Имя: двусмысленность. 4

Тело. Просто сшитое наспех толстыми нитями, проглядывающими сквозь бледную кожу. По венам течёт кровь, такая густая и холодная, что циркуляция происходит медленная, неохотная. Неживая.

Свет ламп выжигает на плечах и груди свои метки. Боль кратковременна, слаба и бесполезна, и волдыри лопаются под пристальными взглядами мужчин. Растекается жидкость, словно чужие слюни, по коже, стекает по ноющим и напряжённым соскам, щекочет и дразнит.

За час съёмок даётся бешеное количество денег, как будто тебя посылают на яростную войну, а не в постель на всеобщее обозрение. Переступать впервые холодные провода, запачканные пятнами тонального крема и пудры, всегда тяжело и противно. Душа зажимается в самый дальний угол, распахивает сияющие золотом невинности глаза и пищит что-то в безумии. «Не надо» барабанит по сознанию внутри тебя.

Прикосновения незнакомых рук беспокоят. Тебе дают ударные дозы, заботятся о твоем шатком мироощущении, травят и надеются на отличное сотрудничество. А потом тебе уже безразлично, кто и где тебя трогает, сколько в действительности рук пытаются незримо удушить тебя и как на самом деле ты глупо выглядишь, извиваясь змеёй под ослепляющим светом.

Горячие ладони сжимают, шлёпают и не выпускают. Места на моем теле, прожженные до самых костей, блестят алой влагой. Меня хватают за правую грудь, заместо которой буро-желтая масса, и пытаются сделать приятно. Другой рукой жестко и властно держат за подбородок, направляют лицом в камеру — безжизненного свидетеля позора — и шепчут в ухо вонью кошачьего лотка: «Раздвигай ножки».

Меня перетрахало много мужчин. Высокие, низкие, бледные, жирные, пахнущие фломастерами и просто случайные актеры. Все они приглашались в ад между моих ног. И не только. Захлебываясь спермой, солоноватой и густой, я не имела права думать о чём-то. Только смотреть на своих партнеров, улыбаться губами с вызывающей помадой и умолять дать мне еще, пока глаза не вывалятся из орбит.

Я улыбалась. На моём лице, на которое кончало до этого трое мужчин, улыбка была безупречна. Я улыбалась, надеясь, что не вывернусь наизнанку. Я улыбалась и чувствовала рваные дуновения ветров под названием «бля-ну-вы-типа-пялите-ее-на-пляже», создаваемые скрипучим вентилятором. Я улыбалась всем своим телом, но не душой.
Эта сука только надрывно рыдала всякий раз, когда горячая головка члена оглаживала мои губы со вкусом крови и клубничной помады.

— Запрокинь голову! — орут из-за камеры, а я лежу неподвижно, тело моё сотрясается только потому, что меня упрямо трахает лысеющий бизнесмен. Пот с его рыхлого лица капает на мою шею, толстые пальцы с грязными ногтями царапают левую грудь и соскребают слой кожи, как пласт перхоти. Между ног только всё саднит. Кричат: — Целуй!

Мои руки — это костлявые обрубки, с которых слезает окровавленной мясо, сползает змеиная шкура. Вцепляясь пальцами с потрескавшимися ногтями в лицо толстяка, я касаюсь губами его дрожащего подбородка, веду выше, пока не начинаю чувствовать дыхание, проникающее мне в глотку. Сплетаются языки, вкус дешевой лапши из ресторана напротив заполняет рот. Большие пальцы оглаживают мокрые виски, надавливают на уголки глаз, а затем резко вдавливаются в глазные яблоки.

Поросячий визг глушу поцелуем, настолько жарким, что движения мужских бедер становятся отчаянными. Трение внутри скучное, лишь раздражает. Тело не реагирует: холодное, равнодушное. Брызги крови — плевками на мое лицо. Глазные яблоки кашей остаются в мужских глазницах, чавкают, когда я убираю руки. Чужой язык болтается обрубком во рту. Выплевываю и привстаю.

— Шикарно! — эхом возносятся голоса, но огромная кровать это единственное, что существует сейчас. Труп толстяка лежит рядом со мной, а его сперма запачкала мне внутреннюю сторону бедер. — Перерыв 10 минут!

Глоток, которого не хватает. Все тело — это ожоги, уродливые и многочисленные. В холодном зале от моего тела исходит пар, стекающая по пальцам кровь застывает причудливым узором. Пусто и никчемно — и я обрушиваюсь спиной на жесткую постель, чувствуя, как затылок холодит свежее кровавое пятно. Распускаются цветы в мужском трупе, темными струйками-побегами скользят по простыне, расходясь кляксами.

Пахнет гнилью. В чашечке брошенного возле подушек лифчика валяется помятая сигарета. Тянусь к ней, но запоздало понимаю, что зажигалки нет. Мягкая и легко сломать. И я даже не про себя.

— Ты хорошая, — голос дышит на меня жаром. Воздух стягивается, становится тяжелым и его даже можно укусить. Медленно загорается ковер, на который неисчислимое количество раз проливали кофе. — У тебя глаза красивые!

Я люблю смотреть на себя со стороны. Записи с моих съёмок хранятся на компьютере в отдельной папке. Но почему-то никто не снимал тот момент, когда я лежала в постели с трупом, а вокруг нас разгорался пожар.

— Порой мне становится страшно, — продолжает голос, который я глотаю. Дым вьется к потолку, начинает гореть деревянное изголовье. Пережатое горло еле-еле пропускает воздух. Мятая сигарета зажата в губах, сухих и с мелкими занозами, что являются не до конца сорванной кожей. — Но я вспоминаю тебя...

Пламя подбирается к моим ногам, облизывает их и двигается выше, после задевая промежность. Ласково обдает ее теплом, как самый лучший любовник, а затем впивается огнем. Напряжение, сладкое и томительное, заковывает тело. Тлеют простыни с одеялом.

— Я буду стараться. — Пожар не снаружи, Сакура, ты непроходимая дура. Он внутри, сидит в тебе и сжирает все, что ты пыталась воспитать в себе. Но горит зал, горит кровать, кожа бугрится и с грохотом падает огромная камера. Огонь любезен, и я делаю первую затяжку. Долгую, пока сознание не отключится от внешнего мира. Эхо единственное, живое и невиновное, болезненное: — Ради тебя, мама...

Дым проходится одиноким острым когтем по горлу, распарывая его.

— Я люблю тебя, — растерянно и тихо, но ко мне уже некому притрагиваться. Последний вдох разламывает грудную клетку, в которую заползает всепоглощающий пожар.



День ото дня чувствовать на щеках только засохшие слезы. Закрывшись в квартире, словно в логове, я пытаюсь понять себя. Но в различных источниках такой информации не существует.

Одинокие и ледяные, они направляют меня к пропасти. Указывают самые короткие пути, нежно гладят мои бескровные щеки и заставляют меня смотреть. Смотреть и видеть.

Саске сбежал от боли. Я знаю причины, знаю мотивы, знаю исход. Он боится моих призраков, гуляющих по стенам его нового дома, боится моих образов, что так настойчиво преследуют его и не являют своего настоящего лица. Саске смотрит на них, ошарашенно и беспомощно, но он не видит. А я, смотрящая на него по ту сторону, прекрасно вижу абсолютно все.

Только я больше не могу разглядеть своего отражения. Размытое и потерянное, оно кажется мне знакомым лишь одной деталью: проглядывающим через рябь розовым цветом волос, таким тусклым и умирающим...

Посмотри во мрак, и ты увидишь. Они говорят мне так, когда я стискиваю подушку и утыкаюсь в нее лицом. Они приказывают мне: «Нарисуй чувство». Любовь или ненависть, страх или отвагу, злобу или уныние — они требуют воссоздать чувство и заглянуть в черноту неизвестного. Они умоляют меня смотреть на Саске Учиха и вырисовывать на его кровоточащем сердце то, что ему не принадлежит. Они хотят заражения.

Но Учиха не чувствует боли от утраты семьи. Он сопротивляется и единственное, что я могу, это слегка пугать его видениями. Я бессильна в такой мере, что это повергает меня в неконтролируемую ярость.

— Горечь не скрыть, — шепчут мне нежно в лоб, и я приоткрываю рот, лишь бы суметь сделать вздох.

— Я хочу стать таким же, как ты!

Из пелены забытья выскальзывает чужая рука, отрубленная по локоть. Карабкается по подлокотнику кресла, ложится на мое плечо и пытается трясти. Я скашиваю на нее устало-сумасшедший взгляд и улыбаюсь, пока глаза не начинают видеть очертания совершенно другого места.

— Ты не станешь таким, Кей, — тихо отзываюсь я, поспешно отмахиваясь от руки, на ощупь оказавшейся бесформенной и прохладной, словно желе. — Ты не станешь.

Я рисую чувства. Испуг, досаду и злобу. Я рисую смерть сына и самоубийство Ино, и их призраки пытаются настигнуть мой образ во тьме, хватаются за него и желают утащить за собой. Не твоя территория, Харуно, ты тут не имеешь власти...

Я рисую чувства. Отрешенность и боль. Жизнь идет, пока ты чувствуешь ее кипение в своей вязкой крови, Саске.

Я рисую чувства. Вдохновение.
И когда что-то обжигающее раздирает мой бок, гулкие удары колокола расходятся по черепной коробке и вынуждают меня с визгом повалиться на пол. Я чувствую только кисловатую горькость на языке и тошноту, облепляющую желудок. Вставая на четвереньки, я сбито дышу.

— Хнычь, — хриплю я в полудреме, липкой и колючей, — хнычь и вспоминай...

«Я хочу стать таким же, как ты!

— Ты не станешь...

«Я хочу стать таким же»

— Нет, нет, — отрицательно мотаю головой и обессиленно ложусь на живот, закрывая руками лохматую голову.

«Я хочу стать...»

В душном мраке квартиры, где все окна распахнуты настежь, живет слишком много личностей. Их глаза, на дне которых тлеют угольки, режут плоть на манер ножа, разрезающего масло. Аккуратно и быстро, без единого усилия.

«Сакура...»

Они зовут меня по имени с надеждой.

«Мы хотим стать...»

Они обнимают меня во тьме и выжигают на моем теле невидимое клеймо. Я вижу их глазами и я могу совершать то, чего не могут обыкновенные люди. Я могу управлять ими. Я могу менять все в округе. Я могу стать кем-то иным. Но они, разыскивающие что-то в моей голове и разъярённо желающие чувств, хотят стать... мной.