Он курит.

Он курит, а я не могу оторвать взгляда.

Нет, он делает это как-то по-другому, как-то… изящно что ли. Почти не по-настоящему: слишком быстрое, не вдумчивое прикосновение губ к сигарете. Не поверите — я просто схожу с ума в этот момент.

Он курит, а я банально думаю о том, чтобы быть этой сигаретой.

Чтобы меня так быстро, не вдумчиво касались его губы.

Привет, меня зовут Канкуро. Мне семнадцать лет, люблю тяжёлый рок, уже год крепко сижу на наркотиках, и, кажется, я влюблён.

***

Вам знаком термин «привыкание»? Тебе — до дрожи. До такой дрожи, что перепадает на зубы, а затем и на всё оставшееся тело. Когда мучительно вспомнить, отчего так плохо. И ты пялишься в противно-белый потолок, ищешь в себе хоть какой-нибудь позыв подняться и спросить у самого себя: «Как же ты докатился?»

Ломает.

Сильно.

Выкручивает дугой, выворачивает кости. И всё это в твоей больной голове, только в ней. Но так отчётливо, что жизнеспособность охотно откликается на мысли, послушно скручивая спазм в желудке. И ты блюёшь вчерашней едой. И немного желчью.

Трясёт.

А потом ты встаёшь и собираешься на работу, единственную, откуда тебя пока что не выгнали. На которой ещё есть возможность заработать. Скорбно шаришься в карманах джинс, выуживаешь маленький пакетик, на самом дне которого угадывается тонкая полоска порошка, и вздыхаешь. Вечером надо будет достать ещё.

Иначе — боль.

Иначе — смерть.

Жадно принимаешь, и теперь ты в порядке. В относительном, конечно.

***

Как всегда, я прихожу на работу, чуть опоздав. Как всегда, управляющий Ао грозит мне лишением премии. Как всегда — мне насрать.

Он сидит на своём обычном месте. Как и всегда. На улице, пока это позволяет хорошая погода, стоят аккуратные столики и удобные стулья, чтобы такие, как он, могли с комфортом пить кофе и курить. Да, он и сейчас курит. И не смотрит в мою сторону. Ублюдок.

Заняв своё место за стойкой, надеваю эту ущербную униформу «Старбакса» и натягиваю дежурную улыбку. Понимаете, здесь нужно улыбаться. Иначе это будет уже восьмая работа, которую я теряю. А мне нужны деньги. Всегда.

Неоплаченные счета за квартиру, долги всем и каждому, подохшие рыбки в аквариуме.

А ещё у меня нет ни образования, ни богатых родителей. У меня их вообще нет. Можно и так сказать, конечно. Отец просто не простил самому себе, что его сын — гей. И вышвырнул меня, когда окончательно накипело, а младший брат стал определённо лучше, чем я. Вот такая вот история. Банальная и скучная, я знаю. Простите, это уже закончилось.

В мои обязанности входит приготовление разных видов долбанного кофе. Экспрессо, капуччино, американо, латте, мокко и прочая раболепно-обожаемая хрень нынешних хипстеров. Конечно, не они одни составляют контингент наших посетителей, отнюдь. Эта раболепная обожаемость распространяется на всех: от мала до велика. У них такой вот наркотик.

Ненавижу кофе.

— Канкуро, Суйгетсу сегодня не сможет выйти на работу, — кричит Ао из подсобки. — Тебе придётся обслуживать клиентов на улице.

Я вздыхаю, даже не имея и малейшего желания спорить. Зачем? Бесполезно.

А он продолжает сидеть на улице, словно поджидая меня. Вздохнув ещё раз, беру заляпанный кофе блокнот Суйгетсу и иду к нему: пока что он — единственный посетитель. А даже если бы их было много, я всё равно пошёл бы к Итачи. Да, кстати, его зовут Итачи. Учиха Итачи.

— Доброе утро, Итачи. Могу я принять ваш заказ?

На меня смотрят охренительно бездонные, почти чёрные глаза, и я тону. Они чаруют так сильно, что ручка на автомате выписывает на бумаге: «Опробуйте блюдо дня — нашего официанта». Глаза не отпускают, губы шевелятся, а я ничего не слышу. Но я и так знаю, что Итачи будет латте. Без сахара. Триста пятьдесят миллилитров. И Боже упаси добавить зефира. Но от выпечки — не откажется.

Через стекло я вижу, как он берёт мою записку, читает и закладывает в книгу. Я улыбаюсь ещё шире, и не потому, что в «Старбаксе» так принято. А потому что хочу.

А после всего Итачи встаёт, складывает деньги в счёт и уходит. Я иду к его столику, едва передвигая ноги, беру чуть больше, чем положено, чаевых и читаю ответную записку: «Сегодня я не голоден».

И всё. Улыбаться уже не хочется. Но улыбаюсь, потому что в «Старбаксе» так принято.

***

Ты уже не в первый раз в этом районе-гетто. Серьёзно, уже раз третий или четвёртый, но всё равно трясёшься. Неужели ещё остались тревожные рецепторы в твоём мозгу, помимо только дикого желания новой дозы? Ты в курсе, что теперь обычного грамма хватает всего на неделю?

— Я к Кибе, — шепчешь ты после условного стука в разукрашенную граффити дверь. Тебе открывают, и перед тобой предстаёт темнота. Только благодаря осязанию ты в третий или четвёртый раз добираешься до второго этажа, ведомый нуждой. Каждый раз — так противно.

Мерзко.

А что делать?

— Привет, Киба, — вымученно улыбаешься ты, протягивая руку для рукопожатия.

— Канкуро! — слишком восторженно отзывается лохматый парень, фривольно и вальяжно развалившийся на продавленном диване. — Как тебе последний «первый»*? Вышибает разум, не так ли?

Ты киваешь, взглядом затравленной собаки осматривая помещение. В третий или в четвёртый раз. Здесь проживает твой друг Киба. Ну, по крайней мере, ты считаешь его другом, потому что он, подмигивая, протягивает тебе очередной пакет, на который так и хочется облизнуться. Так и хочется быстрее выхватить его из потных рук Инудзуки и убежать, исчезнуть, раствориться. А потом лишь одними мыслями оказаться дома и принять порошок внутрь, размазать по десне, может быть. Но лучше — через ноздри. Так убойнее. Так действительно вышибает разум.

— Сто долларов, — протягиваешь ты купюру, но Киба, твой друг Киба вдруг качает головой. Грустно машет перед твоим носом пакетиком с кокаином и продолжает качать своей долбанной головой.

— Прости, дружище, но со вчерашнего дня цены поднялись. Сто сорок, и пакетик счастья твой.

— Но у меня, — у тебя внезапно сохнет в горле, — у меня только сто двадцать.

Киба долго и изучающее смотрит на тебя. Слишком долго. В первый раз за все те три или четыре раза, что ты бывал здесь. И наконец вновь улыбается.

— Канкуро, ты из меня все верёвки вьёшь, говнюк. Ладно, давай сто двадцать, парень.

— Спасибо, Киба, — бормочешь ты, вытаскивая из кармана джинсовой куртки всевозможную мелочь.

Стыдно.

Мерз-ко.

— Ну, а для чего ещё нужны друзья? — ещё смелее улыбается Инудзука и внезапно кладёт ладонь тебе на щёку. Ты криво улыбаешься и прислоняешь свою руку к тыльной стороне его фривольно лежащей на твоей щеке ладони. Вроде как — в ответ. Вроде как — со всей взаимностью.

Но на самом деле борешься с жутким желанием сбросить его конечность. Потому что в глазах Кибы не улыбка, а похоть. А в твоих жуткий страх. Потому что ты так не хочешь. Не хочешь, а придётся. Потому что ты не сможешь каждую неделю доставать по сто сорок долларов.

*Жаргонное название кокаина.

***

Я прихожу на работу, как всегда чуть опоздав. Ао кричит из подсобки, что лишит меня премии, мне насрать, а Суйгетсу хмуро выщипывает прыщи, глядя в зеркальную поверхность подноса. Всё, как всегда. Только нет Итачи.

Учиха Итачи не приходит уже неделю. Никто теперь, подчиняясь отработанному механизму в моей голове, не курит, сидя около «Старбакса» за уличным столиком. Никто не заказывает у Суйгетсу или у меня латте без сахара, триста пятьдесят миллилитров и без всякого зефира. Но выпечка — пожалуйста. Сегодня как раз Ао печёт шоколадные маффины, которые так хочется мне и которые не купит Итачи.

Потому что его нет уже неделю.

Я потерял возможность смотреть, как он быстро и не вдумчиво курит. Я потерял его.

Да-да, улыбаться, управляющий Ао. Иначе лишите премии. Всё же вы — добрый человек. Нет-нет, управляющий Ао, я молчу. Я не хочу потерять ещё и эту работу.

***

— Я рад, что ты пошёл со мной, Канкуро, — шепчет на ухо захмелевший Киба и притягивает тебя к себе, обнимая за талию. Ты чувствуешь себя глупо. А ещё — продано. Вот, да, осталось только повесить табличку — продано. Не осталось ни малейшего уважения к себе, не правда ли, Канкуро?

Когда-то давно, помнишь, ты любил марионеток и кукол. Сам мастерил их, любовно называл по именам и показывал дома весёлые спектакли. Даже всегда серьёзная Темари улыбалась, глядя на твою интерпретацию рок-концерта «Black Sabbath». А уж маленький Гаара так и вовсе заливался, с обожанием следя за каждым твоим движением. Отец одобрительно относился к этому. Пока не узнал, что его сын — гей. Гей, а не любитель подставить задницу каждому встречному. Всё ещё мальчик. Всё ещё мужчина.

— Я не мог отказать другу, — вымученно говоришь ты, мягко отстраняясь. Но, помня о том, что задолжал, кладёшь свою руку поверх плеч субтильного с виду Инудзуки, а тот не противится. Он пока что разрешает тебе вести. Потом всё поменяется.

Алкоголь лился, как из ведра. Тебя часто угощал сам Киба, иногда — его многочисленные друзья. Он с каким-то упоением прикасался к твоим длинным волосам, пропускал пряди между пальцами. Указывал остальным, что ты — только его.

Раздражение.

И желание новой дозы.

Сколько времени прошло с тех пор, когда ты в последний раз вдыхал? Неделя? Две? Сколько прошло с тех пор, как тебя всё-таки уволили? Два дня? Четыре? Ао многое терпел: твою жалкую улыбку, многочисленные разбитые чашки, постоянные опоздания. Но воровства он терпеть не мог. Управляющий Ао — очень хороший человек. Он до последнего не лишал тебя премии. И уволил лишь тогда, когда ты, лишь от отчаяния и безденежья, засунул руку в кассу. Улыбаясь, впрочем, ведь так принято в «Старбаксе».

А теперь ты — личная сучка Кибы. Стыдно, а, Канкуро?

Но так хочется… ожить.

Индзука встаёт и, впиваясь пальцами в твоё запястье, тащит тебя куда-то в темноту. Сначала вы танцуете, прижимаясь друг к другу. Затем — целуетесь. Здесь нет месту удивлению, ты чувствуешь, как он хочет тебя. Ты чувствуешь это так остро, что хочется блевануть прямо на этот оплёванный пол фешенебельного с виду клуба. Только вот блевать нечем. Нет даже вчерашней еды, только желчь. Поэтому ты так невозможно исхудал, потеряв всю комплекцию. Пожалуй, тебя сейчас даже родной отец не узнает. Да и не пожалеет, даже если узнает. Забудь.

Затем Киба снова ведёт тебя. Как оказалось — в туалет. Заходит, пинком загоняет тебя в кабинку, закрывает её на щеколду. Поворачивается и щёлкает пряжкой ремня. Нет-нет, как так?

— Отсоси мне, Канкуро, — хрипит Инудзука, мутно глядя на тебя. — Отсоси, дружище, и я дам тебе вот это. — Парень достаёт из-за пазухи очередной пакетик, который стоит уже сто шестьдесят долларов. Которых у тебя всё равно нет. Нет даже сто сорок. Нет нихрена. И ты послушно встаёшь на колени, потому что блевать тебе нечем, чувство презрения к себе забилось мёртвым желанием принять наркотик. Ощутить это в себе. Опять ожить. Возвысится хотя бы на пару дней. Вылечиться от глухой тоски и проблем. Поэтому-то ты когда-то подсел на кокаин, да, Канкуро? Как же ты мерзок.

Киба смеётся, запрокидывая голову назад. Ерошит тебе волосы, иногда сжимая пряди сильнее и направляя тебя. Оттягивает твою голову и снова приближает. Иногда он ласковый, иногда — нет.

— Помнишь, дружище, каким я тебя встретил? Весёлым, сильным, таким мужественным. Таким… ох-х-х, — не сдерживаясь, выкрикивает Инудзука. — И тогда-то мне и захотелось тебя сломать. Растоптать. Ведь ты даже не захотел обладать мной. А я бы отдался, мой хрупкий мальчик. Отдался без остатка. Но ты не принял. И мне пришлось взять тебя самому, стоило лишь подождать. Вот я и ждал. — Парень снова смеётся, а ты тихо плачешь, забывая завет отца о том, что мужчины не плачут. Иногда эти слёзы стекают тебе в рот, и ты проглатываешь их вместе с очередной фрикцией Кибы. Иногда — они падают на этот убого-плиточный пол заплёванного туалета. Ты плачешь и плачешь, продолжая делать то, что желает Киба. Ведь тебе нужно немного ожить.

А перед глазами мутным воспоминанием проходит охренительно бездонный взгляд почти чёрных глаз и быстрое, не вдумчивое раскуривание сигареты. Учиха Итачи является какой-то панацеей, каким-то эффектом плацебо, и ты, резко прекращая всё, встаёшь и уходишь. Плюёшь на кричащего вслед Кибу о том, что больше ты кокаин нигде не получишь, уж он об этом позаботится. Плюёшь на то, что кости уже дня два нестерпимо ломит, а разум заходится чернотой, с которой несравнима темнота этого помещения. Ты плюёшь на всё и уходишь по-мужски. Пусть и не так, как учил отец, но по-своему.

Ты уходишь в никуда. И вряд ли вернёшься.

***

Я стою у бортика моста, что издавна перекинут через реку нашего города. Стою и мрачно смотрю вниз. Мне кажется, что я слаб не только телом, но и душой. Иначе не пришёл бы сюда. Не смотрел бы на заманчивую гладь воды. И не помышлял о самоубийстве.

Да, я пришёл умереть. А теперь заткнитесь, мне нужно собраться.

Я раньше не думал о смерти. Да и сейчас не особо-то представляю, как это будет. Наверное, будет страшно. До охерения больно. И перестанет хватать воздуха в какой-то момент. Вот такие вот лишённые изыска мысли. Ничем похвастаться, знаю. Но я вроде как вёл и веду слишком ущербную жизнь, чтобы пытаться барахтаться, выплывая на поверхность. Раз иду ко дну метафорически — пойду и в реальности. И ничего связанного с патетичностью. Мне семнадцать лет, я уже год как наркоман и люблю тяжёлый рок. Или любил? Что я вообще точно любил, кроме «скорости»*?

Я точно люблю смотреть, как курит Итачи. В этом я уверен. Он так изящен и неповторим в этот момент, что мне хочется смотреть вечно. Но, к сожалению, он не приходил неделю, а потом меня уволили. В восьмой или девятый раз.

Ещё я понимаю, что люблю его глаза. Такие охренительно бездонные. Чёрт, да я растворялся в них. Так глупо растворялся, что потерял его своей настырностью. Это всякого бы смутило. Кроме меня, конечно.

Наверное, стоит сказать что-то на прощание? Честно говоря, ничего осмысленного в голову не лезет. Глупости это всё, говорите вы, не умирай. А что мне остаётся делать, отвечаю я голосам в голове, развожу руками и перебрасывая ногу через бортик. Миг, и от падения меня удерживает лишь стойкое крепление пальцев за железный поручень за спиной. Отцеплю заледеневшие пальцы и полечу. Не красиво, скорее всего. А как мешок с дерьмом — неуклюже и вниз. Не по дуге. Не по радуге.

Здорово, что я не растерял всё чувство скепсиса и сарказма. Пусть это и относится к моей смерти.

Ну что же, прощайте. Мне очень хочется, чтобы хоть кто-то сказал: «Он был таким молодым». Наверное, на моих похоронах даже всхлипнет Темари. Сестра последние полгода исправно давала деньги, пока я окончательно не скатился, и её муж не выставил меня за дверь. Гаара всегда жалел и звонил мне, когда отца не бывало подолгу дома. Тогда я приходил и вёл беседы со слишком умным младшим братом. Умным и порядочным. И хорошо. Я рад за него. Он больше всех нас достоин жить хорошо.

И от него упадут на мой гроб две белые лилии.

Я смотрю на небо и, не мигая, считаю звёзды, до которых могу дотянуться взглядом. Оттягиваю неизбежное? Ничуть. Просто… мне кажется, там их не будет. А я так люблю смотреть на звёзды. Почти так же, как и смотреть в глаза Итачи, в которого так глупо, так неосторожно и несвойственно мне влюбился. Конечно, вовсе не из-за него я сейчас это делаю. А просто потому, что больше мне ничего не остаётся. Как-то читал, что только сильные приходят к такому решению. Хорошо. Пусть будет так.

Пальцы медленно, словно неохотно, отцепляются от поручня. Я закрывая глаза и падаю вниз. Точно. Падаю.

Но не лечу.

Поворачиваясь назад и сталкиваясь со взглядом охренительно бездонных, почти что чёрных глаз. Они коварнее звёзд, я серьёзно. И уж точно: я вряд ли насмотрюсь в них когда-нибудь. Вот так, чтобы посмотреть и прыгнуть. Этим — не надышаться. Чёрта с два.

— Добрый вечер, Канкуро, — тихо говорит Итачи, вытаскивая меня на безопасную сторону. На свою. Я так худ и немощен, что ему это удаётся без труда. — У вас не будет прикурить?

— Нет, — так же тихо шепчу я. — Не курю.

— Это очень хорошо, — одобрительно кивает головой Учиха и прижимает меня к себе. Не пахабно, как Киба. Не по-родственному, как Темари или Гаара. А как-то — изящно. И мне очень тепло.

— Знаете, Канкуро, — Учиха Итачи продолжает смотреть на меня, — сегодня я очень голоден.

Разумеется, он не о еде, спасибо, что говорите очевидность. Мне хватает сил только на улыбку, но не жалкую и вымученную. А светлую. Искреннюю. Ведь я тоже очень-очень голоден. Кто-нибудь, дайте Итачи прикурить, я должен на это посмотреть.

*Очередное жаргонное название кокаина. Да-да, автор все их знает. Не спрашивайте, откуда.