«Ещё встретимся»

Фигура в алом плаще скакала по плоским крышам заброшенных магазинов, не утруждая себя тем, чтобы обращать внимание на погоню. Молодой военный, терзаемый сомнениями, доставать ли штурмовую винтовку, гнался за нарушителем и заметно выдыхался.

— Эй! — крикнул солдат, совершая предупредительный выстрел в затянутое грязью и выхлопными газами небо. — Именем Закона! Остановись!

Алый плащ замер у самого края крыши. Высота была небольшой, но асфальт был завален мусором, битым стеклом и сорванными агитационными плакатами, давно выцветшими за много лет. Фигура повернула голову в сторону военного, неуклюже перепрыгнувшего с магазина детских товаров на магазин со спиртным. Серое лицо, скрытое под красным капюшоном, рассекло широкой улыбкой, похожей на хищный оскал.

— Там и стой! — недовольно предупредил военный, спускаясь с крыши по ржавой пожарной лестнице. Мужчина ощущал, как чужой взгляд прощупывает его, оценивает и ни на секунду не отцепляется. Нарушитель стоял в паре метров, окружённый банками из-под пива, фантиками, кусками цветного картона и разбитыми бутылками. Под босыми ногами шелестели раскисшие газеты. Подойдя ближе к фигуре, закрытой от внешнего мира плащом, солдат попытался произнести примирительно: — Здесь запрещено гулять детям.

— Но они пустили такого неряху, как ты, — задорно отозвался «плащ», являя военному большие глаза насыщенного алого цвета, обрамлённые белоснежными густыми ресницами.

— Тут полно беглых преступников и умалишённых, — упрямо продолжал солдат, убирая винтовку. — Где твои родители?

— Какая разница? — раздражённо сказала фигура, фыркнув. Из-под капюшона выбилась копна спутанных волос чёрного цвета. На ленивом солнце блеснули ряды мелких и острых зубов; солдат отшатнулся. Девочка, поворачиваясь всем корпусом к мужчине, договорила: — Не я ведь должна бояться кого-то. Мне незачем.

— Это Зона Катастрофы, — устало пояснил военный, садясь перед хрупкой девочкой на корточки. От серой кожи ребёнка исходил запах гари. — Закон запрещает находиться здесь всем, кто не состоит в Государственной Армии.

— Если я ребёнок, — насмешливо произнесла девочка, протягивая перебинтованную руку к лицу мужчины, — то почему ты говоришь мне такие заведомо непонятные детскому уму слова?

— Потому что ты их понимаешь, — хмыкнув, ответил солдат, перехватывая маленькую ладонь и предотвращая соприкосновение со своим лицом. Нарушительница нахмурила тёмные брови и поджала губы. Заглянув в красные глаза, мужчина договорил чуть тише: — Уходи отсюда. Я сделаю вид, что никого не видел.

— Мне так много раз говорили «уходи», — печально произнесла девочка, убирая руки за спину. Она закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Белые ресницы дрогнули. Зная, что солдат продолжает смотреть, незнакомка спросила враз повеселевшим голосом: — Почему ты склонился передо мной?

— Склонился? — непонимающе переспросил военный, не выпрямляясь и всё так же сидя перед нарушителем на корточках.

— Знал бы ты, кто я, — загадочно произнесла незнакомка, открывая глаза и устремляя их взгляд в отравленное химикатами небо. — Ты бы никогда и не подошёл ко мне. — На тонких губах вновь появилась улыбка-оскал, девочка резко крикнула, указывая пальцем куда-то за спину солдата, не отрывая взгляда от неба: — Вот они!

Мужчина тут же подорвался с места: выпрямился, напрягся и обернулся, но не увидел ничего, кроме когда-то взорванной машины, возле которой лежало два обгоревших трупа.

— Попался! — радостно воскликнула девочка, обращаясь к солдату с края крыши. Под ногами нарушительницы нервно зажигалась и погасала неоновая вывеска. — Тебя так легко обдурить!

Поднявшийся ветер обдувал солдату лицо и поднимал подол алого плаща. На девочке не было никакой одежды: вместо этого всё её тело было исписано какими-то тёмными узорами. Они скользили по её стройным худым ногам, смыкались на животе, обхватывали маленькую грудь и тянулись к шее. Заметив, куда смотрит военный, нарушительница невесело усмехнулась. Когда ветер успокоился, она повернулась к военному спиной, придерживая капюшон так, чтобы он не слетел с темноволосой головы.

— Я опаздываю на праздник, неряха, — дружелюбно, но с неуловимой жёсткостью произнесла девочка. — Ещё встретимся.

— Только не здесь! — крикнул вслед фигуре солдат, ощущая непередаваемое облегчение, возникшее, когда ребёнок словно испарился. Не было слышно ни удара о землю, ни пыхтения, ни грохота мусорных баков. Вывеска продолжала то зажигаться, то погасать, издавая сухое потрескивание. Вздрогнув, военный повторил сам себе под нос, озираясь и медленно доставая оружие, вслушиваясь в чужое хриплое дыхание: — Уж точно не здесь...

Этот город гнил с самого центра, раскидывая зловонные щупальца до самых крайних районов. Частично он был разгромлен, каждый день что-то взрывалось, кто-то умирал, а кто-то убивал. Ограбления, насилие, массовые истерии превратились в ежедневное испытание человеческих душ. Из полуразрушенных домов можно было услышать истошные вопли, крики о помощи, отчаянные завывания. Солдаты сходили с ума, не отслужив и года: общество рвало изнутри безумием, как откормившийся паразит прорывает плоть, чтобы выбраться на волю из своего живого кокона.

Даже имён друг друга никто не помнил. Клички, позывные, «эй, поди сюда». Ни у кого из военных не было официальной личности в документах — все служащие оказывались бездушными цифрами. Тридцать шестой, девятый, пятьсот семьдесят первый.

Восемьдесят третий, покидая Зону Катастрофы, выплюнул на землю собственную кровь. Из его отряда — от восьмидесятого до восемьдесят девятого — не осталось никого в живых, кроме него, поэтому знакомые звали его попросту Восьмёркой. И сейчас, слыша вдалеке разъярённые крики и хаотичные взрывы, солдат только кривился. Оружие в руках как доказательство подчинения инстинкту самосохранения.

Никого уже не хотелось спасать. Главная задача Государственной Армии состоит не в том, чтобы сохранять людей в живых, а в том, чтобы не позволить людям убивать людей. Последний раз, когда Восьмёрка рванулся кого-то спасать, был два года назад. Сейчас — только наблюдение издалека и изредка — стрельба по мечущимся туда-сюда целям. Доставая помятую пачку сигарет, солдат сделал несколько шагов к пожилому мужчине, который на что-то навалился и пытался сдержать.

— Мой ужин! — вопил мужик в землю истеричным голосом.

Что-то под ним протяжно мяукнуло. Восьмёрка, выронив незажжённую сигарету, приблизился к старику.

— Пусти, — устало выдохнул солдат, вслушиваясь в бессвязный трёп мужчины, говорящего с самим собой на повышенных тонах.

— Ужин!!! — рявкнул старик и моментально замолк, когда к его голове, покрытой редкими сальными волосами, приставили дуло. Восьмёрка не любил безумцев с тех пор, как ему пришлось застрелить собственную мать. Обслюнявленные губы пробормотали: — Чё за...

— Считаю до трёх, — спокойно говорил Восьмёрка, готовый выстрелить. — Три уже было.

Он даже слушать не стал — выстрелил без особого промедления очередью. Тело старика грузно завалилось на бок, на стене, отдающей застаревшей мочой, остались щедрые брызги-пятна крови. Голова умалишённого была теперь больше похожа на мясной огрызок, из которого вытекает желчь. Из-под мёртвого тела вылезла облезлая чёрно-рыжая кошка: с порванным левым ухом, один глаз гноился, другой — отсутствовал, передняя лапа повреждена. Животное обессиленно шипело и выгибало спину.

— Я не говорю по-вашему, — улыбнувшись, произнёс Восьмёрка, доставая из-за пояса перочинный нож. Кошка пятилась назад, но не убегала. — Тебе бесполезно жить.

— Тогда почему до сих пор живёшь ты? — поинтересовался знакомый голос за спиной. Солдат замер с ножом, направленным на облезлую кошку. Раздался мелодичный смех. — Это создание способно добежать до подвала и скрыться там от холода и сошедших с ума от голода придурков. Она всё ещё что-то видит, нюх у неё отменный, зубы крепкие. — Что-то кольнуло Восьмёрку в кадык. — Если сделаешь ещё шаг к ней, я убью тебя.

Военный тихо засмеялся и повернулся вполоборота к девочке, мгновенно оцепенев и распахнув глаза, белки которых давно приобрели нездоровый жёлтый цвет. На Восьмёрку смотрела всё та же маленькая нарушительница — только плащ её был весь в крови, подол его догорал, а в насыщенных глазах что-то затаилось: устрашающее, поглощающее, безжалостное. Ребёнок улыбался, пока солдат не разглядел в детском лице что-то совершенно неестественное. Это лицо, впившееся взглядом, было слишком взрослым. Стоило только Восьмёрке тяжело сглотнуть слюну от удивления, как девочка тут же исчезла, оставив в воздухе витать назойливый запах горелого.

— А если бы твоя левая нога была настоящей, а не металлической, ты не был бы таким бесполезным? — звучал в голове военного голос, сопровождающий по пустому переулку. Восьмёрка свернул куда-то в сторону сгоревшей церкви. Голова болела. — Был бы ты полезен, если бы убивал по первому приказу, а не потому что тебе просто нравится быть самым живым среди мертвецов?

Восьмёрка вышел на площадь. Перевёрнутый автомобиль догорал, воздух был переполнен недавними упругими отголосками чужих криков и беспорядочной пальбы. Под ногами гремели гильзы. Около десятка людей лежало на прогретой кровью земле: кто лицом вниз, кто вверх. Измученные, дикие в своём стремлении истребить постороннего и бесконечно несчастные навсегда. Девочка, восседая на спине убитого из дробовика солдата, довольно смотрела на Восьмёрку.

— Если бы тебе было бесполезно жить, — сказала нарушительница, не обращая внимания на то, что кровь продолжала вытекать из чужой пробитой головы, — то ты бы жил?

Со всех сторон людей могут встретить лишь разрушение и жестокость. Небо навсегда окрасилось в грязные тона, чтобы солнце с трудом пробивалось сквозь плотные облака. Мир реагирует на каждый выбор, который всегда будет в пользу смерти. Сейчас, пока Восьмёрка смотрит на девочку в алом плаще, его сердце бьётся гулко и испуганно. Глаза цвета крови внимательно рассматривают, словно видят изнанку. За девичьими плечами покачивается сизый туман, в котором угадываются контуры множества человеческих голов, чьи беззубые рты раскрыты в немых криках. В воздухе не только запах гари — в нём поселился угрожающий звон косы.

— Ты бы жил, неряха? — спокойно и холодно спрашивает вновь Смерть. Маленькая, замерзающая девочка в алом плаще и белоснежными густыми ресницами. Чёрные спутанные волосы перебирает нервными пальцами ветер. Тонкие губы размыкаются: — Жил бы ради того, чтобы быть самым тёплым из мертвецов?

— Нет, — на выдохе откликается Восьмёрка, опуская голову.

Сейчас настанет конец. Самая страшная смерть — в муках, но солдат не мучается: он просто ждёт, пока девочка заглядывает в его душу и смеётся себе под нос. Она может видеть насквозь: её это очень огорчает. Поднимаясь с трупа, нарушительница снова улыбается.

— Жизнь бесполезна лишь для меня, — произносит она тоскливо, исчезая так же быстро, как и появилась.

Посреди праздника Смерти Восьмёрка остаётся в одиночестве. Слова ребёнка с необъяснимо взрослым и печальным лицом вгрызаются в сознание, сталкивая мысли друг с другом и разбивая их вдребезги. Руки едва заметно дрожат, дыхание не выровнять, а жизнь никто не отобрал. Ледяным шёпотом ветер спрашивает у восемьдесят третьего солдата Государственной Армии: «А ты когда-нибудь вообще жил?»

— Нет, — шёпотом отзывается Восьмёрка, но сердце несогласно начинает биться чаще и отчаяннее в его груди.