Мазохизм сознания

Когда мне было двадцать лет, я хотел сойти с ума. Безумие — неисчерпаемый источник вдохновения, который засаживает тебе под рёбра тупые лезвия. Ковыряется в тебе, как мастер в своей сломанной игрушке. У тебя есть двенадцать попыток, чтобы получить шедевр, что пронзит сердца людей. Вынудит их задуматься, сыпать догадками. Но лишь одна попытка из двенадцати — твоя счастливая. Легко узнать, когда ты попал в самую точку. Когда твоей работы ещё не существует, но она уже обречена на дикий успех. Двенадцать попыток — двенадцать твоих рёбер. Двенадцать ржавых лезвий — двенадцать твоих ран. Если засунуть в одну из них пальцы и раздвинуть кровоточащую плоть, то можно услышать стук сердца. Если ты слышишь его, то ты победил. Твоя попытка — твоя счастливая попытка. Я хотел стать сумасшедшим.

Бывшие наркоманы — исцелённые неудачники с бешеными глазами — на бессознательном уровне понимают в искусстве гораздо больше, чем какой-нибудь мистер N с хлипкими усиками и дипломом об окончании художественного факультета под потной подмышкой. Одно дело — уметь водить кистью или карандашом так, чтобы поразить публику, но другое — поражаться самому себе. Впервые я испытал тягу к холстам, когда мне было девятнадцать. Когда я крепко сидел на наркоте: нищий, болезненный, ничтожный. Знаете, почти-бомж, но пока ещё сводящий концы с концами. Имея такой образ жизни, ты убеждён в том, что хуже не бывает. Это — твой лимит. Это — черта, которую нарисовали у тебя перед носом. Дальше — нет, парень, дальше ты не пройдёшь. Не проползёшь, и никто тебя не будет хватать за шкирку и помогать преодолевать лимит. Вдыхай запах бензина и краски. Ты здесь надолго, если не навсегда. Я вот думал, что навсегда.

Но всё бывает гораздо хуже, когда ты считаешь, что это невозможно. Усугублённые ситуации, продавленный проблемами фундамент. Твоя трещащая по швам психика. Это внушение. Ты убеждаешь себя, что всё не может ухудшиться, но ты лишь даёшь повод судьбе поиграть с тобой в кошки-мышки. Я-разъебу-тебе-череп-а-ты-не-убежишь. Самовнушение, если позволите. Самое мерзкое, что может управлять восприятием человека. Если думать о возможной смерти близкого, а затем резко пытаться выкинуть эти мрачные мысли из головы, то, наоборот, начинаешь ещё усерднее думать об этом. Неизбежно. Мазохизм твоего сознания. Простой факт: ты бессилен. Я несколько лет угробил, чтобы избавиться от наркозависимости. Меня заставили. Умоляли — и я обречённо кивнул тогда ей. Своей девушке. Вернее, её слезам, стекающим по щекам. Я был бессилен.

В двадцать пять лет моя жизнь могла бы закончиться, но благодаря поддержке незнакомых людей (периодическому насилию), их искренним улыбкам (мощным лекарствам), их словам (взглядам, демонстрирующим отвращение), притупляющим шипы внутри меня, я исцелился. К счастью, не полностью. Когда ты пару лет закидываешься наркотиками, мир для тебя окрашивается в совершенно иные краски, а окружение приобретает форму голодного безумия, жуткого монстра. Ты можешь кайфовать, пока не ощутишь страх. Сдавливающий твой желудок, вынуждающий твоё тело враз похолодеть. И если рядом с тобой нет никого, кто мог бы вытащить тебя из самодельного кошмара, то ты сам виноват. Убей себя или будь убит собою. Я помню серые стены, что хотели меня раздавить. Помню дрожащий подо мной дощатый пол, из которого выскакивали огромные гвозди. Они гудели и протыкали мои руки. Когда эффект наркотиков сходил, я видел лишь оставшиеся рваные следы на руках. Любой другой вам скажет, что это от иглы. Не верьте.

*

Она знала меня со школы. Мы сидели за одной партой с младших классов. Потом мы учились в одном университете. Она была моим лучшим другом. Потом — моим слушателем. Потом — моей возлюбленной. Потом — моим кошмаром. Ты одновременно всесилен и бездарен, когда перед тобой человек, которого ты любишь до такой степени, что желаешь убить. Разорвать на части, задушить, оставить в тесном помещении без воздуха. Тебе начинает казаться, что смерть, которую ты можешь подарить этому человеку, священна. Это что-то страшное и потрясающее. Что-то искреннее и омерзительное. Что-то, что идёт незримыми щупальцами из твоей отравленной души. Твоё ядовитое сердце. Но ты не имеешь права говорить своему спасителю о том, что хочешь убить его. И я не имею.

— Будь осторожен, — говорит мне Она, когда я надеваю светлую куртку. Девушка подходит ко мне, встаёт на носочки и целует меня в щёку. В мою холодную, мягкую щёку. Сегодня я должен быть поздно. — Позвони мне, если что случится.
Я беру Её за руку и привлекаю к себе. Не говорю ничего, не целую и не смотрю с любовью. Я смотрю на неё отрешённо, будто сквозь. Держу её за руку возле себя пару минут, пока настенные часы в прихожей размеренно тикают. Пока на кухне из крана капает вода.
Иногда я счастлив, что у Неё нет моих глаз: она не видит окружение так, как его вижу я. Остаточная галлюцинация — когда все стены в твоей квартире чёрные и обуглившиеся. Я подношу чужую руку к своему лицу, и тёплые изящные пальцы касаются моих закрытых век. Психическое заболевание — когда ты слышишь то, чего нет. Например, утробное рычание, перемежающееся с женскими визгами. В углу нашей спальни. А на потолке — бурая слизь, капающая на двухспальную кровать. За дверями меня ждёт потрёпанный тёмный ковёр, из которого торчит сотня мелких штопоров. Она спокойно ходит по ним, а я смотрю на её ступни, изрешечённые в мясо. Девушка проворачивается на пятках ко мне — и ещё один штопор ввинчивается в чужую ногу, брызнув на пол кровью. Простой факт: молчание оберегает. Излеченная наркозависимость — когда время перед тобой показывается широко раскрытой раной, из которой лезут черви. Я убираю от лица руку своей девушки и отпускаю её. Я говорю одними губами: иди. Подальше. Я обязательно вернусь.
Моя муза улыбается, как улыбалась мне все эти года: тепло и искренне. А я смотрю на Неё — своё вдохновение, спасительницу, возлюбленную — всё так же отрешённо. Киваю и скрываюсь за дверью.

На улице холодно и темнеет. Я прохожу мимо магазинов, витрины которых меня предательски отражают — меня уродливого, исхудавшего, усталого и рано седеющего. Прохожие не оглядываются на меня, не показывают пальцем, но я чувствую, как мне смотрят в спину десятки незнакомцев. Я прячу взгляд от посторонних, дёргаюсь при каждом случайном прикосновении, рвано дышу. Во внутреннем кармане моей куртки — пакетик с кокаином. Бывший наркоман и нынешний художник, ставший наркоторговцем. Я могу молча пожать вам руку при встрече, если захотите.
Моё лицо мёрзнет от холодного ветра, но я продолжаю идти быстро, уперев взгляд себе под ноги. Я толкал кого-то, толкали меня: путь был через оживлённую улицу. Через десять минут я был уже у нужной машины, без слов поздоровался с водителем и сел на заднее сиденье. В салоне автомобиля было тепло и пахло мочой. Я глубоко вздохнул, стараясь не обращать внимания на девять голубых глаз прямо на лобовом стекле. Они моргали и смотрели то на водителя, то на меня. Почти всю дорогу, пока меня не ослепил яркий свет и оглушительный хохот в моей голове.

*

Когда я стоял возле двери в квартиру, моя голова гудела. Я чувствовал себя отвратительно и по дороге к дому два раза проблевался. Первый раз — это вся еда, съеденная за день. Второй раз — это горькая желчь с кровью и приторное ощущение ирреальности происходящего. Мой желудок скручивало, а перед глазами то и дело вспыхивали красные огни, лишая на мгновение зрения. Я видел размытые образы, я видел холсты, которое были закончены. Стиль картин был моим: нервные штрихи, тёмные тона, упор в ярко-красный и белый. Мне это всё казалось. Пару раз из лифта за моей спиной доносились детские надрывные крики, усиленные грубым эхом лестничной клетки. Какой-то умник оставил надпись на стене, рядом с почтовыми ящиками: «Страдать они будут за нас».
— Боже! — взвигнула Она, когда открыла мне дверь.
Вся заплаканная, раскрасневшаяся, дрожащая девушка, до того сейчас хрупкая в моих глазах, что я видел, как внутри неё трескаются кости. Пока голубые глаза испуганно смотрели на меня, я видел, как кожу чужой руки рвёт кость. Открытый перелом. Пока Она говорила мне что-то быстро и непонятно, я видел, как стремительно краснеют её глаза ещё сильнее, а затем — хлоп. Или хлюп. Они лопнули, брызнув жидкостью мне на лицо. Моя возлюбленная всё ещё разговаривает: не кричит, не падает от невыносимой боли, не умирает. Я стискиваю зубы, тяжело дыша и оглядываясь. Сейчас эта прихожая против меня. На потолке выцарапано: «Бессмысленному можно придать любой смысл». На зеркале справа от меня, занавешенном наполовину куртками и пальто, выведено грязными пальцами: «Умирать от собственных рук».
Я называю имя своей возлюбленной, с трудом смаргиваю сумасшедшие образы — и всё исчезает. Я стою в чистой прихожей, Она плачет и утирает слёзы, схватив меня за рукав грязной куртки свободной рукой.
— Ты же...
Я не даю договорить девушке, прикладывая палец к любимым губам. Я говорю: клянусь тебе. Не контролируя своего голоса, ощущая лишь тот самый страх, стискивающий мои внутренности. Я говорю: твоя жизнь будет вечной. Она молчит и смотрит на меня с застывшим во взгляде непониманием. Мотает головой, убирая мой палец от своего рта.
— Что произошло?..
За меня отвечают появляющиеся надписи на стенах и потолке. Из-под небольшого ковра виднеется раздавленное человеческое сердце, под ним — тёмные буквы. «Вдохновение найдётся в безумии». Я делаю шаг к Ней, за спиной которой раскрывается месиво из человеческих внутренностей. Под искусственным светом лампы кровь на них кажется покрытием из лака. Блестящие, содрогающиеся внутренности. Функционирующие части людей. Прямо над моей головой слово, составленное из ввинченных в потолок шурупов: «Холст».

Если вы когда-нибудь любили человека до такой степени, что хотели убить его, то вам даже не стоит заморачиваться над разгадкой случившегося. Когда твоя возлюбленная выглядит такой беззащитной и прекрасной, то ты теряешь контроль. Я любил видеть в людях жертв. Затравленные взгляды, подтянутые к груди колени, громкие крики, разрезающие пространство вокруг меня бешеным потоком слов. Там, где стою я, невыносимая вонь: смешение крови и освежителя воздуха с запахом лаванды. Стены говорят мне: «Во имя искусства падут они». Я смотрю на возлюбленную и вижу изумительную картину, мелькающую перед глазами. Я теряю зрение, слух и обоняние на мгновения, а затем получаю их вновь — усиленных в десять раз.
И я слепну.
И я глохну.
И я теряю запахи.
Безостановочно. Женские крики теперь такие настоящие, а я — такой несуществующий. Мои руки — это бурая слизь, растекающаяся по полу и заливающая очередную надпись, нацарапанную шпилькой: «Живи вечно». Моё лицо — это серый холст. На нём написано: «Выпей всю боль». Моё сознание — это смешанные краски. Они текут по стенам и потолку, стекаются к ногам кричащей девушки и окрашивают босые ноги, стучащие от отчаяния пятками по паркету, в различные цвета. Капли на полу образовывают новую фразу: «Отсутствие твоего сердца».
Всё вокруг меня кричит. Дребезжат стёкла, разлетаясь осколками. Свет мигает, а потом лампочки не выдерживают и лопаются, плеснув искрами в разные стороны. Моя спасительница корчится от боли на полу, залитом тёмными красками. Она не говорит со мной — только стонет глухо, дыша часто и сбито. На оголённом бедре грубо вырезано немилосердным металлом: «Я клянусь тебе». Я падаю на колени, хватаюсь за голову, скрючиваюсь и ору прямо в свои грязные колени, заляпанные краской и кровью. Крики перерастают в завывания, а потом — в скулёж. Громкость и интонации постоянно меняются, как и всё вокруг: двигается, расплывается, рушится, истекает чем-то тёмным. Я слышу множество звуков, перебивающее мои бедственные крики. Я ощущаю на себе десятки взглядов, залезающих мне за шиворот. Мои внутренние органы сдавливает страх. Раздавливает — и меня рвёт кровью.
Простой факт: сумасшествие.

*

Иногда приходится проживать впустую целую жизнь, чтобы под самый её конец понять, что у тебя никогда не было никакого таланта. Я открываю глаза и вижу спальню. Здесь тихо и чувствуется аромат Её духов: фруктовая ненавязчивая сладость кожи. Шторы плавно покачиваются от ветра, дующего из приоткрытого окна. Я сижу в мягком кресле и пытаюсь проснуться, но глаза сами собой закрываются.
Все двадцать шесть лет я пытался что-то найти в себе: какой-то дар, способность к чему-то. Я пытался писать стихи и прозу, музыку, картины. Я пытался создать то, что в будущем напомнит людям обо мне. Шедевр, который ты сделал благодаря ножу под одно из рёбер. Сейчас я — переменчивое сознание, возможны припадки ярости. Сейчас я — бывший наркоман, который нихера не исцелился. Сейчас я — это смешение человеческих качеств. Неприметное, куцее и замученное.
Я открываю один глаз — всё так, как и было. На своих местах в правильном положении. Моя голова начинает кружиться, я пытаюсь встать с кресла, но что-то тяжёлое не позволяет мне. Я открываю второй глаз — и тут же по вискам раскалённым молотом ударяет женский крик. Я вздрагиваю и просыпаюсь, а передо мной — место резни. Простой факт: убийство.
Она лежит на кровати в неестественной позе: раскинув руки и чуть согнув ноги. Белокурая голова закинута назад, так что я отчётливо вижу острый подбородок и линию челюсти. Та же белая ночная рубашка, закрывающая стройное тело до середины бедра. Я просто смотрю, не вставая с кресла. На моих коленях — банки с красками. В моей голове — отчаянные вскрики. В моих глазах — конец всей жизни и начало одичавшего вдохновения. Слева от меня стоит мольберт с холстом. Законченная картина. На ней изображена Она, утопающая в простынях нашей постели: мрачных, жадных, не из моего мира. На холсте изображена моя муза, закованная в иллюзии моего заражённого рассудка. Моя картина. Неровным почерком в нижнем правом углу написано простым карандашом: «Живи вечно».

Я поворачиваю голову и смотрю на то, что открыто взгляду. Большая кровать, на которой лежит мёртвая муза, умиротворённая собственной смертью. Девичья кожа изрезана буквами. «Верни меня». Я оглаживаю взглядом бледное тело. «Никто не исцелён». Мои руки трясутся, банки с красками падают с моих колен на пол с вырванным из реальности грохотом. «Твой талант принадлежит мне». Смех сам рвётся из меня: беззвучный и саднящий горло. Я сижу в мягком кресле. Я сижу в спальне, где стены, пол и потолок изуродованы огромными разноцветными буквами. Я сижу в помещении с трупом своего вдохновения, спасительницы и возлюбленной. Мне нечего сказать — я просто паршиво смеюсь, чувствуя, как подступающие рыдания передавливают мне горло. Простой факт: лимит.
Всё становится проще, когда ты начинаешь думать. Ещё проще становится, когда ты перестаёшь думать вовсе. Я перестаю думать и закрываю глаза. Думая о том, что мне нужно перестать думать, я всё равно думаю. Мазохизм моего сознания. Издав непонятный рычащий звук, я со злостью пинаю одну из банок с краской, которая в полёте раскрывается. Смотрите — теперь вся кровать в брызгах чёрной краски. Смотрите — теперь весь я мёртвый. Я поднимаю взгляд на Её тело, на которое капает бурая слизь с потолка.
Я прошипел: отъебись от неё.

Всегда легче внушить себе что-то, чем разобраться со всем или поверить в действительность. Все эти года, проведённые в напряжении и ожидании очередного припадка, были для меня худшим кошмаром. Но это переживается легче, если перед этим ты попытаешься убедить себя в том, что всё это — всего лишь отголоски твоей наркозависимости. Убеди себя в том, что во время лечения это нормально: видеть всё то же самое каждый раз. Убеди себя, что ты лечишься, а не наслаждаешься безвыходностью положения и страданиями. Убеди себя в своей же любви к девушке, которая делала всё, чтобы ты не сдох от зависимости. Переработай свою боль во что-то более глобальное. Люби не человека, а мысли о нём. Фантазируй. Внушай. Главное — внушай. Не останавливайся. Внуши себе, что твоя психика — кости, которые легко можно переломать. Убей себя сам. Или будь убит.

Я прикладываю ладони к лицу и вскрикиваю, тут же их убирая. На моих руках кровь, а лицо взрывается болью. Я пытаюсь подавить свои стоны боли, впиваясь зубами в руку, зажмуривая глаза и мотая головой. Когда волна проходит, я встаю с кресла. Меня здорово шатает и я, хватаясь за всё подряд, чтобы не упасть, двигаюсь к ближайшему зеркалу. Моё отражение встречает меня безрадостно. Кровь течёт по моим щекам, стекает с подбородка и со лба. Попадает в глаза. Зеркальная поверхность говорит мне едва различимыми буквами: «Песнь сирены недолгая». Я говорю: заткнись.
Моё лицо изрезано. Теми же грубыми линиями букв: кровоточащими и рваными. Заметно, что острие было в опаснейшей близости с моими глазами. Ещё пара сантиметров — и мне бы разрезали их, а я бы навсегда ослеп. Я смотрю на своё лицо — и мне хочется заплакать, как маленькому мальчику. Кричать «мама!» и знать наверняка, что ко мне никто не придёт и не поможет. Простой факт: беспомощность. Теперь жертва — я.
Моё уродливое лицо говорит мне: «Выпусти». Буква «у» внизу закручена так, что её хвостик касается моей верхней губы и рассекает её. А я слизываю кровь и пытаюсь внушить себе, что это долгожданное безумие продлится недолго. Я ухмыляюсь, вздрагиваю и дрожащей рукой провожу по своему лицу. С силой, чтобы мне было больно до такой степени, что в глазах потемнеет. Моя рука — окровавленный холст. Я прикладываю ладонь к зеркалу, глубоко вздыхаю, размахиваюсь и со всей силы бью по стеклу. Представьте, что это крутое движение, которое делают крутые парни, но мне — ох, мне больно до того, что я начинаю верещать. А зеркало — осколками с кровью. Я почти уверен, что видел надпись: «Забавно».
Забавно — это когда ты берёшь кусок некогда дорогущего зеркала и приставляешь острый конец к своей исколотой руке. Забавно — это когда ты на полном серьёзе собираешься покончить с собой, думая о том, почему не сделал этого раньше. Я не хочу думать, но я думаю о том, что не хочу думать. Забавно — это когда для тебя нет никаких иных исходов событий. Когда ты понимаешь, что все твои последние шесть-семь лет — самовнушение, закреплённое твоими растраченными на всяческое дерьмо нервами. Простой факт: избавление.
Я зажмуриваюсь и протыкаю свою руку чуть ниже сгиба локтя осколком зеркала. Жду пару секунд, чтобы после повести руку со сжатым в пальцах стеклом всё ниже и ниже, пока к чертям не распорю её. Параллельно с этим я ору не своим голосом, пока кровь хлещет из свежего и неаккуратного пореза. Я думаю о разрезанных венах, об этих сине-зелёных трубках, которые выглядят так привлекательно, когда находятся под твоей кожей и пульсируют там. В тепле и спокойствии. Пока ты загоняешь иглы шприцов и пытаешься сбежать от всего в жизни, отлавливая раз за разом минутный кайф, а затем — свой личный кошмар. Перед собственной смертью ты думаешь обо всём, кроме своей смерти. Я хочу думать о своей смерти, стоя на коленях и стискивая зубы, пока пол заливает кровищей, но я думаю обо всём, кроме неё, потому что я хочу думать о смерти, но начинаю думать о чём-то постороннем. Вы уже знаете? Мазохизм. Ваших сознаний...

— Очнись! — я ещё продолжаю чувствовать свою здоровую руку, пока другая онемела и не собирается шевелиться. Меня кто-то трясёт. Мне не дают умереть. — Нет!!!
В фоновый звук вплетается сирена «скорой». Я пытаюсь понять, где я и кто все эти люди, толпящиеся вокруг меня, пока не узнаю, что толпится всего один. И это Она, заменившая мне десяток взволнованных лиц: в слезах, перепуганная и в своей белой ночнушке. Светлые волосы бьют меня по лицу всякий раз, когда Она наклоняет голову и что-то кричит. Я ничего не говорю. У меня нет возможности.
Я лежу на полу спальни, которая выглядит так, как выглядела всегда. Здесь нет чёрных обуглившихся стен, ковров с торчащими штопорами, готовыми проткнуть твою ногу, моей прекрасной картины, изображающей мёртвую возлюбленную. Здесь нет запаха крови и освежителя воздуха. Здесь нет битого зеркала, надписей на стенах и потолке. Я знаю только, что моё лицо всё так же уродливо и оно говорит всем, кто на него посмотрит: «Выпусти». Я должен был умереть пару часов назад, когда машина на скорости врезалась в оставленный на середине дороги трейлер. Я должен был, но я выжил. Я вернулся к Ней, потому что я обещал. Я вернулся, когда моё лицо перестало быть привлекательным даже на малую долю. Я вернулся почти-мёртвым. Упаковка кокаина где-то там, в салоне машины, в луже моей и чужой крови. Если бы я сидел рядом с водителем, я был бы мертвецом.
Я хочу спросить, что с моим лицом, но мои губы даже не размыкаются.

Мне хочется спать. Закрывая глаза, я пытаюсь здоровой рукой дотянуться до Её лица, но не могу. Тело мне не подчиняется. Я еле поворачиваю голову и понимаю, что моё лицо всё в крови и слезах — и сейчас солёная жидкость разъедает мои раны. Убеди себя в том, что все мертвы и спальня — место резни. Убеди себя, что авария была ненастоящей, и ты сам на своём лице написал что-то битым стеклом. Убеди себя в том, что ты не сожалеешь. Внуши себе, что ты всё себе внушил. В последний раз. Я не хочу сейчас думать — и у меня получается.
Простой факт: смерть.