Мы, которые остались

Мы были лучшими друзьями с самого детства, которое для нас было мрачным, голодным и недружелюбным. Пережив все удары судьбы, отличающиеся безжалостностью, мы остались. Три подростка, громко смеющиеся и навсегда связанные одним прошлым. Три ребёнка, отдавшие друг другу клятвы быть всегда вместе. Для которых «мы» являлось не обычным местоимением, а нечто большим, чем-то, что за пределами понимания окружающих. Наша дружба была сильнее нас самих. Но мы взрослели: менялись наши взгляды на мир, мы видели разные черты одной и той же вещи, мы шли одной дорогой, но думали по-своему. Наши чувства взрослели вместе с нами: становились острее, ярче, жёстче. Пока всё это не зашло слишком далеко. Трудно любить своих самых близких, самых лучших, самых верных друзей правильно. Что-нибудь обязательно перевесит, вырвется за грани — и появится сотня немых вопросов.

Мы так и не нашли достойных ответов. Но «мы» остались.



Я никогда не встречалась лицом к лицу с настоящей любовью. Это чувство всегда казалось мне чем-то непонятным, странным, слишком прозрачным для абсолютного понимания. Я хотела до него дотронуться кончиками пальцев, ощутить холод или тепло, жёсткость или мягкость, а в итоге касалась того, что реально. Я касалась Яхико.
Его грубой кожи рук, широких плеч, пухловатых щёк, бледной шеи — я перетрогала уже его всего. И я до сих пор не пойму: а любовь ли это? Заключается ли это понятие в моей потребности ощущать человека? Не любоваться им, не говорить о чём-то, не просто молчать — нет, касаться. Сплетать пальцы, путаться в горячих объятиях, вдыхать запах рыжеватых волос и чувствовать, как собственное тело изнывает от чувств, что его обуяли. Если страсть — последствие любви, то что кроется в причине? И есть ли страсть без любви? Но что это тогда? Пустое чувство, вынуждающее тело гореть изнутри, выталкивать изо рта томные вздохи, разрываться стонами-криками?
Я никогда не могла дать себе ответа, который мог бы меня успокоить. А у Яхико ничего на этот счёт спрашивать я не хотела: боялась, смущалась, чувствовала дискомфорт — что угодно. Я просто знаю, что бессмысленно спрашивать. Просто занимаюсь любовью со своим лучшим другом. Просто доверяю ему собственное тело — но мои мысли закрыты от этого улыбающегося человека. Значит, недоверие. И осознание кидает меня в ледяную пропасть.
Я резко открываю глаза и вижу лишь удивлённое лицо Яхико напротив. Как и всегда, через какое-то время его губы растягиваются в приятной, лёгкой улыбке. Доброй, родной, самой лучшей. Я сжимаю в кулаке край одеяла, желая скрыться, зарыться, не высовывать носа.

— Что случилось? — спрашивает меня лучший друг, подкладывая под голову руку.

И я всегда отвечаю одинаково: всё в порядке. В полнейшем. Выдавливаю из себя «ятебялюблю», зажмуриваю глаза, чтобы через несколько секунд заполучить нежный поцелуй в щёку.

За окном не видно звёзд. Господи, Яхико, почему всё так сложно? Почему на языке остаётся привкус горечи, наглой лжи? За окном виден лишь густой туман, скрывающий под собой огромные пустые улицы. Просто выключи свет, прижми меня к себе и не отпускай до самого утра. Пожалуйста, Яхико. За окном я не хочу ничего видеть. Хочу лишь чувствовать то тепло, что ты мне даришь, и тот жар, который мне отдаёт твоя страсть. Расскажи мне что-нибудь, сохраняя моё хрупкое тело в своих руках. Признавайся мне в своей любви, расписывай все-все свои чувства. Я хочу разделить их с тобой, чтобы переубедить себя. Так хочу, чтобы твоя любовь заполнила меня до самых ничтожных краёв. Сделай это, чтобы я перестала думать о Нагато. Я не хочу осознавать то, что люблю не тебя. Что я вру, как последняя тварь, используя одного из самых близких людей в своих низких целях. Утолить голод тела, заглушить визг протестующих чувств, забыться. Просто забыться. Потеряться в твоих уверенных действиях. Задохнуться в поцелуях и никогда — слышишь? — никогда не пытаться прошептать имя. Имя, которое тебе не принадлежит.

И свет в глазах самых родных постепенно будет гаснуть. Но «мы» остались.

Я люблю просто наблюдать за тобой, Нагато. Смотреть, как ты старательно вытаскиваешь из-под дивана мобильник, ворча что-то себе под нос. Ты всегда очень спокойный, временами совершенно безразличный, но ко мне и Яхико ты всегда был добр. В трудные времена ты был первым, кто был готов рискнуть ради того, чтобы мы оставались в безопасности.
Мне трудно описать свои к тебе чувства, когда я знаю, что тело моё отдано другому. Я вглядываюсь в твоё худое лицо. Мне хочется улыбнуться. Я слежу за твоей левой рукой, которая зарывается в волосы красноватого оттенка. Мне хочется обнять тебя. Я слушаю твой рассказ о том, что у тебя приключилось на работе. Мне хочется встать с дивана, подойти к тебе и сказать «спасибо». Просто так, без особой веской причины. Скажи, это называется любовью?

— Конан, — тихо зовёшь ты.

А я отзываюсь: Нагато.

Между нами никогда не было физической близости, но наши души надёжно соединены друг с другом. Мне кажется, что ты со мной будешь всегда, что мы будем вместе вот так, на невидимом расстоянии. Что ты будешь звать меня, а я — отзываться твоим именем. Как заклинание, повторяющееся из раза в раза. Нас будет двое — двое тихих, молчаливых людей, во взгляде которых тонет нежность. Но нас трое.
Именно поэтому я, размыкая обветренные губы, говорю: люблю тебя. Ты можешь подойти ко мне, положить прохладные ладони на мои плечи, сжать их, приблизить своё лицо к моему, улыбнуться, оскалиться, нахмуриться — я приму всё. Можешь сколько угодно всматриваться в мои глаза, искать на их дне что-то, но слёз моих ты не увидишь никогда. Ни ты, ни Яхико. Никто из вас не узнает, как сильно я хочу расплакаться, когда признаюсь вам в любви, чувствуя её агрессивные отголоски внутри себя. Я разорвалась между вами — самыми лучшими, самыми верными, самыми близкими друзьями. Я не научилась любить вас правильно. Я предала надёжную дружбу, променяв её на любовь, которая непонятна даже мне.
Как же, чёрт возьми, это сложно. Любить сразу двоих — и по-разному. Любить и знать, что никто из них не поможет найти правильный путь.

Яхико, Нагато.
Где «мы» теперь?



Но постепенно вы начали терять краски. Я более не чувствовала сильной связи между мной и Нагато и ощущала, что Яхико становится злее, словно пытаясь меня разорвать в порывах своей слепой страсти. И вы начали задавать мне вопросы. Много вопросов, к которым я не была готова.

— Ты думаешь о чём-то, что тебя тревожит, — еле сдерживая сквозящую в голосе злость, говорил мне Яхико, — но не говоришь мне об этом. Почему?

Я закрываю глаза и пытаюсь уйти от всего. Пожалуйста, мне так трудно. Прекратите.

— Я знаю, что тебе может быть от чего-то очень тяжело, — обращается ко мне Нагато, — но ты можешь этим со мной поделиться, Конан...

Поделиться? Уголки моих губ дрогнули. Поделиться собственным враньём, вставшим поперёк нас троих грязным стеклом? Я запятнала сама себя. Разменяла чистейшую дружбу на чувства, к которым не подходит ни один ключ. Забрала в плен ваши невинные сердца. Чтобы они бились так, как этого пожелаю я. Дайте мне закрыть глаза и отстраниться от чувств.

— Конан, скажи...

Замолчите. Я не выдерживаю. Не разрушайте мою крепость.

— Не скрывай от меня ничего!..

Не разрывайте то светлое небо, что было над нами все эти годы. Прошу вас.

— Ты должна быть честна со мной...

Не воруйте друг у друга облака. Прекратите.

— Конан!

Я закрою уши и ничего не услышу. Да, я не услышу. Ваши голоса, ваши взгляды — не трогайте меня.

— Конан!

Делаю глубокий вдох. Руки безвольно падают. Я снова вас слышу. Разве я не просила вас...

— Послушай нас!..

... замолчать?

И я кричу в лицо Яхико, что мне ничего от него не надо. Угрожающим шепотом обращаюсь к Нагато и заявляю, что устала. Просто уйдите. Все вы. Убирайтесь. Убирайтесь. Убирайтесь. Сначала пропадает один. Убирайтесь. Затем уходит другой. Убирайтесь. Может, навсегда. Может, на пару минут. Может, они стоят и ждут за дверью.
Помните, мы клялись друг другу в вечной дружбе? Это ложь. Клятвы не дают в детстве.
Я слышу пустоту — и будто сразу две двери закрылись с грохотом. Вы пытались добраться до меня, но не смогли. Вы даже не знаете, что я люблю вас двоих. Сразу. Вместе. По-своему. Обоих. И вы об этом не знаете. Как же, чёрт возьми, тяжело.

Но никто не возвращается — и я остаюсь одна. Вырванная частичка этого волшебного «мы», растоптанная собственным эгоизмом. С пятнами грязи на рубашке и пустыми глазами, выражающими лишь жалость к себе. Я так любила вас двоих, что перелюбила. Не сдержала граней, не смогла остановиться — и была повержена. Вот что значит взрослая дружба. Вот что значит любить неправильно. Конан. Конан. Ты такая глупая, Конан. Всё было бы гораздо проще, если бы ты всё им объяснила. Но они бы не поняли. Они бы стали только злее. Мне никто больше не покажет правильный путь.



Дождь шёл несколько дней. Стучал по стёклам, крыше, моему сознанию. Выедал мой разум, словно просверливал дыру, одну за другой. Я смотрела, как капли стекают по окнам, оставляя после себя мелкие ручейки. Я бы продолжала смотреть на эту причудливую пасмурную картину на своих стёклах, если бы не профиль Нагато, созданный каплями дождя. Я мотнула головой и придвинулась к окну, поджав ноги и уткнувшись коленями в подушку. Я смотрела, как дождь смеётся надо мной, вырисовывая каплями едва узнаваемые лица Яхико и Нагато. И я смеялась вместе с дождём. Сегодня я бы сидела у Нагато и слушала его. Сегодня я могла бы лежать в одной постели с Яхико. Сегодня я могла бы быть частью моей любимой троицы. Но я одна, наедине с дождём, который идёт уже какой день. Который издевается, проникая холодными незримыми руками мне в голову. Мне так хочется рыдать — я смеюсь. Мне хочется вспороть себе руки — я царапаю подоконник. Мне так хочется дотронуться до Яхико — я касаюсь его, нарисованного водой на стекле. Мне так хочется наблюдать за Нагато — я смотрю, как его глаза смываются с окна другими каплями дождя.

Мне хочется вернуться хоть к кому-то из них. Посмеяться над глупыми шутками Яхико, поучить Нагато готовить нормальный кофе, обнять кого-то, а лучше сразу обоих. Но перед моими глазами так темно, что я не вижу даже своего искажённого размытого отражения в окне. Если я приближусь к кому-то из них, то я снова забуду меру. Снова буду неправильно любить, а потом буду выкрикивать лишь «убирайтесь!». Причиню боль всем, кого я люблю. Люблю. Дождь размывает совсем неузнаваемое лицо Яхико. Я не хочу никому причинять боль. Лучше просто не давать волю собственным чувствам, какими бы они ни были. Лицо Нагато без глаз. Я не хочу снова очутиться в том промежутке времени, когда всё нужно было скрывать. Это страшно. Предавать чувства самых родных — ещё страшнее. От нарисованной шеи Яхико тянется длинная водная нить, пропадая своим концом за пределами моего окна. Я больше не хочу. Глаза Нагато пропадают со стекла вместе с его лицом. Не хочу делать им больно. Я научусь любить моих близких правильно. Я должна их вернуть.

Именно в этот момент я обрела настоящее спокойствие, которого не было у меня уже несколько лет. Закрыв глаза, я так и осталась сидеть в кресле возле окна, положив на подоконник подушку и уткнувшись в неё. Дождь продолжал грубо стучать по стеклу. Он хотел до меня что-то донести — но я уже уснула.



Я направлялась к дому Яхико. Когда поднялась к двери в его квартиру, то сразу же нажала на звонок, ожидая услышать по ту сторону тяжёлые шаги и бубнёж. Но было тихо: я слышала только то, как звенит в прихожей Яхико звонок. Пару раз постучала в дверь, но эффект был тот же самый. Достала из кармана джинсов телефон, набрала до одури знакомый номер и приложила мобильник к уху, слыша гудки. Мне никто не ответил. Тревога подползала ко мне.

Я чертыхнулась и недовольно пнула дверь, после чего услышала звон ключей, упавших на пол. Теперь уже не только тревога, но и любопытство стояло рядом со мной. Я коснулась ручки и дёрнула на себя — и оказалось, что я билась лбом в открытую квартиру. Оглядевшись, я проскользнула за дверь и аккуратно закрыла её за собой. Подняла с тёмно-коричневого паркета ключи и отложила их на тумбочку. Позвала Яхико, но ответом мне было молчание. Я подумала, что очень странно, что дверь открыта, а самого хозяина нет. Потом я его, конечно, нашла. Тут же потеряла равновесие, рухнув на пол и больно ударившись коленом об угол журнального столика. Мне показалось, что я умерла. Перед глазами всё померкло, горло будто стиснули чьи-то горячие руки, а с губ сорвался беспомощный хрип. Да, я умерла. Часть меня теперь точно мертва.

Яхико. Он висел прямо передо мной. А я, открыв рот, смотрела на него сверху вниз, чувствуя, как всё внутри меня трещит. Внутренний скрежет. Меня бросило в дрожь, пару раз передёрнуло. В горле застрял вопль. Я не могла встать на ноги. Я ничего не могла — я просто смотрела, оцепенев. Отрезвили меня слёзы, стекающие по моим щекам горячим и безудержным потоком. Отрезвила меня жестокая реальность, выбившая весь кислород из лёгких. Яхико. Я повторяла мысленно про себя дорогое сердцу имя, пока не стала его выговаривать, как совершенную молитву. Голосом надломанным, хриплым, дрожащим от рыданий. Слёзы затекали мне в рот, а потом вместе со слюнями из открытого рта текли по подбородку. Я на коленях стояла перед Яхико и протягивала к нему руки, пальцы на которых скрючивались. Потом я сжала кулаки и стала ждать, стискивая зубы и жмурясь. Ждать, когда этот кошмар закончится — и я проснусь где угодно, но только не здесь. Длинные ногти впивались мне в ладонь, но мне было плевать на боль. Я пыталась уйти отсюда. Но я знала, что не встану. Знала, что мне придётся открыть глаза и посмотреть ещё раз на мёртвого Яхико, висевшего на старой верёвке, которую мы с ним в детстве часто пытались использовать как лассо. Я сжала кулаки с такой силой, что у меня заныли болью запястья. Пожалуйста, пусть мои глаза никогда не откроются.
И крик, заполнивший собой всю квартиру Яхико, отскакивал от стен и возвращался ко мне. Он сотрясал моё тело, больно бил по ушам и извивался змеёй вокруг мёртвого тела. Потом крик перерос в отчаянный зов. Я звала своего Яхико. Просила вернуть. Верещала до последнего, звала, умоляла — пока голос мой не стих. Никто не пришёл. Яхико не пришёл. Пришли только незнакомые мне люди. Я упала грудью на безразлично-холодный пол, прямо перед откинутой старой табуреткой с торчащим гвоздём из одной из четырёх ножек.

— Два трупа? — прозвучал надо мной чей-то прокуренный голос спустя несколько минут.

— Нет-нет! — женский голос надёжно запротестовал. — Этой бедняжке нужна помощь врачей!..

Два трупа. Нет, он был прав. Здесь было два трупа.
Я стала скрести ногтями по паркету, смотря в грязно-жёлтую стену отрешённо. Кто-нибудь, верните мне Яхико. Но никто не вернул.



Даже когда меня привезли домой, обследовав, Яхико не вернулся. Я прошла в прихожую, за мной закрылась дверь, и чьи-то голоса сказали «всего хорошего», а я застыла на месте. В голове было пусто — только боль отзывалась эхом. Мне хотелось прийти к Нагато и упасть на него без чувств. Или вернуться в ту злосчастную комнату к повесившемуся Яхико и дотронуться до него. Я хотела оказаться рядом хоть с кем-то.
Выплакав всё слёзы, я не смогла заплакать вновь, вспоминая петлю, в которой находилась рыжеволосая голова. Прошла в гостиную, даже не собираясь разуваться, оставляя на ковре следы: тёмные пятна грязи и ошмётки слякоти. Застыла посреди комнаты и смотрела в стену, чувствуя, что сейчас я снова упаду. Сделала ещё два шага и на что-то наступила. Подо мной хрустнул пульт от телевизора, а сам экран телевизора зажёгся сначала голубым — и потом я услышала:

— ... сегодня в 16:40 легковой автомобиль столкнулся с туристическим автобусом на большой скорости. Семь пассажиров автобуса получили незначительные травмы, водитель легкового автомобиля погиб. Личность погибшего пока ещё установить не удалось, так как...

Я не слышу. Я не вижу. Я не хочу слышать и видеть. Мне хочется придумать себе целую историю, где я, Нагато и Яхико вместе. Сидим в каком-нибудь баре и вспоминаем невесёлое, опасное детство. Обсуждаем знакомых. Где квартира Яхико будет закрыта, а сам он подойдёт ко мне со спины, дотронется до плеча и спросит, что это я делаю возле его двери. Где цвет легкового автомобиля, который на полной скорости врезался в туристический автобус, будет не серебристым, как у Нагато, а каким-нибудь светло-зелёным. Ещё на лобовом стекле не будет наклейки, как у Нагато. Где всё будет совершенно иначе, думаю я. Вот какую историю я хочу. Где я буду вместе со своими лучшими друзьями. Я и они. Они и я.
А осталась только я.
Вот так, Конан.
Глупенькая Конан.
Я тихо рассмеюсь, а потом с новой силой начну рыдать, пока ноги не перестанут держать. Пока не свалюсь тряпичной куклой на пол, лицом к потолку. Чёртов белый потолок. Ненавижу белые потолки. Слёзы размывают мой взгляд. Я реву так, что в моём теле всё сжимается в жалкий комок, а потом резко разжимается, заставляя меня открыть рот и тяжело задышать. Кто-нибудь может мне рассказать историю? Где я не одна. Где я с Яхико и Нагато. Пожалуйста, хоть кто-нибудь. Расскажите мне историю...

Назовите эту историю коротко: «Мы».

Я на ватных ногах подхожу к телефону, беру трубку и набираю номер, который указан в бегущей строке на экране телевизора. Сначала идут гудки, а потом со мной начинает говорить женский голос, который перебирает слова уверенно и слишком быстро — так, что я ничего не понимаю, всхлипываю и с улыбкой перебиваю:
— Нагато.

Меня спрашивают, кто это и зачем я звоню.

Я отвечаю, что Нагато — тот самый водитель легкового автомобиля, чью личность пока не распознали.

Слышите, спрашиваю я. Слышите? На-га-то. Зарубите себе это на носу, вырежьте на своей груди или можете это имя выжечь на своём уродливой роже — и бросаю трубку.

Ложусь на пол и смотрю в потолок невидящими от слёз глазами. Мне хочется заорать. Не закричать — заорать. Почти вся я уже мертва. Умерло всё, что было мне дорого. Потолок смотрит скучающе на меня своей белоснежностью. Он покачивает люстрой и говорит, что во всём виновата я. Я кладу правую руку на своё лицо и закрываю глаза. Нет, говорю я потолку. Иди-ка ты ко всем чертям с такими обвинениями. Снова посмеиваюсь, пока не начинаю захлёбываться слезами и вязкой слюной. Я так одинока — и одиночество начинает меня пожирать. Его скользкие лапки трогают оголённые участки моей кожи, а противный запах, запах помоев, проникает мне под кожу. Ещё немного, думаю я, и я начну слышать то, как рвётся моя кожа.

— Никто не придёт, — говорит мне дождь, яростно стучащий в моё окно.

Я киваю, всхлипывая и глотая слёзы.

— Никто не придёт, — доносится до меня из динамиков телевизора.

Я вновь киваю, скаля зубы и пытаясь сломать себе пальцы.

— Никто не придёт, — подключается к дружелюбному диалогу сквозняк, облизывающий мои щёки.

Я замираю. Долгожданный хруст не прозвучал, так что я отпускаю свою руку и кладу её себе на живот. Яхико любил гладить мой живот или плечи. Нагато любил невзначай касаться моих отросших волос. Другой рукой я касаюсь кончиков своих волос. Так и лежу, поглаживая то живот, то плечи, пропуская между пальцев собственные пряди. Хочу придумать себе историю, где я лежу на полу, а рядом со мной лежат Нагато и Яхико. Только никто мне эту историю не расскажет. Никто не придёт, повторяю я — и заливаюсь смехом, брызжущим моими слезами.



Сижу напротив большого зеркала. Позади меня окно, в которое стучится который день подряд настырный дождь. По бокам горят две свечи. Мне кажется, что я сижу в каком-то коридоре, а не в своей комнате. Тёмный, жуткий коридор, в котором могут поджидать свою жертву ужасные монстры. Но я их не боюсь, я сильнее этих тварей. Зеркальная поверхность отражает моё осунувшееся лицо, потускневшие глаза и широкую улыбку. Сидя вот так, напротив собственного отражения, у меня создаётся впечатление, что рядом со мной Нагато и Яхико. И мне очень уютно, а ещё тепло. Я смотрю в зеркало и вижу окно за своей спиной, на котором дождь рисует свои пророчества. Время тянется. Я дышу шумно и глубоко. Навязчивое желание рассмеяться, а затем расплакаться преследует меня. Мое зеркало и окно дорого стоят, ведь это тайная лазейка в утопию. Это единственное, что осталось у меня.

Телевизор у меня включён круглосуточно. Я люблю подходить к нему, переключать на каналы, где идут передачи про убийства, высматривать в бегущей строке телефонные номера, а потом звонить на них.

Я спрашиваю: вы слышали о Нагато? На-га-то, повторяю я. Если нет, то вы должны немедленно выцарапать на своём смазливом лице это имя. А ещё я спрашиваю, знаете ли вы о том, что На-га-то безглазый? Мне так нравится растягивать его имя. Он и правда лишился в аварии глаз. Осколки разбитого лобового стекла прошли насквозь, вместо лица оставляя подушечку для огромных прозрачных игл. Знаете? Я спрашиваю. Обычно на том конце связи молчат. А я всё спрашиваю. Знаете-знаете-знаете? Если нет, то сдохните — и бросаю трубку.

По моему отражению начинают течь тонкие струйки крови. Они бегут по стеклу, оставляя после себя алые дорожки, соединяются в одну большую струю и стекают на пол. Я наблюдаю за ними, улыбаюсь и пересчитываю. Одна дорожка, вот ещё три, а вот пятая и шестая дорожки соединились в одну большую седьмую. Ручейки разделяют моё отражение на части. Вместо правого глаза я вижу алую полосу, идущую вниз, к моей груди. Комната заполняется характерным запахом, который я жадно вдыхаю. Голова начинает кружиться, пламя свечей дрожит рядом со мной. Я тоже дрожу, потому что окно за моей спиной распахивается, впуская колючий ветер. Свечи гаснут. Я разворачиваюсь, оставляя зеркало кровоточить. Но в открытом окне нет дождя. Там нет мира, в котором меня оставали лучшие друзья.

Я спрашиваю: вы слышали о Яхико? Повторяю родное имя и растягиваю его так же, как и имя Нагато. Меня на том конце связи знают. Меня, наверное, очень любят. Яхико, повторяю я. Очень импульсивный парень. Повесился, кстати, знаете? Я спрашиваю: зна-а-аете? А не из-за вас ли он повесился, спрашиваю. Молчат, обижают меня. Я смеюсь и шмыгаю носом. Шепчу в трубку о дождевых пророчествах. Капли рисуют будущее за нас, говорю. Верите мне? Если нет, то сдохните — и бросаю трубку.

Вы всё равно все сдохните, говорю я себе.
Вымрете.
А ваши останки будут обгладывать дворняги, добавляю я — и рыдаю.

Из окна на меня смотрел настоящий солнечный свет, а в нём я угадывала силуэты Нагато и Яхико. Мои щёки уже болели от улыбки. Я поднялась на ноги и, затаив дыхание, наблюдала за тем, как мои самые-самые лучшие друзья приобретают свои прежние лица. Настоящие, думаю я. Настоящие! Мои ноги трогает что-то тёплое. Опускаю голову и рассматриваю растекающиеся лужицы крови. Виновато смотрю на Яхико и Нагато, а они лишь посмеиваются.

— Ну что, — лучезарно улыбается мне Яхико, — скучала?

Я смеюсь в унисон с ними. Забываю обо всём и прыгаю прямо в окно, в солнечный день, оставляя кровавое зеркало, потухшие свечи и чьё-то тело в своей комнате. Падаю прямо в надёжные тёплые объятия. Никогда я не чувствовала себя такой защищённой. Только втроём мы можем быть такими счастливыми. Я смеюсь и не прекращаю смеяться — мне так легко на душе, так тепло и приятно, что я целую в щёку сначала Нагато, а потом и Яхико. Будто нам не по двадцать с чем-то лет, а всего лет десять. Солнце согревает нас.

Я очень люблю вас, говорю я Яхико и Нагато. Пожалуйста, не уходите.

Они улыбаются; Яхико гладит меня по плечу, а Нагато с задумчивой улыбкой треплет мои волосы.

— Мы с тобой навсегда, Конан.

Именно такую историю я просила мне рассказать. Она должна называться коротко: «Мы».
Мы, которые остались.



Темноволосый мужчина, нахмурившись, подошёл к врачу и спросил у него, что именно случилось с девушкой из двести тридцать четвёртой палаты.

— Интересный случай, мистер Учиха, — уклончиво ответил доктор.

— И всё же? — изогнул брови Итачи.

— Люди, которые вызвали скорую, почуяв неладное, говорят, что девушка лежала без чувств на полу, в лужах крови, которая взялась из ниоткуда. — Врач напрягся, заметив малость испуганный и раздражённый взгляд посетителя. — Простите, мистер Учиха, но мы сами без понятия, что могло послужить причиной такого... состояния.

— Она в сознании?

Доктор смерил Учиху-старшего сочувствующим взглядом.

— Простите, она в коме.

— Можно её навестить?

Врач вздохнул.

— Только не делайте глупостей. Пройдёмте за мной.

Конан Хаюми лежала на больничной койке в палате, которая насквозь пропахла медикаментами. Глаза девушка не открывала уже месяц. Врачи говорили Учихе-старшему, что Хаюми вряд ли придёт в сознание вообще. Если не будет абсолютно никаких улучшений, то пациентку уже можно считать мёртвой. Итачи, сидя рядом с Конан, спрашивал у неё про Нагато и Яхико.

— Неужели ты так скучала по ним, что решила пойти следом?

Ответа не было. Лишь размеренное пиканье аппарата.

Конан всё равно не захочет возвращаться в мир, где она неправильно любила. Она счастлива там, где ошибок не существует.