Бумажный журавлик

Дом из фольги.

Конан всегда о нем мечтала.

Смотришь на него: он даже ночью сверкает. Обычно света от звезд не хватает для полноценного освещения: звезд так много, а светят они лишь для себя. Но разве это так плохо?

Хаюми всегда боялась кукол: их стеклянных бесчувственных глаз и той застывшей вечности, что покоится в них.

Если сложить из бумаги журавлика, на свет появится мертвая птица.
Конан положит ее на подоконник - и та будет смотреть в небо, встречать закаты и рассветы в сопровождении одной лишь пыли. Она влюбится в бескрайний ночной небосвод, будет видеть, как меняет настроение погода, как деревья то стоят нерушимыми монументами, то едва ли не срываются, будто уносимые неведомыми потоками, как серебряные нити вдруг сшивают небо с землей, изредка врезаясь в стекло окна - темницы, стекая вниз по мутным разводам, но вряд ли когда-нибудь почувствует дуновение ветра или влагу от капель дождя.

Однажды Хаюми откроет окно, и сквозняк унесет птицу прочь.

И та взлетит: зачерпнет озябшим крылом небосвод, бумажным клювом заденет нить горизонта - пусть на несколько секунд, но она оживет. Теплый воздух зыбким маревом подхватит невесомое тело, смягчая неизбежное приземление. А затем птицу растопчут тысячи ног и колес, сровняют с землей те, кто никогда не летал.

Куноичи никогда не узнает, что почувствовало ее творение, соприкоснувшись с землей - она сделала его изначально неживым, ведь так?

Конан скоро забудет о мятом и пыльном бумажном журавлике - самом первом и одном из тысяч. О нем забудет ветер. Забудет вымощенная плоским камнем дорога, что змеится к скалистым горам. Его не заметят люди. Никогда не узнает небо, о котором когда-то грезил. Потрепанные серые бумажные лоскутья неживого существа никогда не осветят звезды. Они светят только для себя, забыли?

Блики ночных огней застыли в оконном проеме. В окне, что смотрит из спальни куноичи зияющим темным провалом, никогда не виден блеклый диск луны. Но этот мертвый пейзаж пылает жизнью - такой близкой, такой недостижимой.

Каждую ночь Конан ждет с замиранием сердца: завидев закат, сломя голову бежит, мчится, точно безумная, к заветному стеклянному проему.

Запыхавшись, она будет мерить время ударами сердца, жидкой вяжущей тишиной, что разливается по венам, смешиваясь с кровью, ложится на плечи зыбким пологом страха и трепета. Влажные теплые ладошки будут сжиматься в кулаки, впиваясь ногтями в мягкую плоть.

Хаюми влюбится в вечность, в тень, в призрак, в абстрактность. Она никогда не услышит заветный голос, который, возможно, разорвал бы ей барабанные перепонки. Ей не нужна ответная любовь. Конан нужен этот ветер: на закате, когда ее бумажные крылья задевают все в алой краске перистые облака, руки путаются в лентах солнечных лучей, а ноги вязнут в тягучей тьме подплывающей ночи.

Сейчас, на поле битвы с Тоби, - где ее душа? За что бороться ей сейчас?

Этим вопросам ответа нет: пропасть, набросив жгуты, разорвала эфирное тело. В легких - кровь вперемешку с морской водой.

Выжил лишь один обрывок неиспорченной когда-то души - тот, что не разъело чужой кровью, точно серной кислотой, тот, что никогда не знал о слове "ненависть", - будучи когда-то ею же заточенным в бумажное тело.