Obsession. Глава 11.

Глава 11.

S.

- Помнишь, тогда эта же песня играла, - протянула Ино, услышав первые аккорды бессмысленной, но до неприличия эротичной песни.
Есть моменты, когда и смысл не играет важной роли, когда главное для тебя – просто что-нибудь слышать.
Возможно, двигаться.
Для Ино главное – показать всю себя.
Показать свою эротичность, красоту и раскрепощенность, доказать всему этому чертовому миру, позволившему себе ее бросить, что она не сломалась.
Что она – та же Ино, и, несмотря на помятое самолюбие, она все еще способна быть настоящей девушкой.
Следовать образу, выбранному ею давно.
Наруто, сидящий рядом, лишь удивленно смотрел, как она забирается на стол.
Он не привык, он был другим, он не был нами, хоть мы и снова притащили его в «Meds».
Мы пришли сюда выпить и покурить с еще более пафосным видом, чем обычно, но прошлое подстерегало нас в каждом звуке этих мест, и эта песня – тому подтверждение.
Ино оказалась на столе, черная облегающая ткань ее платья заканчивалась чуть выше прелестных коленей, а ступни были облачены в кожаные туфли.
Она притягивала взгляды всем, начиная от почти идеальной фигуры, мягко двигающейся в ритм музыке, и заканчивая всеми этими прекрасными дополнениями: губами, внимательными глазами, чуть нахмуренными бровями.
«Meds» представлял собой огромный бар со столами для больших компаний, кожаной обивкой и длинной барной стойкой, за которой сидели одиночки да знакомые персонала.
В «Meds» каждый был сам за себя и никто не обращал внимания на балаган, творящийся за соседним столиком.
Здесь было шумно, под потолком тянулась линия из десятка плазменных панелей, транслирующих по будням старый добрый рок, а по выходным – попсовые и быстро надоедающие клипы с обнаженными девушками.
Но Ино на столе – такое увидишь не каждый день. Она медленно двигалась в такт музыке и тянула ко мне свои руки, тянула так, как обычно обращаются к самым дорогим и любимым.
Она хотела всему миру показать, что не одна.
Она прошлась по столу взад и вперед, ее каблучки звонко стучали, а весь зал обернулся и смотрел на нее, свистел и хлопал в ладоши.
Бармены, наши давние знакомые, помахали Ино рукой, а она продолжала выписывать бедрами восьмерки.
- Саске, а ее не выгонят за это? – Наруто опасливо смотрел на Ино. Он не привык ни к улице пабов, ни к обстановке «Meds», ни к безразличию людей.
- Все в порядке, Наруто! – воскликнула Ино и одним резким, отрепетированным, точным движением нагнулась ко мне, а я едва ли успел подняться на ноги, как ее тонкая фигурка уже оказалась в моих руках, перед этим эротично прогнувшись.
Все хлопали, всем было весело – Ино смеялась.
Наруто был поражен.
Я гордился моей девочкой, когда невольно споткнулся взглядом о Ходзуки у барной стойки.
Он смотрел на нее и, я знал это наверняка, жутко по ней скучал.
Я лицом уткнулся в ворох ее волос, вдыхал жар ее пылавшего тела и чувствовал, как ее грудь сотрясается от смеха.
- Нет, все же я скучала по близости с тобой, Учиха! – Ино вновь вернулась на свое место, насмешливо подмигнув. Песня закончилась, но взгляды продолжали преследовать скандальную девушку.
- Я ведь всегда рядом, Ино.
Она засмеялась, Наруто продолжал рассматривать нас заинтересованно. Он впитывал в себя все: атмосферу «Meds», наши разговоры, интонацию, жестикуляцию.
Он был внимательнее, чем я ожидал. Он проявлял интерес ребенка, ненасытного ребенка, постоянно нуждающегося в новых впечатлениях.
Наруто сидел в углу, около стенки, по правую сторону от меня. Я был его преградой, чтобы он не влился в полноценный мир паба, я был его защитой, если этот мир ему внезапно перестанет нравиться.
Он любопытно из-за моей спины рассматривал происходящее вокруг.
Сегодня был странный день! Сегодня все были чуть внимательнее.
Суйгецу, застывший у бар-стойки, искренне делал вид, что не восхищен и взбудоражен картинной яркой Ино.
Тот злополучный учитель впивался в меня взглядом еще более властным, чем у всех этих женщин, на утро требующих остаться.
Весь этот зал, наблюдающий, как Ино закуривает, вздрагивающий, когда она резко откидывается на спинку дивана, и замирающий в предвкушении, когда она подправляет тонкие кружевные лямки, на которых держится предпоследняя вещь, отделяющая их от Совершенства.
Я чувствовал чьи-то руки, блуждающие по моим ногам, заинтригованно останавливающиеся на ширинке, ненасытно впивающиеся в колени.
Я только-только поймал взгляд учителя и собирался немного поиграть с ним, думающим обо мне, но вынужденный довольствоваться лишь Суйгецу.
Чтобы раздевать его и представлять меня.
Чтобы впиваться в его спину и думать, что он – это я.
Если бы этот учитель знал, что кто-то имеет право касаться меня здесь и сейчас.
И каждый день. Каждую секунду.
Когда ему взбредет в голову.
Он наверняка бы рехнулся.
А Наруто очень полюбил секс, распробовав его по-настоящему.
Но в сексе я был другой, жаль, что Наруто это еще не очень хорошо понял.
Я спал с учителями, с Ино, с той самой из пропавших, о которой тогда мечтали даже чуточку больше, чем о моей ненаглядной Яманака.
Наруто не был чем-то особенным. Секс с ним был прелестной игрой.
На пару раз.
Я не позволил бы ему прикоснуться ко мне в третий раз, если бы он не представлял из себя нечто большее.
Если бы распарывая его грудную клетку, я не находил тепла, солнца, живительной влаги.
Если бы от его прикосновений я не чувствовал защиты, приюта.
Если бы после знакомства с ним я чуть реже стал наведываться к Ино.
Руки Наруто исследовали мои ноги, расправляясь с ширинкой, и добирались до члена – он трепетал.
Наруто хотел меня, а я отвечал ему взаимностью, ибо секс – это почти всегда хорошо.
- Мы скоро вернемся, Ино, - я незаметно застегнул ширинку и потянул Наруто в сторону туалетов.
Здесь даже нет этого дурацкого выбора: мужской или женский.
Наруто завалился в одну из кабинок, массивные двери которой были придуманы специально для нас. Я развернул его к стенке, спиной к себе.
Он беспомощно нагнулся, весь сгорая от возбуждения. Я прижался к нему сзади, несколько минут дразняще двигаясь в такт и пуская в ход только руки, медленно ощупывающие член.
Я мог часами играть с ним – это мы уже выяснили.
Он прогибался в спине и становился таким просящим, почти умоляющим, умирающим во имя секса и ждущим, неимоверно ждущим, когда же ему отдадут его наслаждение.
Я довел его до оргазма руками, беспрерывно касаясь головки и прикусывая ухо, из-за чего Наруто забавно вздрагивал.
Кончив, он опустил крышку унитаза и, опустошенный, уселся сверху, переводя дыхание.
Я насмешливо смотрел на него – такого ненасытного мальчика. Ставившего оргазм – целью, а весь процесс ласк отметая за ненадобностью.
Но ничего. Скоро, возможно, он поймет всю изысканность затянутых прелюдий.
Музыка тут тоже была, и свет мелькал разными цветами, здесь едва ли были слышны стоны, едва ли возможно было разглядеть лица.
Но я видел его, рассматривал каждую уставшую черту, его влажные у корней волосы.
Он смотрел на меня снизу вверх, и было что-то громче, чем музыка. Молчание ударяло в голову в разрез такту песни.
Все, непричастное к нам, отходило на второй план.
Он ухватился за мою рубашку, притянув к себе.
Наклонил, сделав себе равным.
Пара минут в пустом, даже глупом разглядывании лиц.
Будто что-то могло измениться в нас.
А возможно, ничего и не менялось, и, чтобы доказать, что мы – неизменны, мы – те же самые, мы беспрерывно разглядывали друг друга.
Мы пытались смотреть друг другу в глаза, но это так глупо. Ведь вся мимика в подрагивании губ, морщинках на лбу, приподнятых бровях.
В глазах же было что-то пугающе неизвестное, глаза отделялись от тела, ибо их остекленевший оттенок представлял из себя нечто большее, нечто высокое.
Он поднялся, не отпуская моей рубашки, словно она была чем-то действительно важным, необходимым.
Наконец ослабив хватку, Наруто улыбнулся.
Я был на полголовы выше его – это всегда преимущество.
Я прижался к его лицу щекой, чувствуя его улыбку и усмехаясь.
Между людьми может быть нечто большее, чем секс и поцелуи.
Люди, как это ни странно, чувствуют каждой клеточкой своего тела.
И сейчас я ощущал каждую его эмоцию своей кожей и усмехался от его трепетавшего, сорванного дыхания.
Наруто прижимался ко мне всем телом, но совершенно не знал, куда девать руки.
Я тоже не слишком представлял, где его рукам надлежало бы остановиться.
Взять его за руку?
Проявить эту картинную нежность?
Глупость.
Наруто сделал шаг назад, снова улыбаясь, как будто улыбка – это неизменная составляющая секса.
Я не переставал удивляться этим его странным эмоциям.
Мы снова ощупали друг друга взглядом – то были прикосновения гораздо более интимные, чем ломанные, резкие движения. Поддаваясь минутной одержимости физикой, мы вновь возвращались к душам, снова пытались понять друг друга.
Но здесь, в этом туалете бара, потеряв возбуждение и не найдя душевной близости, мы выглядели жалко
Мы вернулись в зал, пропитанный запахом сигарет и алкоголя, разгоряченных тел и дешевых духов.
Ино, закинув ногу на ногу, вся преображенная, болтала за нашим столиком с каким-то неизвестным ни мне, ни, очевидно, ей человеком.
Ино была безупречной шлюхой, но, глядя на нее, никто не смел произносить эту очевидную истину вслух.
Она хотела обожания – она добилась этого.
Какая разница, какими способами?
Усмешка не сходила с моего лица, и я предложил Наруто посидеть за баром.
Он неуверенно согласился, но в нем сейчас было больше воодушевления, чем обычно.
Учитель провожал меня долгим и внимательным взглядом, выходя из «Meds» в компании Ходзуки.
Мы расположились на освобожденных ими местах и заказали по старому доброму виски с колой.

*

Sui.

Дурацкое ощущение – понимать, что каждый из вас заинтересован в другом. Другой.
Она забиралась на стол, а я хотел ее. Не сжимать в объятиях, наслаждаясь тишиной понимания, не вести долгие и абстрактные разговоры о вечном.
Я хотел ее. Каждый кусок ее кожи, каждый миллиметр губ, всю ее грудь, которую я имел честь лицезреть.
Я никогда ее так не хотел. Никогда, как сейчас.
Она танцевала на столе, протяжно-эротично двигала бедрами, а потом так резко – в сторону. А далее руками ощупывала себя.
Черт. Черт. Черт.
И все эти объятия с Учихой, с ума можно сойти.
Он держал ее на руках, и ни одна долбанная мышца на его лице не дрогнула!
Он смотрел на нее, как на само собой разумеющееся.
Чертов избалованный идиот.
Которого пожирал взглядом Орочимару.
Ах, что за драмы! Спасибо, что не трагедии разворачивались в каком-то там баре с названием из глупой песни!
Был снова дождь – слишком частый гость этой осенью.
Мы опять шли по улице, состоящей из пабов и борделей, и я был в паре шагов от того, чтобы не зайти в ближайший дом любви и страсти, чтобы отыскать среди шлюх одну, хоть немного похожую на Ино.
И всю ночь в полумраке ощупывать ее и трахать так, как мне захочется. И никакая излюбленная ей строптивость, принципиальность, ничего не будет работать.
Я хотел быть Учихой, я хотел трахаться с теми, с кем пожелаю.
И когда пожелаю.
В любую секунду.
Вместо этого долгие, пытливые дни, пока наконец учитель не обернется мне вслед, Ино не скинет свою одежду.
Всегда все не в то время.
Мы шли сквозь дождь, и каждый из нас нестерпимо жалел, что ушел.
Ожидали заветного поворота и мягкого, чуть приглушенного света ночного отеля, но не чтобы насладиться друг другом.
А упиться горем, выпив чужую сперму.
Но черт знает, как он выбирает эти отели, поэтому мы идем и идем, и я хочу схватить его за руку, но это такой бессмысленный жест.
Имеют ли право безразличные друг другу люди тревожить чужую кожу, ожидающую прикосновения любимых рук?
Может, все это бессмысленно?
Доходить до оргазма с третьего раза, не испытывать чего-то полноценного… Так ведь не должно быть?
Орочимару наконец сворачивает к одному из отелей.
Мы здесь уже были: выходя отсюда, я прощался с Ино.
И я снова сюда входил.
Но ничего не было. Я чувствовал лишь бессильную злость, беспомощность. Мы ехали в лифте и даже не пытались посмотреть друг на друга.
Да и вообще, он когда-нибудь смотрел на меня?
Запомнит ли он меня? Очередного?
Дурацкая, абсолютно дурацкая беспомощность.
Мы заходили в тот же номер – или они просто все между собой похожи – и забирались под душ.
Я терпеливо ждал, пока он закончит ошпаривать свое тело кипятком, чтобы позже самому согреться в воде, а не в объятиях.
В полном молчании мы сидели на кровати. Орочимару вытирал волосы полотенцем.
Я смотрел на это все, и мои руки опускались, я являл собой полную опустошенность.
Меня тошнило от этого номера, который очевидно не проветрили, меня тошнило от его навязчивой внимательности к своим волосам.
Я смотрел в стену, полый изнутри, беспомощно раздраженный всем миром, но на первый взгляд – просто безразличный.
Я ловил его отражение в зеркале напротив нас.
Он скидывает с себя халат, под ним исхудалое тело с жилистыми мышцами, длинные линии-шрамы, прорезавшие бок, изъеденная засосами шея.
Мне плевать.
Его руки тянутся ко мне, и я за несколько секунд предсказываю нежеланное прикосновение.
Но тошнота пропадает, стоит его костлявым рукам впиться в мои плечи.
Все пропадает и уходит на второй план, и я полностью концентрируюсь на своих ощущениях.
В массажном движении он разминает мои плечи, давит на каждый мускул до сладостной боли, медленно, излишне медленно проводит ногтями, удивительно длинными для мужчины, по шее – вверх – к затылку. Слегка прикусывает ухо, языком и зубами прокладывая дорожку по шее.
Каждый миллиметр моего тела в его распоряжении.
Он опрокидывает меня на спину, сам оказывается сверху. Его лицо близко к моему, но во взгляде нет ничего понимающего – мы избегаем встречи глазами, как избегают случайных прикосновений чужие друг другу люди.
Я наслаждаюсь собственными ощущениями минуту, другую.
Я теряю счет времени.
Я знаю, что он пробует на вкус мое тело и мне нравится, как он это делает.
Обращается со мной по-особенному, как будто я – все, что ему нужно. Необходимо.
Я наслаждаюсь секунда за секундой, перевожу дыхание.
Наверно, это самое лучшее средство для забытья; быть может, наша с ним ночь принесет облегчение.
Разрядку.
Как и должно быть от любого секса.
Впиваюсь губами в его шею, ощупываю его спину, начинаю прерывистей дышать.
Потому что первые любовники учили того маленького солнечного мальчика быть благодарным.
И делить с партнером наслаждение.
И помнить, всегда помнить, что секс – это когда вас двое.
Мы свернулись в позу 69 – слишком откровенную для стеснительных, слишком напористую для принципиальных.
Мы выпивали друг из друга жизнь, мы отметали все непричастное за ненужностью.
Были мы, и все остальное не имело сейчас, в данное время, в эти несколько мгновений, абсолютно никакого значения.
Мы заканчиваем, и он тянется к моему лицу, а я удивляюсь этой его заинтересованности во мне.
- Ты знаешь, я люблю надрезать кожу и выпивать немного крови. Я люблю, когда мальчики изгибаются от боли и бледнеют от потери крови.
Я сдавленно смеюсь – все эти наши маленькие слабости такие забавные.
- Делай все, что тебе захочется.
Он поднимается, включает музыку, копается в своих вещах, а я все еще не могу избавиться от наглой улыбки.
Сколько скрытых, тайных, но желанных притязаний содержится в каждом из нас?
И с какой выдержкой это надо нести, какой целью задаться, чтобы позволить себе резать чужому человеку руки?
А может, в отчаянье он сам на себе оставлял те длинные шрамы-линии на боку?
Он возвращается в постель и смотрит мне в глаза.
Смотрит. Только. На. Меня.
Черт возьми.
Его взгляд холодный, будто искусственный, и мне становится не по себе, ибо воздух вокруг пропитан просьбой.
Его вид жалок. Он обретает небывалую серьезность, но совершенно ничего не может сделать с прошением, застывшем во взгляде.
Он будто извиняется.
Он, как бы это чокнуто не звучало, не уверен ни в чем.
Каждый долбанный день солнце заходит за горизонт и в темноте люди вынуждены встречать самих себя. Каждую ночь кто-то не выбирается, остается в глубине своей тревоги, неуверенности, страха.
Звезды или, напротив, матово-темные облака вынуждают нас смотреть в бездну.
Люди прячутся по домам, отелям и пабам. Люди так ничтожны, они очень боятся.
Они забираются в постели к незнакомцам, чтобы не оставаться в одиночестве.
И это так жалко – мы в этой затхлой маленькой комнатке, его просящий вид, будто у нищего, только вместо денег ему надо немножко крови.
Я дрожу, но это не из-за страха.
Это из-за исключительности момента: мы оказались в тупике, здесь мы ближе, чем многие, кто провел годы рядом.
Я улыбаюсь и киваю головой в знак полного согласия и откидываюсь на ставшие прохладными простыни. Я упираюсь взглядом в потолок и сглатываю слюну, потому что я, как и все люди, несколько боюсь боли. Крови. Острых предметов.
Он вновь подбирается к моему лицу, но в этот момент мы еще яростней избегаем взглядов друг на друга. Он сухо целует меня, у него с этим явно проблемы. Он целует в шею, и я понимаю, что Орочимару гораздо проще обращаться с телом, чем с человеком и его дрожащими губами.
Он целует всего меня, будто ищет нужное место. Наконец, останавливается на руках и обсасывает каждый палец, а потом пристально смотрит на кисть.
Он проводит лезвием по тыльной стороне ладони, сбоку, и говорит:
- Не бойся, это левая.
Я даже не задумываюсь об этом, а лишь удивляюсь, что совсем не чувствую боли, видимо, из-за алкоголя.
Крови много, и она стекает по пальцам, а он так трогательно припадает к ране губами, и я чувствую, как его язык неприятно бороздит края.
Он передо мной на коленях и мне становится неудобно от ощущения превосходства. Я не могу смеяться над тем, насколько он зависим и уязвим в этот момент. Я могу лишь сопереживать, разделять эту его тайну, быть причастным, быть частью его желания.
Он с таким нескрываемым упованием смотрит на мои вены, что я невольно сглатываю комок в горле, ибо еще чуть-чуть сочувствия – и я разрешу разрезать свои руки во всех местах, нравящихся ему.
Он вновь тянется к моим губам, снова сухой поцелуй. Правда, в этот раз он чуть прикусывает нижнюю губу и ложится рядом. Он держит меня за руку и периодически слизывает кровь, стекающую по проступающим венам.
Мы молчим.
Я внимательно наблюдаю за каждым его движением. За его желанием большего.
Я беру лезвие, аккуратно лежащее на тумбочке рядом, и вкладываю в его руку. Я веду его руку к своему предплечью и останавливаю бритву на паре сантиметров от вены.
В тишине наше дыхание становится оглушительным, он надрезает кожу и долго смотрит на стекающую до локтя кровь.
Я не уверен, останусь ли в порядке, но меня одаривают новым поцелуем.
Может, так он пытается расплатиться?
Время кажется иным – долгим и скрупулезным, таким, что нам вдвоем удается следить за каждой каплей, что я чувствую каждое прикосновение его языка.
Все эти ощущения кажутся невероятно острыми, и только благодаря им я не закрываю глаза и не погружаюсь в темноту. Я внимателен настолько, насколько может быть внимателен человек, опьяненный алкоголем и потерей крови.
Эту тишину так хочется разрушить разговором. Только в эти моменты я впервые хочу быть посвящен в его мысли. Я чувствую горечь неосуществимости этого желания.
Даже ночное небо, кусок которого виден из окна, не становится поводом для изливания души.
Кусок ночного неба лишь повод для молчания.
- Хватит, наверное, - сорванным голосом произносит Орочимару, и я невольно вздрагиваю, выйдя из полумеланхолического состояния.
В его взгляде нет больше ни просьбы, ни одиночества. Он поднимается и через пару минут обжигает мою кожу чем-то обеззараживающим, а потом так уверенно затягивает бинты, что я едва успеваю понять, что происходит.
За ночь мы трахнулись еще пару раз, но это было так обыденно, что в прохладе утра, засыпая, мне становилось нестерпимо горько от осознания, что та близость, появившаяся на пару мгновений, никогда не вернется.

*

I.

Я откидывалась на подушки ее незаправленной кровати, мне нравилась комната Карин.
Хозяйка готовила чай и высыпала печенье в прелестную вазочку, а я валялась на кровати, перебирая ногами складки простыни.
Здесь было уютно. Карин всегда была рада меня видеть. И с ней можно было помолчать.
Да, мне определенно здесь нравилось.
Я была почти уверена, что в последние дни все пришло в норму. Я снова воспринимала мир как непрерывную цепочку кадров, пара из которых были особенно запоминающимися. Я смотрела на Наруто и умилялась его детской любознательности, интересу ко всему, что связано с Учихой.
Я, казалось, избавилась от сожалений и создала неплохую иллюзию, в которую сама смогла поверить.
Но подсознание. Оно всегда играет не по нашим правилам.
Я проснулась в пять утра, чувствуя, как холодная осень подкралась сквозь открытую форточку. Я ощупывала себя руками, чтобы понять, что это был сон.

Что ты не вернулся.

Там, во сне, N. сидел рядом со мной в нашей старой квартире. Его взгляд был таким же пронзительным, несколько осуждающим. Он смотрел на меня и, кажется, пытался что-то понять. А я была в замешательстве и тщетной попытке осознать все происходящее.
А потом он встал и подошел к окну, приоткрыв завесу из штор, смотря на панораму окраин, по которым мы бродили.
N. сказал:
- Ты, кажется, даришь свою любовь всем, кроме меня. Почему ты не любила меня, Ино?
И посмотрел на меня так отчаянно, с неподдельной обидой и болью. И осуждением. Скрытой злобой.
И его голос был таким же, как раньше.
А я сидела на этом потрепанном диванчике, на котором он так любил целовать мне шею, была абсолютно беспомощна и глазами искала место, чтобы спрятаться. Как ребенок.

Будто ты бы не достал меня из-под стола и не вытащил из платяного шкафа.

С утра я так долго доказывала себе, что это – сон.
Что ты далеко.
Мы были прокляты. Призраки прошлого навязчиво преследовали нас в настоящем.
Вроде как в настоящем.

- Ино-о, - протянула Карин удивленно. Я, выйдя из раздумий, приняла из ее рук чашку малинового чая.
- Как дела у Саске? – спросила она без особого интереса, но загадочно на меня посмотрев.
- Ну… На самом деле у него все удивительно хорошо.
Она улыбнулась, а я уставилась в окно.
Там осень напоминала, что все в этом мире повторяется.

*

D.

Я опять не решался войти, долго смотрел на здание и пытался осознать, что где-то там действительно есть ты.
Желание видеть тебя – разве это не ошибка с самого начала?
Я не узнаю этого, пока не уверюсь, что твое лицо не постарело слишком сильно.

Найти твоего адвоката и попросить его о встрече с тобой оказалось не так уж и трудно.
Он сказал, что ты знаешь о моем вмешательстве в это дело. А потом представил меня одному из надзирателей своим помощником и тебе разрешили получасовой разговор через стекло.
Я не успел толком собраться с мыслями, когда меня позвали в длинный коридор, разделенный на маленькие кабинки.
Каждый шаг прибавлял мне страха и неуверенности.
Ты был… так близко. В паре шагов от меня. Еще чуть-чуть – и я увижу тебя вблизи.
Мы были одни, если не считать какой-то пары в конце коридора, не имеющей до нас дела.
Мы с тобой сидели напротив друг друга, и я мог видеть каждую твою черту.
Я мог видеть, что ты – все тот же. И оранжевый костюм не скрывает твоих сильных рук, а остриженные волосы, я уверен, такие же мягкие на ощупь.
В твоих зеленых глазах играет огонек из-за оранжевой формы и мое отражение.
Ты улыбаешься, как раньше, а я начинаю задыхаться.
Верхний жесткий свет портит цвет твоего лица, ты выглядишь чуть болезненно.
На секунду мне кажется, что стекло недостаточно толстое и его можно пробить кулаком.
Я сжимаю кулаки, а ты продолжаешь улыбаться и киваешь на трубку у себя в руках.
Я поспешно беру этот глупый телефон со своей стороны и даже могу слышать, как воздух вырывается из твоего рта во время усмешки.
Я сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться прямо в эту секунду и не заорать: «Какого хрена вы его сюда запихали?!»
А ты так же мягко, как раньше, произносишь:
- Давно не виделись, Дей.