Любовь должна быть трагедией

Всегда найдётся женская рука,
чтобы она, прохладна и легка,
жалея и немножечко любя,
как брата, успокоила тебя.

Всегда найдётся женское плечо,
чтобы в него дышал ты горячо,
припав к нему беспутной головой,
ему доверив сон мятежный свой.

Тёмная глухая ночь развевает отросшие и изрядно запутанные, тёмные волосы парня. Он стоит не в силах отвести взор от светлой деревянной двери. Его дом? Чужой дом? Он до сих пор не может дать этой оценки, но лишь знает, что его ждут. Пусть он здесь не живёт, но место на стуле в светлой кухне — его, и рядом с хозяйкой на кровати — тоже его. Собравшись с мыслями, он тихо притворяет дверь, удивлённо приподнимая бровь: в доме пахнет только что приготовленной едой, а из кухни сочится мягкий приглушённый свет. Уже не боясь потревожить сон девушки, он спокойно закрывает дверь, спеша избавиться от обуви и верхней одежды.

— Я думал, ты спишь, — молвит Саске, предполагая, удивит ли он её своим окончательно понизившимся, с приобретённой хрипотцой голосом.

— Я заметила тебя в окно, — неловко отвечает она, теребя пальцами удлиненный рукав рубашки, так соблазнительно спадающей с плеча.

Учиха торопится: на ходу скидывает оставшийся свитер и футболку, за минуты расправляется с богатым ужином, параллельно позволяя Сакуре залечить синяки и царапины, затем скудно благодарит и спешит покинуть кухню.

Наслаждаясь горячим душем, он чувствует себя так, будто заново перерождается. Выходя из ванной, на ходу вытирая волосы, даже не хочет думать о том, что девушка снова постелила ему в гостиной. Уверенно открывает дверь спальни Сакуры и, откидывая влажное полотенце, бесцеремонно забирается под одеяло. Одной рукой он притягивает зардевшуюся девушку к себе, задирая её футболку на спине, спешно гладя рукой выступающий позвоночник и тонкую кожу. Зарывается носом в основание хрупкой шеи, чувствуя, как Харуно дрожит от этого прикосновения, как по нежной коже расползаются мурашки. Его сводит с ума приторно-сладкий запах. Это запах пряностей тех кафе, в которых он обедает в самых отдалённых уголках мира шиноби; это запах цветущих деревьев и садов, каковые он встречал весной; это запах душистых луговых трав. Всего до одури много: у Саске кружится голова, он задыхается от этой сладости, но, как ни парадоксально, только сейчас у него получается вдохнуть полной грудью. Он дышит глубоко, но тихо, запоминая эту симфонию, набирая её в лёгкие и позволяя ей пронзить свои сердце, душу, разум. С упоением он ощущает, как девушка, практически подмятая под него, расслабляется. Он чувствует, как её ловкие пальцы зарываются в его волосы, чуть оттягивают локоны, массируют кожу головы.

В ночной тишине он слышит гулкий стук её сердца, наслаждается этой близостью и забывается сладким, как её аромат, сном.

Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть её,
увидели страдание твоё.

Саске напряжённо смотрит в одну точку, сжимая в руке столовые приборы. Он чувствует, как ему становится дурно в этом доме, до тошноты уютно: он сразу вспоминает своё детство, обеды и завтраки в кругу семьи. Он вспоминает Итачи. Сжимая челюсть до скрипа, чувствует, что не может вздохнуть, как будто провалился в прорубь: леденящий душу и тело озноб пробивает до кончиков пальцев. Скрывая вздох, он поднимает взгляд, когда сильная рука хватает его за горло, вздёргивая из этой проруби. Вернее, нежная и хрупкая, меньше собственной рука, пусть и не из проруби, но из воспоминаний вытаскивает его лёгким, невесомым касанием. Саске внимательно изучает прохладную ладошку, которая накрыла его собственную, поднимает взгляд выше, всматриваясь в породнившуюся зелень глаз. Сакура стала старше. Она не смущается и не отводит взгляд, вбирает в себя каждую эмоцию, плещущуюся в глубине непроглядной тьмы. Непроглядной для других. Сакура научилась угадывать его эмоции, пусть и не все. Но через несколько секунд она отчётливо понимает — «хватит». И, когда Саске уже успевает подобрать слова, чтобы разорвать их контакт безболезненно, её ладонь перемещается на тарелку с десертом, опуская ту на стол. Учиха не знает, как она это делает, и делает ли что-то для этого он, но девушка видит все его порывы за мгновенье до их возникновения.

Ответ, почему он выбрал именно её, крылся в этом девичьем взгляде. Саске долгое время поражался, как у неё это получается — одним взором душить демонов, пожирающих его изнутри. Смешно было осознавать, что хрупкая девушка, которую он ранее считал слабой и никчёмной, смогла обуздать его злейших врагов, с которыми он не мог справиться вот уже который год. Они спасали его от одиночества, мотивировали, не позволяли расслабиться и теперь жутко мешали жить дальше. Прошло достаточно времени, прежде чем Учиха понял, что своим пристальным, затяжным взглядом Сакура отнюдь не любовалась его лицом: она смотрела в саму душу, видела её черноту и в один момент словно шикала как строгая учительница на его душащие по ночам кошмары. Они покорно отступали.

Удивительно.

Но есть такая женская рука,
которая особенно сладка,
когда она измученного лба
касается, как вечность и судьба.

Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.

Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.

В скольких местах он побывал? Странах? Городах? Саске больше не отдавал себе отчёта. Если месяцы назад — нет, то сейчас он мог с лёгкостью назвать себя отшельником. Чёрные густые волосы стали жёстче: в них постоянно путалась дорожная пыль и пустынный песок. Его кожа на лице обветрилась; его ладони, стёртые в кровь десятки раз, огрубели; его губы стали совсем белыми и сухими. Осматриваясь в грязном зеркале дешёвой гостинцы, он ловил себя на мысли, что легко улыбается, пусть пока и не мимикой, но глазами, которые, кстати, стали мудрее. Учиха улыбается потому, что вспоминает, как пару раз, несдержанный после долгого отсутствия, в порыве страсти поцарапал этими ладонями и этими губами тонкую кожу розоволосой особы, которая и не очень-то была огорчена. Тряхнув шевелюрой, он накидывает капюшон, навсегда покидая пристанище, стараясь не обращать внимание, что неестественно для него торопится в сторону Конохи.

Саске чувствует, что всё, что он затеял больше года назад, даёт свои плоды. Ненависть, боль утраты, отчаяние, злость — всё это рассеивается по миру, освобождая носителя от оков прошлого.Он встречает людей, узнаёт их лучше, вместе с тем познавая мир, раскладывая все мысли по полочкам. Саске постепенно смиряется со своей слабостью, которая заключается в том, что его неимоверно тянет в родную деревню, а если конкретнее, то не просто в неё. Сколько раз он видел девушек красивее, чем Сакура? Сексуальнее? Раскованнее? Десятки. Сколько они предлагали ему себя? Столько же. Но Учиха, задумчиво усмехаясь, буравя взглядом чашку саке, ловил себя на мысли, что больше его к другим женщинам не тянет. Даже если раньше он мог позволить себе хоть на минуты отвлечься от происходящего вокруг, заворачивая вместе с Суйгецу в сторону сомнительных заведений, то после недолгого совместного проживания с Сакурой кое-что изменилось. Планка выбора партнёрш взметнулась до качеств, не распространённых среди встречавшихся девиц. Не было в них ни нежности, ни стыдливого румянца на щеках, ни тех чистых чувств, когда редкие капельки застывали на пушистых ресницах. Он не были его, не были настоящими.

А она была.

И можно было самому, обнажая душу, без устали целовать её всю, не пропуская ни миллиметра, зарываться в мягкие волосы, вдыхая их приторный аромат. Тереться щетинистой щекой о её тонкую кожу, беспорядочно шарить пальцами по самым удалённым и чувствительным участкам, льнуть к ней всем телом, смотря глаза в глаза, срывать с губ тихие стоны. Даже со своих.

И просыпаться утром в постели, с упоением понимая, что он дома. Здесь сухо, чисто и сладко пахнет Сакурой. Спускаться на кухню, завтракать в компании его женщины — тихо, без лишних слов, но с частыми, бередящими душу прикосновениями. Провожать её на работу, не подходя близко к госпиталю, не касаясь на улице, не позволяя другим познать их тайну.

Когда девушка уходит, их дом становится только её. Саске бродит по нему как тень, чувствуя нарастающее раздражение и даже злость. Глядя из больших окон на Коноху, он вновь понимает, что пока ему здесь не место. Несмотря на все свои навыки и опыт, он обязательно случайно цепляет один из её цветов, колется о кактус и, чертыхаясь, собирается ей сказать о чрезмерном присутствии посторонних вещей в доме. Но. Как только девушка появляется со счастливой улыбкой, с пакетами еды и спешит приготовить что-нибудь вкусное на ужин, Учиха сталкивается с её искрящимся взглядом, вновь и вновь чувствуя уколы вины. Он больше не может сказать ей то, что сделает больно, уж лучше вовсе помолчать. Саске никогда не покидает кухню, держась поблизости, наблюдая, как она готовит, слушая истории о госпитале и жизни в деревне. Голос Сакуры расслабляет, врезается в память как что-то домашнее и удобное, звучит сродни потрескивающим уголькам в камине, и ледяной панцирь Саске постепенно оттаивает под натиском её светлых чувств. Он улыбается ей уголками губ, совсем немного, но ей даже взгляда было бы достаточно.

Спустя несколько дней он стоит у тех же окон и смотрит в ту даль, где некогда восхищал людей своим величием клан Учиха. Когда Саске снова чувствует, как ком стоит поперёк горла, когда он готов рвать и метать, призрачные руки оплетают его торс. Губами девушка прижимается к его обнажённой спине, прямо между лопаток. Саске выжидает меньше минуты, поглаживая ладонью скрещённые руки, и оборачивается, не желая разрывать объятия.

Он снова ловит этот пронизывающий, выразительный взгляд, отвечая на него, боясь вздохнуть, позволяя девушке затушить разгорающийся пожар. Затем она прикрывает глаза и легонько кивает, поджав губы. Саске, не сдерживая себя, сминает в охапку розовые волосы, глубоко, шумно вдыхает и прижимается своим лбом к её, тихо шепча: «Спасибо».

Это длится долгие минуты, но затем он одёргивает себя и с напускным хладнокровием примеряет новое обмундирование.

Саске должен идти.

А ты живешь себе же вопреки,
и мало тебе только той руки,
того плеча и тех печальных глаз…
Ты предавал их в жизни столько раз!

Кому от расставаний хуже? Он уже давно не мог быть уверен в ответе. Пусть эти отношения были важны для него как мост, поддерживающий связь с такими понятиями, как «семья», «дом», «деревня», но всё тот же взгляд, будь он неладен! Саске, набирая бешеную скорость, мчится вперёд, не позволяя оглянуться, не позволяя задуматься. Он знает, чего лишает себя и чего лишает её. Знает, что так надо. Знает, что она знает… Но чёрт возьми! Его маска трескается, когда он, скрепя сердце, рвётся вверх, взбираясь повыше. Разворачивается лицом к Конохе, активируя Шаринган. Короткая серия озноба встряхивает всё его существо, когда среди людей и строений он находит Сакуру. Девушка стоит у окон госпиталя, волей случая, а, может, волей женской интуиции или желания подсознания смотрит ему прямо в глаза. Учиха корит себя за очередную слабость, и даже ярый стыд заливает подсознание, когда он узнаёт этот взгляд. Не печаль, не злость, и уж точно не слёзы. Она смотрит с верой: она знает, что он вернётся.

Благодарно кивая, со спокойной душой Саске в пару прыжков возвращается к своему маршруту. Он чувствует давно позабытое, неопределённое ощущение счастья. Надежда, сладкая тоска, желание вновь отправиться за пределы своей деревни, предвкушение встречи после долгой разлуки движут им, помогая проживать дни, недели, месяцы.

И выдохнуть, спустя время минуя знакомых часовых.

Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе всё это не простишь.
И только та прозрачная рука
простит, хотя обида и тяжка…

В который раз Саске шуршит своим тяжёлым плащом в предрассветных сумерках. Свитки с орудием и припасами запечатаны, компактный рюкзак набит до отвала, но что-то его заставляет тихо подняться на второй этаж.

Уходить сегодня тяжелее. Но ведь почему? Он провёл с Сакурой восемь месяцев, семь из которых Сакура была смешной, чего он ей никогда бы не сказал. Больше шести из которых вне дома, когда девушка нагнала его в дороге и, выразительно прикладывая его ладонь к животу, рассказала о своём маленьком секрете. Он не мог жалеть, что взял её с собой. Сакура не стала менее подвижной, даже наоборот, пока была возможность, хотела увидеть как можно больше, а посему часто склоняла доселе каменного Учиху сходить с намеченного маршрута, чтобы поглядеть на море или пообедать именно в той самой закусочной. Она умиляла своим стремительно округлявшимся животом, своими попытками самостоятельно обуться или подняться, когда их дочь уже очень подросла, но Саске понимал, что пережил достаточно, чтобы вновь улыбаться и тихо посмеиваться. И ещё он понимал, что очень долго корил бы себя, если бы не прожил эти месяцы с беременной женой.

Один из которых, кстати, не только с Сакурой. Он лично присутствовал при родах, каждую минуту поддерживая её, как мог, своей крепкой ладонью сжимал её, отгоняя страх и внушая, что вот-вот всё снова будет хорошо. Помнит даже, как после этого его всего трясло от пережитого, а заплаканная Сакура невинно подтрунивала, что даже она перенесла это более стойко, чем Саске, обезумевшие глаза которого говорили о впечатлениях.

Учиха обходит кровать, посильнее закутывая розоволосую в одеяло, про себя ворча, что слишком крепкий сон может повлечь опасности. Он знает, что Сакура не против его ухода. Избавляя его от мук совести, нынешняя Учиха ещё вечером дала ему понять, что всё хорошо. На сколько бы он ни ушёл, дальше она справится сама. А задание вымотать её так, чтобы девушка поскорее провалилась в спокойный сон, с удовольствием взял на себя Саске, каждый раз прикасаясь к ней, как в последний.

Бросая взгляд на кроватку, Учиха застывает, как громом поражённый. Его дочь растёт настоящим шиноби: уже проснувшаяся, она даже не даёт повода заметить, что это не так. Лишь распахнутые глаза взирали на отца так, что Саске не мог вздохнуть.

Он прекрасно помнит, как заглянул в глаза Сарады впервые: тогда они были голубыми, почти прозрачными. Чуть позже стали уже серовато-зелёными, дальше болотными, нефритовыми, и вот сейчас уже почти чёрные с мистическим тёмно-зелёным оттенком. Казалось, каждый раз, когда они сталкиваются взглядами, Саске, как чернилами, окропляет их тьмой. Учиха осознаёт, что хоть и цвет его, но взгляд точно Сакуры, а ещё, как ни странно, его матери и немножко Итачи. Тихий немой упрёк и нечеловеческая тоска, слишком взрослые для несмышлёного младенческого разума. И понимание, бесконечно понимание, которым окружила его бывшая Харуно.

Именно сейчас, глядя в глаза своей маленькой дочки, Саске уясняет, что скорбь — это то, что у Учих в душе, в крови с рождения. Её судьба уже будет тяжёлой: она обязана этим проклятию калана. И, конечно же, отцу. Она поймёт, когда вырастет, что его исчезновение — лучшее после Шарингана, что клан Учиха мог дать ей. С первым криком она вдохнула эту судьбу, судьбу своего отца и своих предков, и только её мать, не замешенная в этом, нетронутая интригами и проклятиями, сможет воспитать её другой. Положить начало возрождению клана Учиха уже другим: сильным, но не очернённым.

Саске тихо покидает дом. Ему пора туда, где холодный, неласковый ветер раздувает кровавую, как его история, зарю. Он знает, что будет отсутствовать дольше. Годы… долгие и мучительные для него самого. Как прежде его брат наблюдал за ним, будет следить издалека за каждым их каждом, задыхаясь от счастья и горя одновременно. Не потому, что он сам бы не смог жить с оставшимся грузом, а потому, что Учиха больше не посмел бы принести это в их дом.

За секунду до того, как Саске отталкивается от земли, его слух успевает резануть громкий детский плач.

Учиха знает, что он обязательно вернётся. Почти через пятнадцать долгих, переполненных мыслимым и немыслимым лет, он скользнёт к ним в дом через окно, почувствует, как кружится голова от этого приторно-сладкого женского запаха, с размаха кидаясь на кровать, смеясь над тем детским страхом и непониманием, которое вызовет у жены, тихо шепнёт:

— Я дома.

И только то усталое плечо
простит сейчас, да и простит ещё,
и только те печальные глаза
простят всё то, чего прощать нельзя…