Мёртвый штрих

Допустим, прошла неделя. Или месяц. Или год.

Если меня спросить о том, какой сегодня день, то я затруднюсь ответить.

Времени для меня не существует нигде: ни на оживлённых улицах, ни в помещениях, ни у меня в голове. Когда-то я уничтожил время. Совершенно случайно — но жалею ли? Допустим, нет.

Лишённые красок картины всегда пахнут чем-то иным. Белые холсты, запачканные штрихами. Моя первая картина была растоптана и разорвана спустя двадцать минут после своего окончательного рождения. Я мог бы ею гордиться, но убил её. Это послужило толчком к началу совсем другого уровня моего творчества.

На протяжении многих месяцев я ходил по улицам и выискивал взглядом интересных для меня людей. Бессовестно начинал с кем-то говорить. Заманивал к себе.

Если сказать девушке «натурщица», то женские брови нахмурятся.

Если сказать девушке «модель», то женские глаза загорятся интересом.

Всё дело в интонациях. А ещё в востребованности. В том, как ты произносишь какое-нибудь слово, чтобы привлечь внимание того, кто привлёк тебя. Слово, которое нуждается в определённом голосе, взгляде и жесте. Я мог бы стать актёром.

Допустим, я не стал им.

За два с половиной года я завёл в свою мастерскую семерых девушек. Никто из них не пришёл ко мне дважды. Допустим, мне не хватает профессионализма и таланта убеждать.

А ещё терпения.
А ещё уравновешенности.
А ещё...

— Отпусти!

Допустим, я не виноват в том, что сейчас творится в моём небольшом мирке, где пахнет красками и дамским парфюмом. Отвратительное сочетание. Когда я делаю вдох, то моё горло начинает саднить — и кашель сам вырывается из меня беспомощными хрипами.

Для творчества мне ещё не хватает здоровья.

Кашлять на натурщиц — дурной тон.

Просить томно прикрыть глаза и раздвинуть ноги — тоже.

Скрипит стул, скрипит пол, скрипит моё сознание.

Те девушки, что были моими натурщицами лишь единожды, до сих пор позволяют себе думать, что я извращенец. Я их даже не трогал. Лишь глазами — это моя работа. Я спрашивал, понятно ли это. Юная леди, вам всё ясно? Кивали мне.

Натурщицы — когда я терпел высмеивания на улицах и перекошенные непониманием лица. Модели — когда дамочки были готовы сорвать с себя всю одежду ради одной картины.

Нарисуйте меня, конечно. Любую часть тела. Я ведь так хочу стать знаменитой. Я такая красивая. Я такая уникальная. Рисуйте-же-меня-чёрт-возьми. Привлекательные, но пустоголовые.

Я лишь загрязнял ими свои картины, в которых пытался что-то воплотить. Что-то утраченное, мною почти забытое, отчаянно дающее знать о себе. Я играл в игру. «Поймай воспоминание и не сойди с ума». Играл с незнакомыми людьми, чьи лица пытались найти своё место на моих картинах.

Когда за девушкой закрывалась дверь, моя только что завершённая картина была приговорена к смерти. Я смотрел на холсты долго и жадно. Утешения — нигде. Ни в линиях, ни в цветах, ни в глазах навсегда мёртвых. У них даже и не было шанса стать живыми.

Каждая картина — попытка признать поражение. Каждая картина — попытка обмануть правду.

Моя мастерская была завалена красками. Разорванными листами, разлохмаченными кистями, письмами в никуда, одеждой, потерявшей своих хозяев.

Я рисовал, чтобы избегать. Чего-то, кого-то, зачем-то. Я видел в картинах своё секундное спасение. Момент, когда падаешь на колени от долгожданного бессилия. Будто ты что-то сделал. Будто это — всё, что ты мог сделать вообще. Будто ты умеешь внушать.

Допустим, умел.

Но вернёмся к моей игре.

— Пожалуйста... — слышится женский шёпот, такой слабый и виноватый.

А её зовут Салли.

Потрясающая девушка, которую я ненавижу всей душой.

— Отпусти меня, прошу!

Мы встретились недавно. Я подошёл к ней в парке и попросил стать моей натурщицей. Я говорил, что у неё прекрасные черты лица. Яркие губы, тёмные брови — и глаза с застывшим ожиданием. Потухшие, невыразительные. Знакомые. Мне именно это и было нужно.

Только Салли сказала, что не собирается соглашаться на моё предложение. Её не интересует чужая мазня. Её не интересуют художники. Её не интересует в целом такое проявление искусства. Сила — в словах. Она так и сказала.

— И картины ваши, уж простите, наверняка ужасные. Лишь стихи могут передать всю прекрасность того или иного события или чувства.

Я кивнул, тихо рассмеявшись. Предложил просто сходить со мной выпить по чашке кофе. Обсудить взгляды, на что Салли фыркнула и послала меня куда подальше. Но я не был оскорблён. Моя идея отравить девушку — тоже. Всему своё время. Время, которого нет.

Три дня подряд я встречал Салли в том же самом парке. Я считал, что в какой-то из дней она просто-напросто не придёт. Но она приходила — и кажется, что ради меня. Чтобы посмеяться, чтобы посмотреть на моё тоскливое согласие с её точкой зрения, чтобы издеваться.

Не то чтобы я не умел ценить чужое мнение — но я не ценил. Я слушаю лишь себя.

Как слушаю детский крик, когда наступает глубокая ночь.

Как слушаю скрежет, когда наступает холодное утро.

Я разбил все часы в доме, когда он стал для меня слишком пустым. Когда тиканье часов пробуждало во мне желание изгрызть себя в припадке. Я разбил все часы и сгрёб их в своей мастерской. Отныне там был мой мир. А затем там появилась Салли. Допустим, надолго.

Когда она сдалась и всё же решила сходить со мной выпить, я вдохновился. Идея новой картины дышала на меня жаром. Я не мог ждать.

Когда Салли вышла в уборную, мои руки слишком сильно тряслись. Так сильно, что доза, подсыпанная в чужую чашку, стала смертельной.

Когда Салли вернулась и села на своё место, напротив меня, я её уже не слышал. Я хотел рисовать: мои руки под столом двигались так, будто я держу кисть и рисую.

Салли без умолку говорила о стихах. О словах, что так всесильны и доступны.

А я рисовал.

Салли с упоением рассказывала о том, какие стихи у неё написаны в блокноте, что как раз сейчас у неё в сумочке.

А я рисовал.

Салли с придыханием говорила о многогранности текста, а затем с неподдельной злостью объясняла, почему так не любит картины и тех, кто их рисует. Они не имеют эмоционального окраса.

А я играл в игру. «Поймай воспоминание и не сойди с ума».

Нож в руках моей жены слишком ярко блестел когда-то. Но тогда я тоже рисовал.

Салли была увлечена монологом. Салли даже не притронулась к своему кофе. Салли проговорилась о том, что была натурщицей у одного малоизвестного художника. Салли рассказала, как он пытался её изнасиловать. Салли не знала, что я вижу её насквозь.

Но я играл в игру.

Мой тринадцатилетний сын кричал слишком громко, когда его проткнула ножом собственная мать. Она не хотела.

Салли говорит...

Она хотела сделать это со мной, а не с нашим ребёнком.

Салли объясняет...

Сын просто закрыл меня своим худым тельцем, желая защитить.

Салли зачитывает...

Он думал, что мама остановится.

Салли вздыхает...

Мама не остановилась.

Салли замолкает...

А я рисовал.

*

Моя мастерская лишена всяких цветов. Она абсолютно белая. Я её вижу безнадёжно бесцветной. Только один цвет существует для моих глаз — красный. Но те пятна крови я стёр.

Мне было больно. Моей жене — больнее. А мой сын умер в моей мастерской.

В тот день нож блестел и в моей руке.

Допустим, я убийца убийцы.

— Что ты собираешься делать?!

Салли прерывает мою игру своим пронзительным вскриком. Нужно было засунуть ей что-нибудь в рот, но тогда бы она мычала. Нужно было держать её без сознания дольше, чем те десять минут от кафе до моей мастерской, но тогда моя картина не удастся. Я придвигаю стул, на котором сидит Салли, ближе к мольберту. Сажусь на корточки перед девушкой, что так любит стихи и так ненавидит картины.

Откуда-то раздаётся тиканье. Размеренное, оглушающее. Что-то взрывается в моём мозгу — и я хватаюсь за голову, жалобно простонав. Я ведь уничтожил все часы!

— Чёртов псих! Я знала! — орёт Салли, заметив мою минутную слабость перед ней. — Я выберусь отсюда и засажу тебя в тюрьму!!!

Слишком слабо связана. Салли вот-вот освободится. Спустя несколько секунд я вижу, как верёвки падают на пол, а сама девушка готова на меня наброситься.

А ещё я вижу наручные часы.

А ещё я вижу бездыханное тело сына.

А ещё я вижу стрелки, что двигаются.

ТИК-ТАК

И я не вижу ничего. Тьма перед моими глазами. Мастерская подрывается новыми, яркими красками, когда я слышу дикий женский крик и приглушённый лязг металла дважды.

ТИК-ТАК

Время останавливается, не проделав и оборота.

Я стою, а Салли лежит.

Я не слышу, а она не видит.

Я не дышу, а она дышит.

*

Допустим, прошла неделя. Или месяц. Или год.

Я закончил рисовать Салли, что сидит на стуле и послушно смотрит на меня, как я ей и приказал. Перевожу взгляд с девушки на холст — и обратно.

Прошу её прочитать мне стих. С выражением. Хочу послушать голос той, что так обожает слова, презирая искусство, которое обожаю я.

Ну же, Салли.

Открываю чужую сумку, отыскиваю толстый блокнот в кожаном переплёте и кидаю его девушке на колени. Салли угрюмо молчит, пока я подправляю незначительные детали своей картины.

Что-то капает на желтоватые страницы блокнота, исписанные стихами.

Я смотрю за почти что законченную картину, на которой изображена сидящая на стуле Салли. Которая смотрит на меня своими глупыми, невыразительными серыми глазами и чего-то ждёт. Эти глаза немного портят общий вид моей работы. Я беру одну из кистей, лежащих на металлической табуретке.

Рассматриваю банки с различными красками, обвожу взглядом мастерскую, а затем останавливаюсь на Салли. На её лице. Смуглом, спокойном.

Протягиваю руку с кистью к левому глазу Салли, будто собираюсь пощекотать чужое глазное яблоко. Будто это забавно. Будто мы старые друзья с этой девушкой. Она не реагирует, уткнувшись взглядом в свой блокнот.

Допустим, ей не очень-то интересно.

Уверенным движением я замазываю некрасивые глаза Салли красной краской. Теперь на месте этого убожества два растёкшихся тёмных пятна. Впервые за долгое время я осмелился окрасить свою бесцветную картину. Мне даже не хочется изодрать остро заточенным простым карандашом всё то, что я нарисовал.

Допустим, я наконец-то создал что-то живое.

— Ты правда считаешь, что лишь в словах заключена сила?

Слишком громко. До безумия незнакомый голос принадлежит мне.

Салли молчит, уставившись в свой блокнот. Страницы его насквозь пропитались кровью.

— В том, что нельзя прочитать, силы нет.

Моя картина смотрит на меня тёмно-красными провалами чужих глаз.

— Тебе нравится то, что я нарисовал, Салли?

Я рассмеялся.

Салли смотрит на меня отсутствующими глазами. Кровавое месиво — там, где они должны быть.

Допустим, это случилось неделю назад. Или месяц. Или год.

Раскрытый блокнот Салли падает на пол вместе с кровавыми слезами из пустых глазниц. Моя рука с окровавленной кистью опускается.

А ещё я вижу нож на полу. Там, где умер мой сын.

Мне очень жаль, Салли.

Из тебя такая же плохая актриса, как и жена.