Лишний шаг

Я привык считать свои шаги.

Пятьдесят четыре шага занимает путь от моей комнаты до подвала, в котором ты громко просишь простить все грехи. Они не подходят к твоим светлым бесстыжим глазам, в коих есть абсолютно всё — от ненависти до отчаяния. Лишь раскаяния в них нет.

В подвале пахнет удушливой сыростью. Дедушка всегда мне говорил, что это не то место, в котором лучше проводить своё время. Однако вопреки словам деда я часто заглядывал в тёмное помещение, чтобы учуять незнакомые запахи и ощутить недружелюбный холод бетонных стен. Мне нравилось. Довольно уютное место, чтобы подумать наедине с самим собой, без посторонних глаз, желающих дотронуться до тебя, и голосов, пытающихся влезть в твои уши. Над моей головой, пока я безмолвно обращался к пустоте, сидя на древней табуретке, мигала одиноким желтоватым глазом лампочка.

И, возможно, я бы сидел время от времени в подвале вот так вот, в одиночестве, всю свою жизнь, не встречаясь ни с радостями, ни с печалью — но я повстречал тебя. Ты ворвался в моё существование порывистым горячим ветром, бросаясь задиристо пылью мне в глаза. Смеялся звонко, надрывно, задыхаясь в своём смехе, как под толщами морской воды. Пока ты хохотал, я думал о том, когда же ты без чувств рухнешь мне под ноги. Пока ты сбивчиво что-то мне рассказывал, я представлял вновь и вновь тебя, спрятанного от меня за грязным толстым стеклом. Пока ты ценил нашу с тобой дружбу, я вспоминал, как пришёл домой и не обнаружил там всего того, что дорого стоило. Ни ценностей, ни денег, спрятанных в сейфе за портретом моего покойного отца. Пока ты спешил на встречу с какой-то девушкой, грезя о том, как вы замечательно заживёте в достатке и пороках в другой стране, я уже двигался за тобой следом.

— Ты ненормальный! — раздирая глотку, кричал ты мне в лицо, пока я связывал твои руки с красивыми длинными пальцами. Я спросил тебя про дружбу, а ты только дёрнулся и фыркнул, погано засмеявшись и сверкнув глазами. — Дружба? — Поднимаешь на меня влажный взгляд светлых глаз, в которых есть всё — от ненависти до отчаяния, — кроме раскаяния. — О какой, мать его, дружбе ты сейчас говоришь?!

Но я могу говорить о многих вещах, о которых не можешь говорить ты. О подстреленных птицах, о штукатурке, о ледяных солнечных лучах, о запахе лечебниц, о вьющихся волосах, о врачах в пятнистых халатах, об агрессивном небе — о многом. Теперь я могу говорить и о тебе, но ты этого не ценишь и, когда веревка стягивает за твоей спиной руки, называешь меня умалишённым выродком. Ты плюёшься, переходишь на визг, сотрясая спокойствие моего любимого подвала, тревожа духов стен и потолка, с которого капает вода. Но единственный умалишённый здесь уж точно не я.

Я прошу тебя прекратить, сажая на скрипучий деревянный стул, после к его искалеченным временем ножкам привязывая твои ноги. Моя просьба тихая, а твой ответ снова заливает громкостью помещение. Ты пытаешься укусить меня, кричишь всё так же, считая, что кто-то тебя услышит там, за стенами. На моём лице появляется мягкая улыбка, которую ты, не имея возможности увидеть, начинаешь ненавидеть больше, чем меня самого. Ты её просто представляешь. Разум твой гаснет постепенно, молча. Из-под твоей кожи слизью выделяется негатив. С жалостью наблюдая за этим, выпрямляюсь и осматриваю проделанную работу: теперь ты беспомощный. Разве что зубы крепкие, но твоя челюсть до меня не дотянется. Пыльное зеркало в углу подвала приветливо отражает твой половинчатый связанный силуэт.

Пятьдесят пять шагов занимает путь от подвала до моей комнаты. Как-то раз я спросил, откуда взялся ещё один шаг, но ты промолчал, опустив голову, давая мне лицезреть светлые волосы, темнеющие от корней. На следующий день я обнаружил опрокинутый стул, порванные верёвки и тебя, притаившегося в углу вместе с зеркалом. Ты уткнулся лицом в свои острые колени и что-то бормотал, а стеклянная поверхность ростом с человека тебя покорно слушала.

— Оставь меня в покое, ты, — глухо рычал на меня, когда я подходил слишком близко и садился напротив тебя на корточки, — оставь...

Сине-фиолетовые или красно-жёлтые пятна на твоём лице были похожи на лужи блёклых красок. Они проплывали по всему твоему телу и были рады находиться с тобой. Красные и розоватые полоски, отпечатавшиеся на коже, тоже были не против.

— Почему?.. — бессильно спрашивал ты меня, когда грязная рельефная подошва моего ботинка проходилась по твоему лицу. Холодная слякоть попадала тебе в рот и широко распахнутые глаза. — Почему ты это делаешь?

Я отдаю дань чужой лжи. Просто потому, что человеческие грехи не делают жизнь лучше или, возможно, я пытаюсь восполнить в своём сознании момент, когда упустил ответ на самый главный вопрос. Когда ты перестал смеяться и что-то рассказывать, когда долго молчал и рассеяно слушал. Когда в твоих глазах перестало блестеть желание общаться со мной. Да, я упустил это мгновение. Последствия сыпались ледяным песком сквозь мои пальцы. Мне нравилось.

Потом настал день, когда ты начал говорить без остановки, чтобы приглушить в своей голове установку на то, чтобы закричать. Стенам и потолку подвала не понравилось твоё поведение — и я запихнул тебе в рот грязную влажную тряпку. Вместо твоего голоса я теперь слышал твои рыдания. Как бы я ни заглядывал тебе в глаза, я не видел раскаяния. Ты молил о прощении, но не желал его. Позже ты смог как-то избавиться от воняющей гнилью и чистящим средством тряпки и вновь заговорил. Не со мной и даже не с рядом стоящим зеркалом в раме из красного дерева. О надувных разноцветных мячах, о запрете на мороженое, о плохих оценках в школе, о диагнозах, о срывах, о родителях, о предательствах. Ты даже упомянул трёхголового монстра с человеческими руками, растущими из висков. Ты говорил так долго, что подвал устал — и я без слов приказал тебе молчать.

Затем я приходил к тебе — помнишь, пятьдесят четыре шага? — и смотрел на твоё окровавленное лицо. Твои губы были неаккуратно зашиты толстыми тёмными нитями. Проткнутые грязной иглой участки кожи саднили и посинели. Ты не сдавался и издавал какие-то звуки: пытался мычать или стонать. Это было гораздо тише и спокойнее. Стены и потолок успокоились вместе с тобой. Теперь ты сидел в углу, обняв себя за плечи, и смотрел мне под ноги, не в силах поднять взгляда выше. Пыльное зеркало перестало тебя слушать и отражало лишь пустую темноту и меня, сильно укороченного в росте. Я поправил светлый галстук, отряхнул его.

Я всё ещё в строгом костюме, который надел на собеседование, которое теперь мне никогда больше не пройти. Помнишь, я рассказывал тебе о том, как хочу устроиться в ту компанию?

Ты сидишь в углу и затравленно смотришь на мои ботинки, рядом с которыми на полу небольшие пятна крови. Отводя взгляд, ты случайно задел им зеркальную поверхность, и судорожно выдохнул, зажмурившись. Сейчас ты, наверное, молишь о прощении.

Пока ты замахивался кухонным ножом, чьё лезвие пахнет колбасой, я думал о своём собеседовании. Пока ты отделял мою голову от тела безжалостным металлом, я о чём-то ещё мечтал. Пока ты опустошал мою квартиру от ценностей и суммы денег, оставив обезглавленное тело валяться в луже крови рядом с собственной неаккуратно отделённой головой, я тоже думал о прощении. Но в остекленевшем мёртвом взгляде моих глаз не было ничего. Даже раскаяния.

С зашитым ртом, с сумасшедшими испуганными глазами на перекошенном нездорово-бледном лице посреди живых стен подвала. Я протягиваю к тебе руку — ты поднимаешь взгляд. Твой крик утонул в нитках, проколотых грязной иглой дырах и недовольстве помещения. Похоже, сегодня мне не удастся с тобой поговорить о многом.

Что же, я ухожу.

Но я, как и прежде, буду ждать ответа на свой вопрос.

— Откуда взялся ещё один шаг?

Ты лишь обречённо молчишь.