На закате

Закат погибал. Фиолетовые, синие, светлые сиреневые отблески метались в воздухе вперемешку с черными, страшными тенями. Изредка они задевали стремительными крыльями, навеки окрашивая, нечёткие силуэты, замершие друг напротив друга. И такая тоска разливалась в воздухе, что фигуры казались замершими жуткими статуями — вечные памятники тому, что пока только загоралось в глазах, вилось по остро отточенным лезвиям, готовилось приказом сорваться с губ.
Кусок бледной кожи, капли пота, верёвки, изогнутое тело, провисшее бессилие.
Запрокинутая голова, длинные слипшиеся волосы, подрагивающие веки. Всё окутано тенью. Так легче. Надо просто смириться и позволить этому свершиться... Нет!
Что-то давит, не даёт скосить глаза в сторону, где Она... Тоже связана, тоже разбита, тоже пленница. Не падает только потому, что держат верёвки, обмотанные вокруг столба. Как и у него. Они в одинаковом положении. Но он боялся смотреть на её лицо. Боялся согласиться и не мог отказать.
Если бы не путы, обвивающие поясницу, белая фигура растянулась бы на земле. Тело просит расслабиться, сжать бледными пальцами прошлогодние листья, пропустить через кулак, перебирая, её холодные волосы и застыть. Только бы рассыпаться белым порошком по траве, чтобы давящая тяжесть раздробилась, исчезла и отпустила наконец.
Еле повернуть затекшую шею и попытаться найти через тёмную занавесь волос его глаза: «Пожалуйста...»
Она знала — он слышит. Она знала — он понимает. Она надеялась — а фиолетовые отблески сомнений, такие яркие на бледной коже, проносились по его лицу. Затем его накрыла темнота.
— Эй, ты! — мужчина грубо ткнул кулаком в плечо пленника. — В последний раз повторяю: скажешь — уйдёте живыми оба.
Он молчал. И даже не думал о предательстве. Он был шиноби.
— А если нет... — ниндзя мгновенно переместился к соседнему столбу и коротким резким движением руки поднял голову девушки. Она с глухим стуком ударилась о гладкую поверхность, но не послышалось ни звука. — Один из вас умрёт.
Зачерпнув в ладонь жёсткие волосы, мужчина твёрдо приставил нож к её горлу. Под тонкой кожей пульсировала жилка. Он не видел, как её веки затрепетали и губы приоткрылись: избавление.
Пленник молчал. Его голова была опущена, и в нём больно билось одно чувство — любовь. К ней. К Хинате.
Какой-то вязкий ком застыл в груди, словно он не мог сделать и вздоха, пока не примет решения. Время почти замерло. В уходящих лучах солнца лениво плавали пылинки. Он наблюдал за ними, прикрыв глаза. Мгновение мира — грядёт буря.
Значит, он уже принял решение. И даже неважно, если он не успеет убедить себя, что оно правильное. Пленник чуть повернулся и увидел девушку. И всё это, и вся его любовь, и всё напряжение отразились на его лице, ломая привычную маску нервным изгибом рта.
— Убей... — прохрипел он.
— Что? — мужчина поражённо уставился на юношу.
— Вы нукэнины. Ваше дело — убивать. Не мне вас учить, — пленник буквально выплюнул эти слова. Он отвернулся, его глаза прикрыли глубокие тени.
Разбойники, стоявшие за спиной главаря, недоверчиво переглянулись, некоторые ладони легли на рукояти.
— Послушай, мальчик, я ведь не шучу, — с угрозой прошипел нукэнин. — Девчонке не жить. Неужели секрет тайной тропы в деревню стоит так дорого?
Руки связанного бессильно дрогнули, но лишь задели гладкий столб, к которому он был крепко привязан. Хината заметила это движение.
— Неджи... — моляще прошептала девушка.
— Слышишь? Она умоляет о пощаде. Ну же, неужели твоё сердце не смягчится? — издевательски произнёс разбойник, поигрывая ножом у шеи пленницы.
Её зов слышали многие. Понял один. Но, видит бог, предпочёл бы никогда не понимать.
— Делай как я сказал.
— Ты...
— Бей! — Неджи выгнулся в веревках насколько мог и одарил разбойника взглядом, исполненным такой тоски и боли, что тот на секунду замер. Затем, как будто тоже разозлившись, перехватил нож и с непонятной яростью полоснул лезвием по нежной шее девушки. Белая кожа окрасилась красным, и она умерла мгновенно, без крика, без боли.
Звук удара резанул по ушам пленника, к горлу подобралась тошнота, мир мгновенно потемнел.
"Неужели это... Было правильным?.."
Убийца, как только приступ отчаянной злобы прошёл, тут же откинул в сторону нож, словно ядовитую змею.
Когда он подошёл к Неджи, его глаза наполняло нескрываемое презрение и отвращение.
— Ублюдок, — его, убившего стольких, мутило при взгляде на этого парня. Он с трудом выговаривал слова, не способные выразить всю глубину его чувства. — Тварь. Чудовище. Чтоб ты сдох здесь, падаль.
Плюнув прямо пленнику в лицо, разбойник отошёл к своим людям, не оглянувшись, и скоро они скрылись за деревьями.
Оставшись в одиночестве, Неджи бессильно повис на верёвках, не пытаясь освободиться. Пот смешивался со слезами, было трудно, очень трудно дышать. Здесь, в этом месте, он оторвал и бросил болезненно кровоточащую часть себя. Не сам. Его заставили.
В темноте... Пусть в темноте всё и останется. Закат... Он должен сжечь все тайны.
Неджи никогда не хотел. Но ему придётся нести бремя, которое выронили слабые руки. Ведь он сильнее. Должен быть сильнее.
***
— Дедуля, здесь что-то не так.
— Да? — старик приподнял веки. — И что же, милый?
— Ты рассказываешь всё так, будто Неджи не виноват. По-моему ты хочешь его оправдать!
Старик виновато засмеялся и погладил внука по голове.
— Извини. Мне не стоило рассказывать тебе эту историю. Ты ещё, видно, слишком мал.
Услышав такое, мальчик надулся. Отблески каминного огня заплясали на его волосах.
— Нет, дедуля, расскажи мне всё! — ребёнок упёрся в ручку кресла и снизу вверх посмотрел на дедушку.
— Ну, хорошо, — вздохнул тот. — Двигайся к огню.
После непродолжительного молчания он начал:
— Мы привыкли думать о самопожертвование с восхищением. Мы считаем, что делаем лучше, спасая чью-то жизнь ценой своей. В большинстве случаев так оно и есть. Но... принять такую жертву тоже непросто.
Ты, конечно, вменяешь в вину бессердечие и эгоизм. Но Неджи был не таков.
Старик откинулся на спинку кресла и сжал ручки.
— Он был бы рад умереть за Хинату, вот только она этого не желала.
Мальчик приподнял голову, слушая напряжённо, раскрыв от удивления рот.
— Она была достаточно сильной, чтобы умереть, или слишком слабой, чтобы жить. Она не могла вынести мысли о том, как будет существовать, неся в душе тяжесть чужой жертвы. Она никогда не допустила бы смерти своего обожаемого брата. Она не хотела терять его...
Ты можешь представить, что это такое: проживать каждую секунду своей жизни чью-то чужую жизнь? Дышать — за кого-то? Бояться улыбаться, бояться сделать что-то неправильно? — голос старика становился всё громче, глаза затуманились. — Ты уже не принадлежишь себе. Ты — это тот, кто умер за тебя. Ты и сам умираешь с ним... Неджи это понял и не смог ей отказать.
— И неужели она была права? — прошептал мальчик не своим голосом. В его глазах дрожали слёзы. Рассказчик, взглянув на внука, мягко улыбнулся.
— Она забыла об исцелении. О любви и заботе ближних. О том, что рана нанесена не только ей, а многим. Возможно, она не хотела думать об этом, чтобы не поколебать свою уверенность. А возможно, она знала, что исцеления просто нет... — старик повернул голову к окну и больше за тот вечер не вставал с кресла, всё вглядываясь и вглядываясь в синюю даль поблескивавшими глазами.
Мальчик, странно молчаливый, прикорнул у кресла деда, глядя в огонь. Виделись ему в нем последние отблески заката...