Фонари

Бессонница делает мир похожим на грубые декорации к третьесортному фильму ужасов: тени клубятся по углам, и полумрак кухни кажется пугающе густым и вязким, как комки пыльной паутины. Саске чувствует накатывающий приступ панической атаки и крепче стискивает в пальцах кофейную чашку.
Пустые блистеры серебрятся в скудном свете уличных фонарей, устилая стол, и полная пепельница чадит непотушенным окурком. Во рту горько от таблеток и солоно от сигаретного дыма.
Брат не любит, когда он курит дома. Он вообще против этой вредной привычки, но не запрещает ему, зная, что Саске уже большой мальчик и вправе решать, как справляться с собственной тоской. Уж лучше сигареты, чем алкоголь и наркотики - они уже проходили этот этап и выбрали меньшее из зол.
В свои пятнадцать он пережил столько, что хватило бы на парочку-другую полноценных жизней: смерть близких, брат, несправедливо обвиненный в убийстве родителей и годы в бегах… Хотя, надо отдать Итачи должное – свои испытания тот перенес с таким достоинством и стойкостью, что Саске, невольно, становится стыдно за свою слабость. Но не всем быть такими, как несгибаемый старший братик. Сам он из другой породы, более чувствительной, более болезненной…
В последние два года жизнь стала более-менее налаживаться, им больше не приходится скрываться, жить по поддельным документам, меняя квартиры каждую неделю. Саске начал ходить в школу, благо, умом он все же пошел в Итачи и без проблем догоняет материал, стараясь привыкнуть в нормальной жизни. Но между «стараться» и «привыкнуть» - пропасть разницы. Он совершенно не понимает своих сверстников, их интересы кажутся ему слишком далекими и детскими, ведь в то время, как они бегали на свидания и списывали уроки, он учился попадать наверняка, тратив не более одного патрона. Ему не доводилось убивать, но, сжимая в руках холодную тяжесть, он точно знал, что когда придет время, курок будет спущен без раздумий.
Иллюзия «нормальности» набила оскомину. Странно и неприятно было претворяться мальчишкой, прилежно уча уроки и отсиживая занятия, в то время как в душе он ощущает себя стариком.
Саске не знает, чем занимается брат, тот часто пропадает, неделями не появляясь дома, а по возвращению напоминает оживший труп: иссиня-белая кожа, покрасневшие глаза и грязная одежда. Он спрашивал, но Итачи обычно отмалчивается, хотя как-то раз бросил скупо: «тебе безопаснее будет не знать».
Это явно что-то противозаконное. Пару раз Саске замечал рукоять пистолета, торчащую из-за пояса его брюк, и посреди ночи то и дело раздавались странные звонки, от которых брат вскакивал и растворялся в ночи, ничего не объясняя, но оставляя на кухонном столе ключ от сейфа, в котором они хранят разобранный SIG-Sauer P-228.
Саске ненавидит оставаться дома один. Он слишком много знает об одиночестве, что бы спокойно переносить его. Сигареты и кофе лишь разжигают внутри то беспокойное чувство, что не оставляет его ни на секунду, после смерти родителей.
С тех пор, как брат стал для него смыслом жизни и центром мира, он боится отпускать его от себя дольше, чем на четверть часа. Ему постоянно кажется, что, уходя на свою «работу» тот больше не вернется… Саске понимает, что это уже нездорово, но даже ненавистные психологи и антидепрессанты, которые он ест горстями, мало помогают справиться с этой параноидальной мыслью о том, что рано или поздно он останется в одиночестве.
От мрачных мыслей его отвлекает полосы света, мазнувшие по окнам. У дома останавливается незнакомая машина и Саске, вспотевшими пальцами сжимает пистолет, тревожно вглядываясь в щель между занавесками. Инстинкты, выработанные жизнью беглеца, не исчезнут никогда.
Когда он видит силуэт брата, беспокойство чуть унимается, но разгорается с новой силой, когда из машины, следом за ним, выходит незнакомец и хватает его за запястье, притягивая к себе.
Щелчок предохранителя приводит его в чувство. Стрелять с такого положения будет неудобно, но он попадет. Он не сможет не попасть. Но то, что происходит дальше, изумляет его настолько, что руки теряют твердость и опускаются.
Его брата, его идеального, ледяного Итачи прижимают к капоту и тискают, как старшеклассницу на первом свидании. Незнакомый мужчина, высокий и широкоплечий чуть склоняется над ним и целует его.
Саске чувствует, как живот скручивает холодной судорогой.
Сон. Скорее всего, это сон. Дикий, странный сон, замешанный на подростковой одержимости сексом и побочками от разных препаратов.
Итачи, реальный Итачи не может, просто не умеет так страстно и жарко подаваться вперед, позволяя трахать себя языком и шарить руками под футболкой. Брат не может и не умеет так извиваться, елозя задницей по блестящему металлу. Брат не может…не может. Этого просто не может быть.
Не в этой жизни. Не в их жизни.
Никогда прежде Саске не видел брата таким…таким страстным? Таким чувственным и открытым?
Кто этот мужик, и почему Итачи позволяет ему все это? Почему разрешает стискивать себя в объятиях посреди пустынной улицы? Почему?...
Саске силится, но все никак не может закрыть глаза, что бы перестать видеть это. Престать смотреть, жадно впитывая каждую деталь, каждый жест, каждый немой стон.
Саске никогда не задумывался над ориентацией брата и над его постельными предпочтениями. В его сознании «Итачи» и «секс» не соотносились совершенно. Брат производил впечатление сверхчеловека во плоти: всегда собран, всегда сосредоточен, застегнут на все пуговички, невозмутим…
Но это…Это выше его сил.
Саске закрывает глаза, чувствуя, как там, в темно-красной глубине век навечно оседает отпечаток увиденного. Ночь. Машина. Брат, обвивающий ногами бедра незнакомого мужчины. Брат, запрокидывающий шею, подставляясь поцелуям. Брат, тяжело дышащий и растрепанный….
Юноша обессилено сползает по стене. Бесполезный пистолет с громким стуком падает на полированный паркет.
Кажется, он сходит с ума.
Галлюцинации, видения, помрачение сознания…
Он уходит к себе в комнату прежде, чем хлопает входная дверь, и легкие шаги отмеряют ступеньки, шелестя у плотно затворенной двери его спальни. Он долго лежит без сна, стараясь унять неожиданно сильное сердцебиение и неизвестно откуда взявшееся возбуждение.
Он не может. Нет, совершенно, определенно он не может дрочить на воспоминания о том, как его брата едва не разложили на капоте пижонской тачки.
Когда за окнами занимается рассвет, он, наконец, сдается. Сдается и тянет руку вниз, под одеяло, накрывая свое болезненное, ненормальное, пульсирующее вожделение.
Он не любил физическое возбуждение – от него сбивалось с четкого ритма его холодное сердце, и слишком сильно розовели всегда бледные щеки. К мастурбации он относится как к слабости, как к способу сбросить напряжение, пойти на поводу у тела, а потом долго отмокать в душе, жаля себя ледяной водой. Наказывая за проявленное безволие.
Но в этот раз все иначе: такого с ним еще не было. Такого сильного, интенсивного удовольствия, бесконтрольного метания по кровати, пота, струящегося по спине и вискам, угла подушки, закушенного в момент неожиданно резкой, сильной, выматывающей душу разрядки.
Что…Что это было?
В мозгу, слишком расслабленном после недавнего оргазма метаются панически мысли. Но метаются как-то лениво, не так болезненно, как обычно. Сонно…
Впервые за долгое-долгое время он засыпает естественным сном, а не тем тяжелым, удушающим провалом в черноту, спровоцированным снотворными, после которого голова трещит как с тяжкого похмелья.
В ту ночь он спит глубоко и спокойно. Он спит и не знает, что именно с этого момента, а точнее с неловкого утреннего кофе, когда брат, привычно серьезный, причесанный и одетый, спустится на кухню, сверкая засосами на шее, которые безуспешно пытается скрыть водолазкой, начнется его новая, совершенно иная жизнь, полная неприличных, смущающих желаний и жара влажных простыней.
Но все это будет чуть позже, а пока…