Ответ.

Oomph! – «Nichts»

Мы всегда были тем типом людей, которые не любят свои чувства. Признаваться в слабостях даже самому себе – странный и иссушающий процесс. И поэтому хоть я и жил у Саске, мне всегда казалось, будто бы я зашёл в гости и остался чуть дольше обычного. Мы не могли позволить себе смириться с тем, что жили вместе. Я не мог привыкнуть к его квартире, он - к моему присутствию. Я иногда, удивляясь, замирал посреди комнаты и с пару секунд пытался осознать, что да – это квартира Саске. Да, я тут живу. Да, мы делим один диван на двоих.
А Саске однажды проснулся и, кажется, не на шутку испугался, почувствовав мою руку у себя на плече.
Всем было непривычно.
Жизнь Саске была пропитана музыкой; чувствительные колонки из кухни замолкали лишь в ещё более странные минуты его вдохновения. Я наспех скидывал одежду, чувствуя, как липкий дождь склеивает волосы. Комната была безбожно прокурена: так бывало каждый раз, когда я уходил из дома, и Саске был предан сам себе. Квартира будто замерла в каком-то оцепенении, и только через пару мгновений я понял, в чём была причина.
Музыка. Она была другой.
Глубокий, утробный звук, пробирающий насквозь, заставлял стены дребезжать. У Саске был специфичный музыкальный вкус: он любил красивые и странные вещи. Но чем больше появлялось звуков, начиная от барабанного ритма и заканчивая грубым, прокуренным и сорванным голосом солиста, тем я всё больше понимал, что эта музыка отличается от всего, что я слышал раньше. Грязный гитарный звук придавал ярости всей композиции, но вместе с этим делал его глубже и угрюмей.
Саске курил, тупо уставившись в окно и лишь отбивая пальцами такт по столу.
Когда звук отходил на второй план из-за хриплых немецких слов, произносимых с какой-то странной ненавистью, Учиха как-то приторно улыбнулся и откинулся на спинку стула. Напряжение, созданное первыми аккордами, испарилось, и оставались только слова, бешеные рваные звуки и грубо тянущиеся гласные.
О чём он пел?
Я искренне не мог представить, о чем можно петь под такие мотивы.
Разнобойный ураган звуков смешался и оставил лишь тихое позвякивание струн и голос, о чем-то воющий. Я пытался представить исполнителя этой песни, как он прильнул к микрофону, обхватив рукой гитару, как он напрягает свои голосовые связки и оттого жмурится, однако смог спроектировать у себя в воображении этого музыканта только частично, но так старательно, что, кажется, знал какой фирмы медиатор он зажимает меж пальцами.
Саске перекладывал пластинки, вытаскивал из холодильника вчерашний ужин, внезапно замирая, чтобы окончательно прочувствовать звучание и вновь возвращаясь к своим делам. Учиха был тем человеком, который готов кинуть самое важное дело, если слышит интересное ему звучание. Его эгоизм к окружающему миру поражал ещё больше, чем любовь к музыке.
- Нет ничего холоднее твоей любви, нет ничего холоднее твоих рук, - сказал он, как только голос в колонках последний раз утробно протянул что-то по-немецки с таким глубоким отчаяньем, что я вздрогнул.
Мне потребовалось пару минут, чтобы осознать – то были слова песни. Самой странной песни, которую слушал Саске.
- Где же ты нашёл такое точное описание себя, Учиха? – я широко улыбнулся, начиная возиться с едой. У меня дрожали руки, и я надеялся, что этой реакции Саске не видел.
- Да-да, Наруто, очень смешно, - протянул он. Что угодно лишь бы не признавать, что да-да, его любовь действительно очень холодная.
Саске повёл лопатками, потом вытянул шею и, наконец, окончательно откинулся на стул, внимательно за мной наблюдая. В каждом его движении я видел усталость, и мне оставалось только чуть натянуто улыбаться – я ничем не мог ему помочь. Иногда у меня возникало стойкое ощущение, что я просто задержался, что я просто мешаюсь, а ему хочется заняться своими делами. Что я слишком отвлекал и производил много шума. Днём Саске был уставшим, а ночью странно-душевным. Только на репетициях он будто менялся, и в нём откуда-то появлялась энергия. По утрам он был невыносим, поэтому постоянно сменял места работы, лишь бы находиться в свободном графике.
В конце концов, я, задетый за что-то живое, слишком чувственный и нуждающийся в нём, опустился рядом на корточки, по-детски обнимая. Позже я плюхнулся на пол и смотрел куда-то в пустоту.
Мы были обезвожены.
Будто вытягивали друг из друга последние силы, хотя пытались, напротив, дарить их. Слишком растрачивались друг на друга, и по его сухим прикосновениям я чувствовал странный трепет, который медленно переходил в истерику.
Когда Саске прикасался ко мне, иногда я впадал в панику, пугаясь о том, что эти прикосновения фальшивы.
Что-то на психологическом уровне. Или инстинктивно. Я нуждался в его прикосновениях, но сходил с ума, стоило мне их получить. Саске крепко обнимал меня за плечи, пытаясь успокоить дрожь.
Он был моей главной слабостью.
В конце концов, я уткнулся лбом в его колено, и тут звуки были совершенно лишними. Музыка походила на дребезжание, а мне просто хотелось почувствовать смутное спокойствие.
Я уже и забыл про душ, про склеенные волосы. Оставалась только тягучая усталость.
В конце концов, мы оставляли недоразогретую еду, забирались на диван и тупо пялились в потолок. Саске иногда вставал, что-то записывал, перекладывал, иногда ему звонили.
Я в полудрёме чувствовал изнеможение.
Я просыпался на закате с тяжелой головой и постанывал о том, что легче мне не становилось даже от сна.
Учиха усмехался и готовил ужин.
Я не знал нормально ли это, я не мог разобраться в нужности и важности. Мне не у кого было спросить совета, поговорить о том, что со мной сейчас происходит, правильно ли я вообще живу, в конце концов. То есть... я отдавал себе отчет в том, что это все ненормально, но мне нужен был понимающий человек, который сказал бы что все в порядке, что мы не одни такие, что люди влюбляются в душу, а не чертово тело. Наверное, Саске было еще тяжелее это воспринимать и осознавать. Мы парни. И мы, черт подери, в отношениях... Очень странных отношениях.
Помню только что потом, на одной из репетиций, очередной раз видел Саске живым, настоящим и улыбающимся. С яростным и красивым, чувственным голосом и самокритичностью. Они исполняли новую песню перед концертом. Ради шутки Учиха наигрывал слишком быстро, кротко рассмеялся и, кинув на меня какой-то странный взгляд, сказал «ладно-ладно, давайте теперь новую…»
И начал нашёптывать что-то микрофону так, что дрожь пошла по моему телу, и я чувствовал, как песня становится не набором звуков, а целой историей, которая будоражит сознание и своими образами сколько пугает меня, столько и поражает. Я никогда не мог насмотреться на поющего на сцене Саске. Тогда он был самым лучшим. Самым красивым и спокойным. Мне казалось, я становился для него бременем. Или жизнь и была для него какой-то страшной пыткой? Он мог жить только на сцене.
Я ловил те короткие минуты его вдохновения.
Текст был мне незнаком и слишком насыщен, как, в общем-то, и всегда. Саске любил писать длинные песни и был без ума, когда слова и музыка моментами отделялись друг от друга и создавали два параллельных мира.
Я слушал с фанатичным восторгом и феерией ощущений. Из множества слов, я помню как точно и лаконично легла на музыку фраза «я знаю, ты простишь мне холодность этой любви». Я вздрогнул. Резко вздёрнул голову вверх, желая встретиться с понимающим взглядом Саске, но он закрыл глаза, с усмешкой вытягивая новые слоги.

*

Metallica – «Only Happy When It Rains»

Он говорил, что «Only Happy When It Rains» - лучшая песня для секса.
Саске даже не смотрел на меня, когда включал эту композицию. Только когда комната наполнилась пульсирующими волнами гитары, он касался моих плеч, а позже стягивал футболку.
Его, кажется, действительно возбуждала эта песня. Каждое его движение было пропитано какой-то дрожью предвкушение, мимолётной нерешительности и явной несдержанностью. Мне эта песня казалась слишком дешёвой, слишком медленной и сентиментальной, чтобы заниматься под неё сексом. Я хмурился, но не пытался сопротивляться, скорее напротив, пытался понять, что же вызывает в Саске эту нестерпимую страсть. Музыка даже не пыталась наращивать темп, в то время как мы уже лежали на кровати, абсолютно не романтично, но жутко возбуждающе сбрасывая с себя последнюю одежду, торопливо натягивая презерватив на член Саске, когда я уже еле сдерживался.
Музыка меня раздражала. Я хотел Саске, но видел, что для него здесь решающим являюсь не только я, но и звуковое сопровождение.
Я чуть ли не рычал, когда Учиха, наконец, резким движением притянул меня к себе за поясницу и наклонил к подушке.
Дальше я чувствовал, как он выливает на меня полбанки смазки и один за другим пальцы с легкостью входят в меня.
Я ощущаю необычную наполненность, я ощущаю то, что испытывал уже тысячу раз, но так и не смог полностью привыкнуть.
Пульсирующий член опускается с каждым новым осторожным, но явно нетерпеливым движением пальцев Саске. Вся чувствительность уходит к простате и через несколько секунд тело начинает наполнять болезненно-сладкое чувство.
Саске резко вытаскивает пальцы, из-за чего я порядком теряюсь, и тут же с моих губ срывается неоднозначные звуки то ли наслаждения, то ли недовольства.
Он входит не менее резко, и в этот момент я переполняюсь жаром изнутри и, утыкаясь лицом в подушку, начинаю в голос рычать. Учиха старается сдерживать свои порывы, но всё его напряжение и перевозбуждения эхом отзывается в моём теле. Песня уже идёт по второму кругу. Я начинаю понимать, почему Саске называл её «лучшей песней для секса». Протяжность и монотонность заставляют меня желать медленности. Такой тягучей и гораздо более болезненной, но приятной медлительности, когда Учиха, соблюдая ритм, дольше задерживается во мне. Я чувствую, как всё больше напрягаю ягодицы, и как Саске больно впивается мне в поясницу, призывая расслабиться.
Его начинает бить дрожь, движения становятся резче и ненасытней, я чувствую подступающий к нему оргазм, в то время как сам ощущаю лишь сладко-приторное наслаждение во всём теле. Минуту, другую… третью. Анальный оргазм крайне отличается от обычного. И Учиха это понимает, пытаясь продержаться как можно дольше.
В конце концов, полустоны Саске, протяжные аккорды и грубоватый голос Металлики смешались в один единый, едва различимый ритм, с громкими и болезненными стуками моего сердца. Странные, тягучие ощущения внутри, дрожь и хриплое рычание. Саске уже был на пределе, а я только начинал ощущать этот пробирающий насквозь трепет. Эйфорией в голове разлились тысячи ощущений, слегка притупленные, но всё же приятные. Саске сделал ещё пару толчков, перед тем как навалиться на меня и переполнить изнутри обжигающем теплом.
От зашкаливающей близости и остроты ощущений я чувствовал насколько громко и прерывисто стучит его сердце. После нескольких минут молчания Учиха ушёл в душ, а я перевернулся на спину, бесцельно уставившись в потолок.
- You can keep me company/As long as you don't care, - доносилось из динамиков с кухни.
Какая ироничная, но жутко правильная фраза.
Я пытался перебрать в голове то, сколько раз я уже оставался голым на этом диване, уставившись в потолок и отдыхая, ожидания, когда Саске освободит ванну. И как потом мы садимся выпить чего-нибудь покрепче, а Учиха уже из ванны выходит с зажженной сигаретой.
Я не мог остановиться, припоминая одну за другой сцены и всё новые и новые ощущения, что он мне дарил в каждый из подобных вечеров. То сколько раз я наслаждался им и переполнялся его чувственностью, столь редкой, но не забываемой.
Я чертовски любил Учиху и даже эти какие-то пустые и одинокие минуты не могли помешать этой любви.
Я был оглушён и вздрогнул, когда Учиха мокрыми холодными руками коснулся моих бёдер и через пару мгновений коснулся языком головки члена. Я, чуть испуганный и удивлённый, вскочил, но Саске лишь крепче вцепился в бедра, начерчивая холодными пальцами неровные круги и с каждой секундой наполняя моё тело новым возбуждением. Я запустил руки в волосы Учихи и откинул голову назад. Мне не оставалось ничего другого, кроме как принимать то наслаждение, что он хотел мне подарить. Я всё ещё не остыл до конца, поэтому возбуждение приходило стремительно, покрывая тело мурашками и заставляя жмуриться от приятных агоний внутри. Я чувствовал язык Саске и как тот постоянно касается моего члена то с одной, то с другой стороны. Я, не сдерживаясь, начинал хрипеть или рычать, вновь откидывался на кровать и цеплялся за смятое одеяло.
Саске резко отпрянул, и его губ едва коснулась белёсая сперма. Я чуть подал бёдра вперёд и на несколько секунд выпал из времени, принимая наслаждение, что приятной волной разливалось по телу.
У меня сбилось дыхание, я едва улавливал помутившимся взглядом нависшего надо мной Учиху. Тот снова был возбуждён и целовал меня в губы, не давая опомниться. Солоноватый вкус спермы на его губах возвращал к реальности.
Он, усмехнувшись, лёг рядом. Мокрый и холодный, остывший после душа и невероятно притягательный. Я сел, пытаясь совладать с дрожью в ногах.
Двух минут достаточно, чтобы оправиться от оргазма.
- You can keep me company, as long as you don't care, - повторил я услышанные строки. Я смотрел на Саске, а Саске смотрел на меня. Такие моменты можно назвать абсолютным пониманием.
Понимание и Учиха. Разве не парадоксально?
Новая песня «Треугольника», написанная Саске через пару дней начиналась с его сорванного шёпота
«Ты можешь быть со мной/пока тебе не надоест».

*



Бары, пабы, полупустые клубы со скудными и однообразными, пытающимися выделиться, посетителями.
Неизменная разруха и даже некоторая романтичность этих мест вдохновляла Саске, а я по старой, уже въевшейся в самую глубь сознания, привычке не мог отойти от него и на шаг. Мы шатались по окраинам пешком. От студии до его квартиры, заходя в полуразорившиеся магазины, в которых всё ещё продавались пластинки. Проходя не по аллеям, по землистым тротуарам, усеянными пожухлой листвой. В молчании или странных разговорах, содержания которых я не мог вспомнить позже. В воздухе витало оцепенение, я был слишком восхищён Саске, его подрагивающими плечами и задумчивым лицом. Я боялся спугнуть пришедшее будто из окружавших нас полуразрушенных зданий вдохновение, которое изливалось в небольшом блокноте. В этих прогулках было что-то поражающее и пробирающее насквозь.
Мне иногда казалось это в корне неправильным – вот так жить. Что я его собака, несущая тапочки в зубах, стоит хозяину вытащить ключи от квартиры. Что я исполнял каждую его просьбу, что ему порой, даже не приходилось меня просить.
Я сидел у его ног, ожидая, когда же он посмотрит на меня. Я сидел у его ног, и ему не требовалось слов, чтобы я исполнил любой его молчаливый приказ.
Всё, что было моим за последние полгода, моим уже быть перестало. Всё осталось у Саске, и я, кажется, с удовольствием швырял ему под ноги собственные чувства.
Когда мне было грустно, я, почти извиняясь, просил у Учихи внимания.
Я любил Саске. Я был благодарен Саске. Я искренне поражался Саске.
Когда он, усмехнувшись, крепко обнимал меня, освобождал половину дивана и накрывал одеялом, готовил завтрак или набирал ванну после моего тяжелого трудового дня.
Саске был удивительно хорошим хозяином.
Мы шли, и в этой тишине я не мог найти спокойствия. Казалось, всё идёт как-то неправильно, не по сценарию. Казалось, что сейчас я должен что-то сделать, и я судорожно соображал, что именно.
- Саске…
От этих слов он вздрогнул, словно до этого и вовсе позабыл о моём присутствии.
Удивлённый взгляд, немного уставший, иссушенный, - взгляд человека, которого только что выдернули из запутанных туннелей собственного внутреннего мира.
- А, Наруто… - Он долго приходит в себя, выискивает подходящие слова и догоняет собственные мысли. – Я хочу прогуляться.
Я выжидающе на него смотрю. Изнутри на меня накатывает какое-то гадкое ощущение, чувство собственной ничтожности в его глазах.
- Один.
Я улыбаюсь и киваю в ответ. Разворачиваюсь в одно движение и иду обратно – в самое начало парка, где стоят лавочки, и фонари отбрасывают свой матовый свет на стоящие рядом деревья.
Сейчас я снова исполняю его просьбу. Мне становится нестерпимо больно от того, что я в который раз не могу ничем помочь Саске. Что я ухожу, ухожу, а не остаюсь рядом с ним, что если бы я остался я бы наверняка сошёл с ума от одного единственного вопроса: «что с тобой, Саске?! Чёрт возьми, что с тобой?..»
Понимание. Я слишком долго его знаю, чтобы не понимать, что настроение Саске только в его собственных руках.
Я, угрюмый, плюхаюсь на мокрую после дождя скамью.
Я бездарен, Саске. Я всё ещё не научился тебя спасать.
Внутри что-то обрывается от вида твоей удаляющейся фигуры.
Я уже видел это. Тогда, на вокзале. Ты повернулся ко мне спиной и ушёл. Ушёл, чёрт возьми, бросив меня там.
Я боялся побежать за тобой. В тот момент я боялся, что это было неправильным – не слушаться тебя.
Что за ирония. Я до сих пор боюсь перечить тебе.
Кажется, ничего не изменилось.
Я вдыхаю холодный, тяжёлый воздух осени после дождя. Я закидываю голову вверх, пытаясь увидеть звёзды. На мутном небе ничего толком нет.
Я думаю о том, насколько тебе наверняка сейчас сложно.

*



Осенью группа закончила работу над дебютным альбомом и больше мы на студии не появлялись – ребята арендовали помещение для репетиций и планировали поработать над последними музыкальными зарисовками Саске, а также придать старым песням новое звучание.
По возможности я старался быть с ними на каждой репетиции, однако постоянно чувствовал уколы обиды - этот идиот продолжал как ни в чем ни бывало строить из себя свободного от отношений человека, поэтому частенько он оставался в гостиницах, у друзей или каких-нибудь любовниц, о которых я ничего не знал, но предполагал их наличие. Про репетиции Саске почти никогда не говорил, и я едва успевал во время узнавать, что вечером будет устроен «концерт для одного зрителя» после которого мы пойдем к нему. И у нас будет секс; возможно, я даже буду сверху, а Учиха стыдливо будет избегать моего взгляда, словно ненароком отводя глаза чуть ниже, на мои бьющиеся в рваном ритме ключицы.
И вот, сейчас мы находились на этой самой базе, в сыроватом замкнутом пространстве с тусклым люминесцентным светом вместо привычных для Саске прожекторов, воображаемой шаткой сценой вместо подмостков рок-клубов; с усталым и потрёпанным мной вместо толпы разукрашенных кричащих фанаток.
Саске обернулся к барабанной установке и тихо проговорил название песни. Я не услышал, что он сказал, но был абсолютно уверен в том, что узнаю любую из их композиций с первых секунд. Однако засмотревшись на плавно покачивающееся тело лидера группы, к середине песни я осознал, что отвлекся и не прислушивался ни к ударным битам, ни к виртуозной партии бас-гитары, а лишь тонул в глубинах отрешенного вокала, приглушенного в тумане глухих ритмов. Его голос звучал столь тихо холодно, будто он пел мне из темных глубин озера. Эта жутковатая песня томно тянулась как нуга в каком-нибудь шоколадном батончике, и монотонная мелодия могла посоперничать с самим блюзом в своем плавном звучании. Но вдруг сила звука начала гудяще нарастать, и басист выдал низкий гитарный рифф, который еще какое-то время выл в воздухе, пока Саске пел. Впрочем, я не мог сказать, что последний являлся полноценным вокалистом – скорее его голос был таким же бездушным инструментом как гитара, чьи плавные изгибы Учиха неосознанно обнимал словно человека. Часто так бывает, что тексты просто тянутся параллельно музыке, существуя независимо от нее, и при прослушивании не получается воспринимать композицию как одно целое: приходится переключать внимание от вокала к инструменталу. Здесь такое чувство возникало из-за отчужденного монотонного голоса Саске, перекликавшимся с мелодией лишь иногда, отдаваясь гулким эхом. Но у меня всегда создавалось ощущение, что так и должно быть. Наверное, в то время я просто плохо разбирался в музыке. Впрочем, именно их творчество, казалось, они и сами не до конца понимали.
И было еще кое-что: песня все-таки оказалась мне незнакомой.
Возможно, обрывки фраз я встречал в каких-нибудь черновиках Учихи, потому что чувство дежавю меня не отпускало, и, когда барабан глухо отыграл завершение своей партии, я решился спросить, что это за песня.
- «Дорога в огонь», - ответил он так, словно это должно было о чем-то мне сказать, и, переведя дыхание, спешно добавил, будто оправдываясь, - я написал ее еще там, но мы нигде ее не исполняли - меня волнует звучание.
Что он хотел сказать этой песней? Я не стал представлять себя в мыслях и текстах Саске, но мне хотелось бы верить, что там снова про нас. Про девушку, подарившую ему «На расстоянии» я старался не думать. С одной стороны меня утешало то, что больше между ними связи не было, но с другой моя фантазия выдавала весьма реалистичные вариации развития событий: допустим, если группа станет популярной, эта самая Ино увидит успешного Саске и захочет вернуться к нему. И что тогда? Кого он предпочтет?
Замешательство мучило меня несколько дней, пока Учиха не предложил мне взять у него пару уроков гитары. Вернее, это звучало как случайно пророненная в беседе фраза, но я вцепился зубами в этот шанс сблизиться с ним настолько, насколько это вообще было возможным, учитывая замкнутый характер этого зануды. Вот так сильно я хотел ощутить маленькую негласную победу над его прошлым.
Занятия наши тянулись долгими зимними вечерами, однако ничего дельного из этого не получилось – моим неуклюжим аккордам было далеко до тех финтов, что вытворяли тонкие пальцы Саске. Я в сотый раз убедился, что страсть к музыке должна быть въевшейся в плоть и кровь. Единственной радостью были те ночи триумфа, когда Учиха задерживался у меня и по природной лени ему приходилось оставаться. У меня была куча кассет в тумбочке под телевизором, и когда спать не хотелось, я приносил с кухни колу (крепче ничего не было, хотя зануда считал этот напиток вредным и требовал «самого полезного в мире пива») и чипсы, пока он настраивал видик. Так мы пересмотрели все что было – от малобюджетных пошлых комедий до довольно качественных фильмов ужасов. Я словно ненароком жался к его татуированному плечу и иногда даже засыпал посреди фильма, чувствуя себя в тепло и уютно в атмосфере маленьких бытовых откровений.
Когда он утром покидал мою квартиру, я смотрел вслед и думал, как же он чертовски красив – не важно на сцене или с утра пораньше. Следующая случайная мысль заставляла улыбаться: он еще и мой. Ну, скорее всего.
А с кухни неизменно доносился наш любимый New Order.

***

Весной группа вновь собралась записывать альбом – об этом я узнал, случайно услышав разговор Саске с менеджером группы. Что-то внутри тоскливо заныло, и перед глазами пролетели те месяцы слепого дождя и одиночества. На миг появилось непреодолимое желание запереть ублюдка в клетку и держать его там, лишь бы только он был со мной круглосуточно, но подумав об его трепетной любви к музыке, мне пришлось отступить. Когда он сжимал микрофон двумя руками, с неизменно поблескивающим медиатором в правой, когда он прижимал к себе гитару, когда отрывисто считал до четырех и затем томно тянул гласные в словах - тогда и только тогда в его глазах просыпалась искра жизни. Жизни, а не серого существования в закулисье. Чтобы узреть ее вновь, я был готов пожертвовать нами и вновь кинуться в бумажный плен из моих писем и его не_ответов.
Переминаясь с ноги на ногу, я осмелился спросить, правда ли это. Стоя ко мне спиной и не отвлекаясь от сбора немногочисленных вещей, он замер на секунду и кивнул. Я, кажется, на миг перестал дышать.
- Эй, - позвал я, прислонившись к дверному косяку. – Ты тогда это… пой там эту песню почаще, хорошо? Так я буду знать, что ты все-таки обо мне помнишь.
- Тогда не пиши мне письма, твои нюни и давление на жалость мне портят настроение. Я не хочу знать, насколько тебе там больно или что-то в этом роде.
- И что же ты предлагаешь делать? – я, обиженный, взглянул на Учиху настолько резко насколько вообще мог на него смотреть.
- Поехать со мной.