по мелкой ограде, задевая прилипшие листья и смахивая капли воды, провела по шершавой доске и опустилась, небрежно вися вдоль промерзшего тела.
Сложившуюся идиллию нарушил короткий звук телефона. Бегло глянув на дисплей, поморщился, пряча намочившийся под зимним дождем аппарат в карман синей ветровки, которая от воды стала практически черная.
Работа. Видимо, только она и не дает ему погрязнуть в старых фотографиях и ромашках.
Но он ненавидит телефоны, как и ее, что не дождалась.
Вспышка памяти громкого крика, вперемешку с плачем и обвинениями заполнили его голову, снова окуная в прошлое. Она кричала; он мог дать руку на отсечение, что вдобавок еще и ходила по квартире в его футболке, зажав в руке ножку длинного фужера, а другой размазывала по щекам соленую воду. Она неистовала. Нервничала. Запуталась. Но все же не дала ему шанса, отсоединившись от сети навсегда.
Как это было глупо, что мелкий нюанс его вновь ожившего прошлого смог обрушить будущее, жестоко уничтожив настоящее. Всего лишь минута жизни прошлого поставила на карту все, что он имел. Все, что любил. Все, что не удержал, поддавшись порыву, сдавшись в момент, он перечеркнул, исказил желаемое. Так просто. Так обыденно.
В тот момент ему казалось, что перевоплотился в героя дешевого сериала, так была абсурдна ситуация. Но ей так не показалось. Пообщавшись всего лишь с женским голосом, который нахально расписал все что было, она сдалась. Просто. Обыкновенно. Ей тоже показалось, что она в сериале. Этот звонок, обломанные чувства, ее голос, его непонимание, а потом просьба не совершать глупости и выслушать его – были жестоким доказательством сходства с кинолентой. Такой дешевой, стосерийной, сладкой.
Метнувшись в ванну, резко выдернув полку шкафа, она, закусив дрожащую губу, решилась на отчаянный шаг, возможно глубоко в душе надеясь, что ее как в фильме спасут, вернут к жизни, подарят радость, заставят улыбаться и продолжать любить.
Но чуда не случилось. Пробки, потерянное время сделало свое дело. И медики лишь развели руками, не меняя свое привычно-жесткое выражение лица, с которым они сообщали родным и близким подобные новости.
Теперь его каждый день с работы встречает лишь звенящая пустота, пара ромашек в хрустальной фазе, пачка сигарет, пара капель красной жидкости в фужере, что возле мойки. И лишь сонная атмосфера вкупе с грустным настроением идут ему как собеседники. Порой может еще его покой нарушить короткое сообщение или звонок с работы, к телефону которого он кидается, словно позабыв, что произошло несколько лет назад.
Он до сих пор пытается кому-то позвонить, слушая мерное «Ваш абонент…» кому-то написать пустое «прости», но так и не отправив, так и не до слушав до конца избитую и заученную на память до скрежета зубов фальшивую фразу.
А ее телефон, как и фотографии с засушенными одинокими ромашками, лежат в глубокой картонной коробке, которую он каждый вечер, словно ритуал, разбирает и собирает. Это его медленно, но верно убивает, но он не сдается, выискивая немой ответ в ее таких далеких улыбках и запахе ссохшегося гербария.
Дождь заканчивался. Но намека на ее любимый снег так и не было. Все было угрюмым, скучным, таким серым, что заочно хотелось сесть на подоконник с томом дамского романа и смотреть на унылую погоду через замерзшее стекло. Но к сожалению в доме не было ни одной подобной книжки после ее кончины, а место на подоконнике давно покрылось пылью, да и в окно никто уже сколько лет не вглядывался так, как делала это раньше она. Теперь у него новая забава: смотреть на одинокую хрустальную вазу, считать каждый лепесток засохших цветов, любоваться запечатленной улыбкой на памятке и пить красные капли из изящного фужера на длинной ножке. А еще ходить на мостик и ждать пока трухлявые доски под ним протяжно скрипнут, и он полетит вниз к маленькому ручейку и острому выступу камней. Тогда его последним словом будет «прости», но в ответ он получит уже не ледяные капли дождя, а белые воздушные хлопья снега, которые она так любила ловить ртом…