Мертвые не говорят

– Ты даже не извинишься?
– За что?
Ноябрь – это дожди. Легкий морозец ночью, почерневшая листва под ногами и тяжелые, свинцовые тучи. Это стоящая в воздухе влага и пробирающий до костей ветер. Запах гнилых листьев и мокрых волос, сапоги по колено и длинный шарф, бахрома которого качается за спиной чуть ли не на уровне колена. Застегнутая до самого подбородка куртка и по-зимнему ледяной взгляд. Чужие глаза на знакомом лице. Она еще спрашивает?!
– За эти семь месяцев, что ты морочила мне голову своей ложью.
– Я не лгала.
Надо же. Не лгала. Как интересно.
Ноябрь – это точка отсчета. Переломный момент, когда мир рушится на неравные части, сгорает в издевающемся последнем луче осеннего солнца и оседает пеплом на остатки былой жизни. Самое темное время, когда мрак проникает в отдаленные уголки сердца, не оставляя ни единого луча надежды и жизни. Время перед рассветом, который не наступит.
– Что же ты делала? Что ты делала все это время?
– А ты обижен?
Еще чего. Не дождешься.
Сине-зеленые глаза кажутся серыми, как и все вокруг. Темно-серые дома, мокрый асфальт, черная куртка. Готические фонари и тонкие острые стрелки, делающие взгляд чертовски загадочным. Как можно было повестись на такое?
Но нет, не теперь. Сейчас, когда губы не изогнуты в легкой усмешке, а взгляд не посмеивающийся, лукаво зазывающий в опасную и потому столь интересную игру, она такая же мертвая кукла, как все.
– Я обманут.
– Я не лгала.
Снова одно и то же. Так по-женски: упрямиться, спорить, отстаивать свою правоту… И так очаровательно подменивать термины и строить идеальную защиту, как могут только двое среди множества людей, что мне довелось повидать – Темари Сабаку но и я.
Ветер стихает, а воздух все сильнее колет кожу. Начинался мелкий противный дождь. Капли еще не крупные, но уже остро чувствуются, не бьют, но и не мягко ложатся. Словно помехи на старом телевизоре они скрывают от меня ее фигуру, ее бледное лицо, тяжелые от сильной влажности волосы. Ноябрь – месяц разочарований, когда остается лишь выбор: пережить или погибнуть.
– И я не лгал, – мой голос такой же глухой, как и все звуки в этом вакуумном мире. – Тогда в чем проблема?
– В тебе.
Как это просто – переводить стрелки. Обвинять других, подстраивая аргументы, загонять в ловушку не подозревающих об этом людей, а потом равнодушно наблюдать, как они тонут, протягивая к тебе руки в последней, отчаянной надежде… И ничего не сравнится с тем щемящим чувством, что возникает в сердце в тот миг, когда жертвы наконец осознают, кто был их настоящим врагом.
Сколько людей я сгубил так? Намного больше, чем убил пулей или ножом. И был готов променять каждых трех убитых моей рукой на одного, погубленного словом, моим сильнейшим оружием. А теперь…
Теперь она расставила ловушку мне. Как я не заметил?
– Я доверял тебе.
– И я доверяла. И доверяю до сих пор.
– Тогда что все это значит?
– Что я не могу тебе позволить так жить дальше.
Чертова моралистка. Служивая мразь.
– Так значит вот в чем причина? – усмехаюсь, а затем позволяю смеху заполнить собой всю улицу, заглушая шум приближающегося дождя. – Воспитательный процесс не удался, а ты и расстроилась? Забавно.
В последнее слово вкладываю весь яд, что есть у меня в душе. Его там много, очень много. Каждая отмершая частичка сердца выделяет по грамму смертельной отравы, а сколько их во мне таких, мертвых? Процентов семьдесят? Восемьдесят?
От убитых родителей в наследство досталось это гниение. От предательств напарников и коллег душа давно почернела, и пора было бы вырезать ее, как гангрену. От лживого уважения «начальства» – этих проклятых мафиози, балующихся девками и самокрутками, пока им расчищают путь к мнимой власти в этом прогнившем городишке, «начальства», что вскоре прикажет избавиться от меня лишь потому, что давно боится, как бы я не пустил им пулю в лоб при очередном визите – давно бы трясло, не будь мне так наплевать.
Наплевать на все, кроме нее.
Чертова любопытная девчонка.
Она поправляет шарф, перебирая длинными озябшими пальцами мягкую ткань. Снова без перчаток? Я одолжил бы свои, бросив к ее ногам, и пусть понимает как знает.
– Я думала, ты изменишь свое поведение.
– Я похож на больного? Или на провинившегося ребенка?
– Сердишься.
В голосе нет обычной улыбки.
Сержусь. Конечно, сержусь. Также молча, как сердилась она, когда узнала, кто подмешал яд в кофе двух братьев, молодого прокурора и начальника детективного отдела, чьи шавки разнюхивали не в том месте. Яд – оружие женщин? Глупости. Яд лишь звено проработанной цепочки, одно волокно тонкой нити в умелой руке.
– Скажи, какое из моих семидесяти восьми убийств – прямых и косвенных – тебе так не понравилось?
– Если скажу «все», ты поверишь?
– Нет.
В ту ночь, когда я рассказал ей о своих ядах, недвусмысленно намекнув, что оба ее брата, вставшие на пути моих заказчиков, были отравлены мною лично, она весь вечер молча пила виски, а ночью любила меня особенно дерзко. Наутро я шутил, что мне стоит ждать яда в своем кофе, а она сказала, что это не ее стиль.
«Ты слишком честная, Темари».
И зачем я был так прав?
– Я думала, ты прекратишь эти развлечения и вернешься к нормальной жизни.
– Я не наркоман, чтобы от «развлечений» жить ненормально.
– Ты вне закона, Акасуна.
– С четырнадцати лет, Темари. И ты думала исправить меня за каких-то семь месяцев? Я живу своей жизнью, и она устраивает меня.
– А меня устраивает моя. И по моим законам тебе рядом со мной не место.
– По твоим? – Мой голос поднялся, отразился эхом от стекол в безмолвных домах. – По твоим или по законам этих господ из мэрии?
– Законы мэрии – мои законы.
Сасори, ты идиот. И ты знал это, когда позволил себе связаться с девчонкой из полиции. Слишком умной, чтобы поддаваться на обычные приемы, слишком твердой, чтобы после умелой обработки стать твоим шпионом, слишком холодной, чтобы растаять от обычных романтических глупостей и слишком независимой, чтобы расколоться от точного удара. Ее некуда было бить – ты сам заранее уничтожил единственное слабое место отменным ядом. А потом увлекся таким похожим и таким отличным от тебя человеком. Девушкой. Слишком изящной, чтобы играть в наскучившие тебе грубые игры, слишком мягкой и вкрадчиво-нежной, чтобы усыпить бдительность и позволить ласковым рукам гладить огрубевшую душу, слишком далекой от окружающего тебя мира, чтобы так легко было упустить момент, когда похожая на сон приятная мелочь вошла в привычку.
– Я не собираюсь больше так жить. Рано или поздно тебя поймают, а я не хочу запятнать свою репутацию какой-либо связью с теми, кому уже, заочно, прописали пару пожизненных сроков.
А я не собираюсь больше обманываться. Всем играм приходит конец, а эта зашла слишком далеко. Ноябрь – месяц моего рождения и месяц ежегодной гибели мира. Месяц прожигающего холода и абсолютного одиночества. Я люблю ноябрь. Он идеально подходит для убийств.
У сердца – пистолет, в рукаве – верное лезвие. Она прекрасно знает, что и где у меня спрятано, и наверняка отличит мой изящный почерк. При следующем же убийстве поймет, кто виновен, и будет искать след. Тот след, что уже не ведет в ее небольшую квартирку, где всегда пахнет апельсинами и теплом, и всего семь месяцев пахло корицей и виски. Семь месяцев и двенадцать дней. Тринадцатого не будет.
Как жаль, что в ноябре я беру много заказов.
– Один вопрос перед тем, как я уйду навсегда.
– Говори.
– Зачем?
Она перекидывает вперед длинные концы шарфа, прячет в нем озябшие руки. Они всегда у нее мерзнут, прямо как у меня. А потому было очень смешно, когда я пытался согреть их в своих ладонях, а в результате лишь грелся сам.
– Темари.
– Тебе столь нужен ответ?
– Я не задаю пустых вопросов.
Ее светлая челка прилипла к мокрому лбу, взгляд столь же спокоен и тверд. Не поджала губ, ни на мгновение не отвернулась… Моя школа.
– Зачем пыталась меня воспитать? Это же бесполезно, ты знаешь. Такие, как я, не меняются по чьей-то глупой просьбе. Да и просила бы хоть ра…
Направленное на меня дуло кажется чем-то ненастоящим. Она снова перекидывает шарф через плечо… Это угроза? Она же не убийца, да и не сможет.
Выстрел. Еще, еще. Чей-то далекий вскрик. Резкий жар, дрожь по телу, и что-то сильно ударяет в голову, словно впервые в жизни я перебрал с алкоголем. Пылающая грудь почему-то больше не чувствуется, а мокрый асфальт уходит из-под ног. Вакуум города, мертвый дух ноября и… что-то еще…


Она снова здесь.
Да, ничего не изменилось. Тот же ветер, та же черная листва, те же серый мир и мокрый асфальт. И горяще-белый меловой силуэт – единственная новая деталь этого ноября.
Темари стоит все там же – в десяти шагах, а края шарфа снова качаются в районе колен. Сколько раз я ей говорил, что эта привычка слишком опасна? Так бы и хотелось задушить ее этим шарфом прямо сейчас, также сильно, как когда-то хотелось укутаться в него и спрятать замерзшие ладони в ее карманах. Если бы, конечно, мне вообще сейчас чего-то хотелось.
Знать бы, любопытства ради, как она выкрутилась тогда и на кого повесила убийство. Кандидатов-то много, но подобрать улики… Хотя после знакомства со мной она порядком подтянула эти навыки.
«Иди своей дорогой. Я не собираюсь больше пускать тебя к себе»
Кажется, так она тогда сказала. Бросила через плечо, обернувшись лишь после третьего моего оклика и требований объяснений. И зачем они мне понадобились?
Она как-то сжимается, непроизвольно подтягивает руки к груди. Всегда так делает, когда мерзнет. Холодно… Да разве это холодно? Она еще не лежала под килограммами кладбищенской земли. Там, среди сгнивающих досок дешевого гроба, когда черви прогрызают новые и новые дыры в теле, действительно был настоящий мороз. Хотя… ледяная пустыня ее души все равно страшнее.
Темари закрывает глаза, останавливается. Снова.
Я наблюдаю это уже который день, заметный не более, чем тень от несуществующего предмета. Снова подхожу, кладу ладони на ее хрупкие плечи, но лишь ветер шевелит ей волосы.
Обернулась.
Видишь ли ты меня? Нет. Но знаешь, что я не ушел. Что я все еще здесь, среди невесомых капель дождя. Что я смотрю пустыми глазами в твое испуганное лицо, вижу, как дрожат губы. Ты все еще приходишь сюда, но не говоришь ни слова. Чего ты ждешь? Я – мертвец, а мертвым нечего сказать.
Ты придешь сюда завтра. И послезавтра. И через неделю. Ты будешь делать крюк, идя с работы, скользнешь взглядом по грубой меловой линии, безмолвному напоминанию обо мне, лучшему, чем могильный крест, и уйдешь, чувствуя, как холодеют пальцы под моим взглядом.


Он вскрыл мою могилу также умело, как после вскрыл тело.
Мне было совершенно неинтересно, что станет с останками, к которым я столько лет был вынужденно привязан. Тело хорошо работало на меня, но, перестав подчиняться, стало совершенно бесполезным.
Но Он сумел найти способ и вновь соединить мою волю с реальностью.
И снова все как месяц назад, в первые дни ноября. Лишь ветер стал еще холоднее, а ночи – темнее.
Прыжок с крыши старой девятиэтажки – ничто для новых стальных протезов, пружинные механизмы которых так хорошо приспособлены к подобного рода действиям. Родные конечности, подгнившие за время лежания в могиле, Он заменил, и, признаться, это удобно. Механика в сочетании с той ловкостью, что была у меня еще при жизни, дает замечательный результат.
Она даже не услышала тихий стук металла об асфальт. Подхожу медленно и замираю в полуметре. Можно коснуться шарфа, но нет. Слишком влажно, а в программе – запрет. Лишний раз не обнажать металл под дождем, Он не желает проблем с возможной коррозией.
Она вздрагивает, оборачивается. В ее глазах я вижу ноябрьский холодный ветер и черную грозу скорби. Чувствительный сенсор улавливает, что ритм биения ее сердца сбился. Испугалась?
– О Господи, я схожу с ума?
Так-то лучше. Говори, говори как говорила тогда, в том злосчастном марте, когда при нашей первой встрече спутала меня с мертвым братом, что, как и я, любил длинные плащи. Говори, чтобы голос дрожал, а во взгляде снова появилась та отчаянная надежда, сменившаяся уничтожающей скорбью. Тебе было больно тогда, когда во мне ты увидела мертвеца. Так пусть же снова эта боль сожмет твое сердце сейчас, когда мертвец, поднятый из могилы, стоит перед тобой.
– Сасори… нет, не может быть…
Может, может. Он оказался умнее нас обоих. Он посылает к жертвам тех, кому невозможно отказать. И ты ведь мне не откажешь, верно?
Я вижу в твоих глазах слезы. Да, это не дождь на щеках – другой химический состав. Губы дрожат – ты боишься или просто готова разреветься? Я бы, наверно, хотел знать – если бы вообще чего-то хотел.
Ты качаешь головой, словно отказываясь от чего-то, и медленно тянешь дрожащую руку к моей щеке. Кожа там искусственно выращенная, но живая, правда, сенсорика барахлит. Зачем оружию чувствовать прикосновения? А вот определить по дрожи пальцев ритм биения твоего сердца и температуру тела вполне можно. Правда, незачем – программа не завершена, и толку от данных никакого. Но ты, видно, чувствуешь. Моя щека теплая, как и все тело – согревается от того странного моторчика, что заменяет мне сердце и гоняет кровь по оставшимся живым сосудам, а электрическими импульсами заставляет двигаться протезы и механизмы.
Щека теплая, но неживая.
Я – незавершенный продукт, первый образец, а потому несовершенный. Ты чувствуешь копошение с обратной стороны, что-то чужое, но живое, обитающее там, под слоем кожи? Чувствуешь.
– Скажи хоть что-то…
Почти молишь. Но мертвые всегда молчат. Да и говорить больше нечего.
Прежде, чем успеваю поднять руку и выполнить данный Им приказ, ты срываешься с места и исчезаешь за пеленой дождя. Мне остаются лишь старые воспоминания на затертой пленке прикованной к поднятому из могилы телу души и холодные факты об офицере полиции, моей жертве.
Я не тороплюсь. Знаю, куда идти. Я же не просто машина, я все-таки мертвец. И мне не забыть убийцу, что так долго взращивала в сожженной душе нежные, хрупкие цветы, а затем одной морозной, зимней фразой навек погубила те побеги, что пытались тянуться к своему зеленоглазому солнцу.

Вот он – тот дом, и свет в окне все такой же, дрожащий и теплый. Двери квартиры заперты, но это не остановит того, у кого вместо пальцев – стальные стержни-отмычки, столь легко трансформируемые в убийственные иглы.
Темная прихожая, слабый свет настольной лампы в комнате. Ты сидишь на шоколадного цвета одеяле в углу кровати, кутаясь все в тот же шарф, держа обеими руками стакан с виски. Да, им все еще пахнет – как и корицей.
Я помню: когда я попал сюда впервые, то также встал у постели, оглядывая маленький уютный мирок, в который ты пустила меня. Кажется, и ты помнишь.
Залпом выпиваешь виски, подползаешь ко мне на коленях.
– Зачем ты пришел? – голос нежный, чуть надломленный, как в тот вечер, когда я признался в убийстве твоих братьев. Такой живой, что тогда я был готов на совершенно безумные вещи, лишь бы слышать его снова и снова и не вспоминать о пролитой теми руками, что ласкали тебя, крови.
Но тогда я еще был. Даже, наверно, был жив. А сейчас мне все равно нечего тебе сказать, даже если б я мог.
Кажется, ты поняла мое молчание по-своему. Опустила глаза, сжала плотнее губы… Как же я ждал этого в ту роковую ночь! Но сейчас уже поздно сожалеть. Хозяину нужна твоя смерть.
– Они знали, они все знали… Они вышли на твой след и хотели устроить облаву, думали, что я специально вожу с тобой дела, чтобы поймать с поличным… Ты стал так неосторожен, и совершенно не обращал на это внимания!
Истеричный всхлип и злые искры в глазах. Я был неосторожен? Не могло быть такого. Или те твои шутки об уликах были вовсе не шутки…
– Ты бы ушел, затаился, ты был бы хотя бы жив… Или бы бросил свое чертово ремесло. Ты же знал, что когда-нибудь такой момент настанет, ты не мог не знать!
Я… знал? Наверно, ты права. Я всегда знал, что все эти игры не вечны, и был готов завершить их в любой момент. Почему тогда я позволил себе заиграться? Позволил всему зайти так далеко?
– Ты винишь меня?
Кладешь руки на мои полуживые-полуметаллические плечи, заглядываешь в глаза. Чего ты там ищешь? Я – мертвец, бесчувственное воспоминание, твоя персональная живая иллюзия, личный кошмар.
Сенсоров на запахи мне не ставили, обоняние мое, родное. А потому чувствую легкие ноты духов, которыми давно уже слегка пропах мягкий кашемировый шарф, аромат хорошего виски – все не можешь допить мою бутылку? ну да, мы ж и так почти не пили – и что-то едва заметное, терпкое…
Нашла образцы моих ядов в подкладке оставленной тут куртки?
– Скажи: ты винишь меня?
Этот вопрос отражается бликами в глазах, звенит в воздухе и горчит на губах, когда я резко целую тебя. Знаю, что Он не вывел из трупа все личинки, а значит там снова развелись опарыши и другие черви, но мне наплевать, что все эти мерзкие насекомые теперь будут владеть твоим телом, что раньше было только моим. Моя душа мертвая, твоя, кажется, тоже. А их оболочки давно сгнили под ядовитыми каплями ноябрьского дождя.
Ты дергаешься не тогда, когда первый червь коснулся языка, а лишь когда тонкое лезвие из моей ладони пронзает насквозь твое сердце. Медленно отодвигаюсь и смотрю, как вместе с пошедшей горлом кровью с твоих губ падают белые личинки. Твои глаза уже не ясные, нежно-зеленые, а мутные, и красные капилляры, кажется, вот-вот лопнут. Мне было приказано убить тебя, а я облегчил твои страдания.
Ты же знаешь, насколько извращенной, жестокой фантазией я обладал и как сочетал ее и известные ингредиенты.
Снимаю с уже мертвого тела шарф – доказательство твоей гибели – и ухожу не оборачиваясь. Я помню твой голос, пробивавшийся сквозь землю к моему трупу, но не знаю, что ты говорила тогда и зачем приходила.
Мне нечего тебе сказать. Мертвые – молчат.


Хитрые глаза блестят из-под круглых очков. Хозяин посмеивается, довольный.
– О тебе ходила слава идеального убийцы, Сасори Акасуна. Я знал, что не прогадаю, выбрав тебя.
Хозяину не нужны рассказы, чтобы знать, как все произошло. Мой полуистлевший мозг – его жесткий диск. Он слышал каждое слово, сказанное ею, видел смешанный с безумием испуг в глазах. Он лишь не знает, что зачем-то она отравилась перед моим приходом, и убийство стало спасением.
– На место.
Резкий голос скрипуч и противен. Хозяин умеет говорить вкрадчиво и убедительно, но не так отдаются приказы. Я медленно ступаю к тому металлическому ящику, что теперь стал моей постелью…
…вместо белых шелковых простыней и мягкого пледа темно-шоколадного цвета…
…и замираю. Шарф в руке явно лишний.
Бросить на пол? Убрать? Этого нет в программе. Решает лишь Хозяин.
А можно закутаться в него и попытаться вспомнить, в честь чего подарил его Ей.
Хозяин занят расчетами. Планирует воскресить мне напарника. Он не слышит мои шаги, а обращаться я не умею. Это не требуется мертвецам.
– Чтобы был толк, труп должен быть еще не до конца истлевшим. Но на какой из стадий нужно остановить гниение, чтобы окончательно уничтожить душу? – привычка разговаривать с самим собой, наверно, дурацкая. Не мне судить Хозяина. – Свежие трупы не управляемы, старые больше похожи на киборгов… Акасуну я застрелил за десять дней до того, как извлек тело из могилы, но разложение все-таки слишком затянулось…
Отлично смазанные механические суставы двигаются удивительно бесшумно. Накидываю петлю из Ее кашемирового шарфа на шею того, кто забил в программу имя «Хозяин». Как же его звали на самом деле…
Он хрипит, пытается вырваться, тянется к заветной кнопке, что отключит меня. Но он глуп. Я – не робот. Я – мертвец.
Трясущийся палец все-таки нажимает на рычажок. Что-то на миг тормозит мои движения, но руки все также крепки, а мысль не обрывается. Лишь становится яснее, как яснеет темно-синее небо, когда по-зимнему холодный ветер уносит вдаль свинцовые тучи, и далекие ноябрьские звезды пробуждаются после долгого сна и огладывают забывший об их существовании город.
Кабуто Якуши. Я помню твое имя. Ты, молоденький ассистент, когда-то пытался выкрасть составы моих ядов, которые я составлял в любезно предоставленной профессором Орочимару – твоим работодателем и личным богом – лаборатории. Что же ты сделал с профессором? Вероломно убил, как только понял, что тебе за это заплатят? Или когда он запретил тебе проводить опасные эксперименты?
Со смертью не шутят.
Она права. Я просто доигрался, а теперь пришла и твоя очередь, Кабуто. Перестаешь хрипеть, и руки падают вниз, не пытаясь больше убрать с горла шарф. Я сожгу твое тело вместе со всеми разработками, и пусть ноябрь пылает в огне устроенного тобой пожара.
Как можно было не заметить ту тень за Ее спиной?


Квартиру опечатали. Следы взлома слишком явные, но с таким мастерством мало кто мог бы сломать замки. И черви на свежем трупе, и признаки отравления, и пробитая насквозь грудь… Они так и не смогут понять, что здесь произошло. Орудие сожжено вместе с пытавшимся его подчинить, а я снова безмолвен и бестелесен.
Ноябрь – время смерти и могильной тишины, холодной влаги и пронзительного ветра, серых будней и беспросветной ночи. Я люблю ноябрь ничуть не больше, чем другие месяца. Он такой же пустой, как все вокруг, если ты сам лишь эфемерная оболочка.
Теперь от меня остались лишь мертвая мысль и меловой силуэт на асфальте. Наверно, Ты бы сказала, что это моя вина, а я бы должен был извиниться… Но мертвые не говорят, и сказать больше нечего. Ты и сама все знаешь.
Ведь если бы я мог уйти тогда, то завтра бы наступила наша зима.