Псевдоним. Эпилог

Город рушился днями. Сжирал сам себя, поглощая людей и дома, слизывая шершавым незримым языком выражения с лиц и рекламу с баннеров.

Небо над головой вспыхивало багровым, когда очередная рябь прокатывалась по улице подобно смерчу, который никто не замечает. Он лохматил волосы, колол холодом кожу и перекрывал дыхание, а затем шёл дальше, пока не скрывался вовсе.

Саске был мёртв. Ходил по переулкам, заглядывал в несуществующие глаза прохожим и пытался убедиться окончательно, что жизнь закончена. Сколько раз приходилось ловить себя на мысли, что сердце бьётся? Бесконечное число. А сколько раз осознание вгрызалось в голову и вынуждало всё внутри холодеть от страха? Невозможно сказать. Саске был мёртв. По крайней мере, он хотел в это верить.

Труп Сакуры спокойно лежал в спальне, на кровати, которая так и осталась не заправлена. Простыни высохли, впитали в себя кровь, а разлагающееся тело девушки источало ощутимую вонь. Учиха приказывал себе не заходить больше в квартиру Сакуры, но каждый чёртов раз, когда взгляд застилала дымка отчаяния, мужчина находил себя посреди знакомых разбросанных вещей и перевёрнутой мебели. Обитель дьявола, исписанная сбывшимися пророчествами.

Саске был в смятении. Эмоции, которые должны были с щелчком воспламениться в израненном человеке, остались тлеющими углями. Не хотелось говорить, думать и чувствовать. Учиха мог часами лежать на улице, ловя на себе безжизненные взгляды посторонних, у которых не существовало лиц — только идеально гладкая кожа без рта, глаз, носа и всего остального. Как у манекенов, которые обречены быть безликими.

Учиха хотел быть таким же, но не мог. У него было лицо, были глаза, которые видели: вернее, всего лишь один глаз. А образ Сакуры не уходил из головы. Взывал к низшему, самому дикому страху в молодом писателе. Животному страху.

Бывшая жена сделалась для Саске кошмаром во плоти, испытанием, сложность которого смертельна. И те зелёные глаза, что смотрели с лёгким задором, в памяти отражали только несоизмеримую злобу. И жалость.

Тогда, когда психолог сидела возле больничной койки Саске, он смотрел на неё, потому что больше ничего не мог сделать. Силуэты за женской спиной были размытыми, но от них исходили мощные потоки сильнейших эмоций. Это было тем, что принадлежало Харуно. Это было её сокровенной тайной, которая паразитировала на ней и выедала рассудок, жадно чавкая. Это была её любовь и её ненависть.



Время текло подобно ледяному песку сквозь пальцы. Всё вокруг превращалось в безумные руины. Окна оставались висеть в воздухе, когда сам дом полностью пропадал; люди терялись в витринах, посреди опустевших дорог, падали замертво, а затем рассыпались, оставляя после себя скомканные одежды. Рекламные объявления заедало, голос диктора то замедлялся, то ускорялся, а после — вовсе смолкал. На глазах рушились здания, заваливая собою прохожих, которым было безразлично.

Саске наблюдал. Его сердце судорожно замирало каждый раз.

Город загонял его в ловушку. Небо норовило раздавить. Было некуда бежать, негде прятаться, не к кому гнаться за спасением. Время текло, обжигая ладони холодом, впиваясь в них острыми зубами-пилами.

В трупе Сакуры живут паразиты, размножаются, проедают плоть. Они шевелятся внутри. Сердце девушки давно уже не бьётся так, как бьётся сердце Саске, когда он смотрит на тело бывшей супруги. Оно вообще не бьётся: замерло, перестав скрежетать колючей проволокой и ранить себя.

Зато у Харуно есть лицо: уродливое, бледное лицо. Со впалыми щеками, синими губами и открытыми глазами. Всё внутри девушки — сгнило. Она сама — гниль. Но Саске сидит рядом с кроватью и обезумевшим шёпотом повторяет вновь и вновь: «Вернись».

— Мне страшно.

По-настоящему.

Эгоистичному, безразличному человеку страшно так, будто он снова ребёнок, которого заперли в тёмной и грязной кладовке друзья-приколисты. И откуда-то доносятся жуткие звуки. В груди сумасшедшей птицей бьётся паника. Никто не приходит часами, даже когда голос срывается до беспомощного хрипа.

Стены трескались, по полу ядовитыми змеями расползались трещины. Нужно было бежать, чтобы не оказаться под обломками, но Саске был не в состоянии отойти от кровати, на которой лежала Сакура. Покрытая трупными пятнами, девушка молча наблюдала за Учиха немигающими стеклянными глазами. Чувство страха обвивало сердце, пролезало в горло комом, но мужчина не мог оторвать взгляда от мёртвого лица: оно гипнотизировало, вынуждая не обращать внимания на грохот и звук рвущихся проводов.

Саске ждал непонятно чего. В ушах бухала кровь, здание разрушалось стремительно и неотвратимого, но ноги не слушались. Вросший в пол, Учиха стоял и с идиотской, бессмысленной надеждой верной шавки смотрел на Сакуру.

В гостиной упала на пол люстра, разбрызгивая осколки цветного стекла. Распахнулась дверь на балкон, в квартиру хлынул ледяной ветер, подхватывая вырванные из блокнотов листы, тетради, чеки из торговых центров. Куски разрезанных фотографий он швырнул прямо в лицо Учиха, когда тот на ватных ногах выходил из спальни.

Вот Харуно-первоклассница, Харуно-семиклассница, Харуно-исчирканное-чёрной-ручкой-лицо-выпускница. Фрагменты, неаккуратно порезанные ножницами, со всеразличных моментов жизни девушки: с подругами, с родителями, с Саске, с Саске, с Саске. Руки, державшие клочки чужих воспоминаний, дрожали вместе со всем зданием.

Виски стиснуло резкой болью, и Учиха вздрогнул, разжимая пальцы. Обрывки фотографий, подхваченные сквозняком, подлетели к потолку, а затем бездушно опали на пол. В те секунды, когда ветер вдруг стих, Саске услышал знакомый голос. Уставший, насмехающийся. Он был нигде.

«Беги».

Он был в голове мужчины.



Саске нёсся через улицы, даже когда ноги налились тяжестью и передвигать их стало едва ли возможно. Сердце колотилось в глотке, в ушах гремела горячая кровь. Единственный глаз Учиха был широко распахнут: испуганный, красный и больной. Мужчина больше не верил, что мёртв. Он бы не чувствовал всего этого.

Подняв голову, Учиха тяжело сглотнул. Темно, пусто. Вдалеке — руины, подсвеченные разноцветными софитами с обвалившихся небоскрёбов. Оборванные рекламные постеры, выбитые окна, зависшие в воздухе. На небе ничего не видно, горизонт пульсирует багровым. В голове до сих пор гулкое эхо голоса, похожее на тихий смех.

Внутри поднималось терпкое чувство отвращения к самому себе. Лицо Саске перекосило, руки сжались в кулаки.

— Сколько раз?! — разъярённо крикнул Саске в пустоту, ощутив, как всё тело охватывает жар злобы. Ярость затмевала рассудок, не хватало терпения сдержать бешеные крики, рвущиеся из горла. Учиха кричал, потому что больше ничего не мог сделать. Кричал отчаянно, безнадёжно и надрывно, пиная камни, хватаясь за голову и в неистовстве прыгая на месте как умалишённый. Будто кто-то смотрит на него. — Сколько ещё раз ты это сделаешь?!

Никто не отвечал. Да и некому было. Разрушенный город, сердцем которого была Сакура Харуно, оставался безмолвным и жестоким.

— Прошу... — Саске перешёл на шёпот, рухнув на колени и рыская по земле в поисках чего-либо острого. Он не хотел, не хотел, не хотел больше терпеть всё это. Ему хотелось уйти навсегда, чтобы никогда более не возвращаться. Что-то держит его, но презирает так уничтожающе, что ломает спазмами под рёбрами, как затупившимися ножами. — Отпусти меня!!!

Он начал рыдать от бессилия. Захлёбываясь, завывая и чувствуя эйфорию от собственной ничтожности. Так приятно бездействовать, оставляя всё на волю безжалостного садиста, который будет на твоём смертном одре последним.

Тело расслабилось, но боль в голове стала нарастать, словно кто-то томительно-неизбежно настраивает громкость на самый максимум. Саске, открыв рот, согнулся, уткнувшись лбом в землю. Он хотел смерти. Хотел, чтобы его прямо сейчас убили. Стал ждать, пока виски пронизывало жгучей болью, что была похожа на удары хлыста с зазубринами.

— Ты ждёшь... этого? — Саске дышал с трудом, всё его тело прошибло холодным потом. Пальцы скрючивало, глаза закатывались. Сознание Учиха целиком сконцентрировалось на адской боли. — Хочешь, чтобы я... сказал, что хочу умереть?.. — Он запнулся, всхлипнув, а потом вдруг заорал не своим голосом, впиваясь пальцами в землю: — ДА!!! Я ХОЧУ УМЕРЕТЬ!!!

Саске устал. Не может. Сакура-я-отправлю-тебя-в-ад-Харуно обезумевшая мстительная сука. Мужчина колотит по земле кулаками, кричит и теряет последний рассудок. Он в абсолютном бешенстве от беспомощности, беззащитности и невозможности сдохнуть. Он вгрызается зубами себе в руку, глушит крики и нашаривает свободной рукой металлическую пластину.

Саске убьёт себя ещё раз, запойно хохоча. Он сошёл с ума, двинулся, поехал головой, у него не все дома, свихнулся, слетел с катушек, шарики за ролики закатил, ебанулся. Саске Учиха замахивается острым краем пластины себе по линиям взбухших вен. Даже не кричит — целенаправленно собирается распороть себе всё к чёрту. Пусть кровь смешается с ржавой пылью, пусть паразиты порезвятся в его трупе так же, как они это делали в мёртвой Харуно.

Но руку перехватывают горячие пальцы.

В голове у Саске всё помутнённое, серое и непонятное. Он не может думать нормально, не может реагировать на то, что его перевернули на спину и зафиксировали руки над головой. Что-то над ним возвышается: тёмное, страшное и беспощадное, которое капает ненавистью прямо на лицо.

— Заебала! Хватит! Надоела! Убей! — хаотично выплёвывал слова Саске, сопротивляясь и чувствуя, как правую руку полосует лезвие, вырисовывая на кровоточащей коже какие-то рисунки. — Убей! Убей! УБЕЙ!

Было смешно до жути. Учиха смеялся так, будто всё происходящее — лучший анекдот, который ему когда-либо рассказывали. Ещё никогда ему не было настолько весело, что хотелось удавиться собственным хохотом и чтоб в канаву скинули, заливая помоями.

Сакура-ты-мне-жизнь-испортил-Харуно исполнила одно из своих желаний: она довела бывшего мужа. Теперь он... он по-настоящему ненормальный. Извивается, вырывается, но резко обмякает в чужой хватке и пусто смотрит в такое же пустое небо, где все звёзды пусты и так же смотрят пустыми громадными глазницами на пустого Саске.

Тёплые струйки крови греют. Большой тёмный жук ползёт по израненной руке, застревает в одном из порезов, трепыхается. Учиха ровно дышит, не отрывая взгляда от неба, мерцающего красным.

— Так люди не ненавидят, — произносит Саске пересохшими губами. Порезы неприятно зудят, хочется из чесать и чесать, пока под ногтями не соберётся грязь из окровавленного мяса. Текут слёзы, мерзким холодком проходясь по вискам. Почему-то лишь сейчас в памяти Учиха прояснился фрагмент их с Сакурой свадьбы. Мужчина закрыл глаза. — Ты худший мой кошмар...

Сказал он с нежностью и обречённо.



Город рушился днями. Сжирал сам себя, заметая последние следы реальности. Вместо людей на улицах валялась одежда. Вместо вывесок язвами бросались в глаза брызги краски или скомканные плакаты. Вместо голосов звучала победоносная тишина. Город напоминал брошенного ребёнка, с которым больше никто не хотел играть, и он стал разрушать сам себя, чтобы развлечься: ему всё равно больше нечего было делать. Его сердце более не билось. По венам-дорогам не циркулировала кровь. Он сам себя уничтожил.

Город напоминал Саске Сакуру.

Мужчина поднялся на ноги и почувствовал только то, как чешется лицо от недавних рыданий. Раскалывалась голова, высохла кровь на свежих ранах и осела противной коркой, которую было больно отдирать и поддевать ногтями. Никого не было рядом. Да и не должно было быть.

Учиха смирился с мыслью, что ему предстоит долго находиться в этом потерянном и разрушенном кукольном доме, где из настоящих людей был только он с Харуно.

— Проснулся.

Сердце ёкнуло, заболела грудная клетка. Кто-то стоял за спиной Саске, смотрел на него и не скрывал своего присутствия.

— Когда ты от меня отстанешь?

Не было сил. Всё существо Саске погрязло в апатии, что оказалась на редкость тягучей и подавляющей. Сакура смотрела на Учиха с печалью.

На руке пульсировали болью порезы, распухшие и покрасневшие. Мужчина поднял правую руку и посмотрел на то, что там было буквально вырезано от ладони до сгиба локтя, огибая линии голубых вен. Н И К Т О.

Саске сначала улыбнулся, потом рассмеялся, а затем его лицо постепенно перекашивала гримаса боли — и он вновь заплакал, стиснув зубы. Беззвучно и закрыв лицо здоровой рукой. Плечи мужчины тряслись, а Харуно наблюдала за всем этим и не проронила ни слова.

Он набросился на Сакуру неожиданно, желая сдавить в своих руках чёртову женскую шею. Саске уже чувствовал, как ладони пройдутся по гладкой прохладной коже, представлял, какое недоумение застынет в глазах психолога, но...

— Будь счастлив.

Руки прошли сквозь Сакуру.

— С тебя достаточно, — спокойным голосом говорила Харуно, будто бы не замечая, с каким удивлением, с какой злостью Саске пытается дотронуться до неё.

Он напоминал животное, которое попросту не понимает, почему у него не получается то, что получалось всегда. Изувеченные ожогами, ссадинами, синяками и ранами руки мужчины из раза в раз хотели коснуться Сакуры-я-теперь-призрак-Харуно, но вновь и вновь промахивались. Проходили насквозь. Саске разочарованно смеялся, а Сакура смотрела на него с сожалением. Она понимала: всё кончено. Он не станет прежним.

Более не было ни злобы, ни отвращения. Харуно не чувствовала ничего, кроме умиротворения, смотря на лицо Саске: покалеченное, грязное, такое до боли родное лицо, в которое всегда хотелось плюнуть после того, что его обладатель сделал. Сакура подавила в себе желание схватить Саске и взять его лицо в свои ладони, которые всё равно больше никогда не смогут прикоснуться к нему.

— И что дальше? — нервно спросил Учиха.

Ответ Сакуры заставил всему вокруг Саске почернеть.

— Ты проснёшься.

— Проснёшься?.. — он переспросил чуть ли не свистящим шёпотом. Подступающие слёзы тут же стиснули горло. Паника обступила со всех сторон, навалилась и не намеревалась отступать. — Какое, к чёрту, «проснёшься»?!

Доходило медленно, но неумолимо. Выражение на лице Сакуры было знакомым: спокойным, бесстрастным, бесцветным. Шквал безвыходной злобы поднимался откуда-то из-под рёбер. Саске чувствовал себя в сказке, где в конце узнаётся, что смерти не существует. Где всё светло, мягко и господи-за-что.

— Я не хочу просыпаться, — испуганно продолжал Учиха. Высохшая дорожка слёз под отсутствующим глазом блеснула. Сакура покачала головой. Саске хотел было стиснуть плечи бывшей супруги, но вовремя опомнился и отстранился. Он только спросил с улыбкой проигравшего: — Правда, что ли?..

Харуно улыбнулась. Закрыла глаза и начала отходить назад, слыша, как Саске зовёт её, пытается докричаться, а после вовсе срывается на беспомощные вопли. Ему страшно, и Сакура это понимает. Она пытается улыбаться, когда уголки губ настойчиво хотят опуститься. Она держит глаза закрытыми, чтобы не разрыдаться, взглянув на Саске. Ей тошно, потому что даже после смерти, оказывается, чувствуешь боль.

Сильную.

— Посмотри на меня, Харуно!!

Острую.

— Прошу тебя, не возвращай меня!

Нестерпимую.

— Ты же ненавидишь меня, так не давай мне жить!..

Неизбежную.

— Блять, блять, блять!

Сакуре было бы гораздо проще, если бы она продолжала ненавидеть Саске Учиха.



— О господи!

Чужой голос вырвал из сна. Саске открыл глаза и подорвался с места. Сев на койке, он стал в панике оглядываться и отпираться от рук врача, который был не в меньшем шоке оттого, что пациент так резко пришёл в себя.

— Пожалуйста, мистер Учиха, успокойтесь! — в недоумении пытался утихомирить мужчину пожилой врач, посматривая на медсестру и что-то ей показывая кивками.

— Учиха? — переспросил быстро Саске, с трудом пока еще соображая. — Я Саске?

Врач приподнял брови, поглядывая на пациента уже с немалой долей профессионального интереса.

— Не Эманон? Который Дэриш? — сыпал вопросами Саске, вставая на ноги, отпихивая от себя чужие руки и, пошатываясь, подходя к большому окну. — Он ещё книги пишет. Его персонажа зовут Саске Учиха, а я — не Эманон? То есть, вы хотите сказать, я Саске Учиха? — Его голос срывался от долгого молчания. Тело всё болело, двигаться было сложно. Вдруг Саске, замерев у окна, встревоженно спросил: — Где Сакура?

— Ваша супруга? — Врач осёкся. — Бывшая супруга.

Постепенно в палате набиралось рабочего персонала. У дверей уже стояла парочка санитаров, а медсестра взволнованно звонила куда-то.

— Я её найду! — воскликнул Саске, залезая на подоконник и скидывая с него цветочный горшок. Щелкнула ручка оконной рамы, в палату подуло весенней прохладой, а Саске, высунувшись из окна почти по пояс, заорал: — Она ненормальная! Она пытала меня! Найдите её! Найдите, вашу мать!!!

Учиха одолел приступ смеха. Смеясь, он стал слезать с подоконника, где его тут же схватили и, накинув на сутулые плечи куртку, стали куда-то вести. Врач осторожно обратился к Саске:

— Ваша супруга... Она... Её до сих пор не нашли, мистер Учиха...

Саске захохотал, начал отпираться от санитаров, стаскивать с себя свою же куртку, снова смеяться и ощущать, как начинает душить истерика.

— Её квартиру проверяли? Она в своей квартире! — уверенно заговорил Учиха. — Лежит там мёртвая, а в ней ползают паразиты! Так же... Так же, КАК ОНА ПОЛЗАЛА ВО МНЕ!!!

Больше Саске не стали слушать: во-первых, он стал реветь, а во-вторых, по нему врачи ясно видели, что с головой у него точно начались проблемы.

— Видимо, та авария стала для него тем ещё ударом, — шептала медсестра врачу, а тот только кивал, сочувствующим взглядом провожая Саске, который безвольно повис в руках санитаров и никуда не хотел идти, а только кричал что-то об искусственной смерти и бешеных жёнах, плача навзрыд.



— Скажите, что вы тут рассмотрели.

— Убери от меня это говно.

Саске три года провёл на лечении в психиатрической лечебнице. Его хотели привлечь к суду по делу смерти его бывшей жены, Сакуры Харуно, но подтверждение невменяемости освободило от разбирательств.

Сакуру действительно нашли в её же квартире. Только она не стреляла себе в голову — лишь приняла убойную дозу таблеток. Когда об этом сообщили Саске, он молча поднялся с места, похлопал по плечу своего друга по палате и затем, только выйдя в коридор, резво понёсся к главной двери, начав её колотить, требуя выпустить.

Учиха после пробуждения не мог понять, кто он такой: Эманон или всё-таки Саске. Ему снились кошмары, снилась Сакура и её ужасные пытки, снился Кей с раздавленной головой, повешенная Ино. Все три года, проведённые на лечении, Саске пытался понять, зачем Харуно столько всего сделала, если в конечном итоге хотела умереть и совершила суицид.

— Слушай, — он спрашивал у людей из палаты или санитаров, — вот что бы ты сделал, если бы узнал, что твоя жена случайно убила твоего ребёнка?

— Тебе думать вредно, Учиха, — отмахивались от мужчины.

Сакура убила Ино. Сакура убила Саске. Сакура убила Сакуру. Учиха пытался уснуть, но всё равно натыкался на извечный вопрос: «Зачем?» В размышлениях прошёл первый, самый сумбурный год, затем и второй, а там и третий.

Теперь Саске сидит в кабинете специалиста и смотрит на кляксы, которые напоминают ему о простреленной голове Сакуры.

— Я понимаю, что вы пережили аварию, а потом и потрясение от...

— Заткнись.

Спустя три года Саске выбрался из стен лечебницы: измученный, похудевший, настрадавшийся и насмеявшийся. Но вопросы в голове мужчины так и оставались. Разве что боль утихла, и Учиха не старался лишний раз задевать рваную рану, которую ему оставила жизнь.

Однажды Саске слышал во сне голос Сакуры. Она говорила: «Я не боюсь смерти — я слишком много раз умирала». После этого Учиха перестал дожидаться зелёного света на светофоре, намазывал масло огромным кухонным ножом и хамил незнакомцам в ответ.

Саске восстановился на работе, выкупил квартиру, снова начал писать книгу, продал тот чёртов дом на отшибе и считал, что вернулся к обычной жизни, даже если мысли о Сакуре не покидали голову. Или если фотография сына попадалась на глаза. Но по ночам всё равно Саске мог проснуться от собственных криков, тяжело дышащий от слёз и чувствующий всепоглощающий страх перед кем-то.

Шрамы и ожоги на руках он скрывал под одеждой.

— У тебя татуировка? — как-то раз спросила секретарша, засматриваясь на правую руку начальника. Именно на ту руку, где было размашисто «вырезано»: Н И К Т О. И Саске поспешил опустить рукав.

— Что вы здесь видите?

— Пулевое ранение.

Зимой, когда прошло почти ровно четыре года с момента, как Саске смог вырваться из личной преисподней, на кладбище было мало людей. Учиха медленно шёл вдоль надгробий, смотря себе под ноги. Было холодно, мороз колол лицо. Снег мирно падал на людей, крыши и землю.

— Вот, теперь сюда посмотрите...

— Ошмётки мозгов.

Саске остановился возле могилы Кея, присел на корточки и провёл рукой по холодному надгробию.

— Прости, что я так долго, — сказал он ему, бережно продолжая убирать снег. — С мамой твоей разбирался.

Рядом с могилой сына была ещё одна, снег с которой Саске не торопился счищать. Цветов на ней не было: маленькое, непримечательное надгробие.

— А здесь что?

— Разбитое зеркало.

Рука дрогнула, стоило только её протянуть к чужой могиле. Саске нахмурился, теряя уверенность с каждой секундой промедления. Он осознавал, что это глупо, но не мог противостоять той тревоге, что подобно часовой бомбе начинала тикать в голове.

Вздохнув, Учиха всё же начал счищать с надгробия снег, нарочито медленно, будто не хотел видеть то, что откроется взгляду. Ино умерла по его вине: он опоздал. А Сакура...

Саске отряхнул руки и провёл рукавом по высеченным буквам.

Сакура была похоронена здесь.

Было морозно и темно. Саске сидел на корточках перед могилами сына и жены, чувствуя на себе пристальный взгляд. Мужчина не стал оборачиваться, хотя ему очень хотелось ещё раз взглянуть на человека, который любил его до такой степени сильно, что это чувство смешалось с грязью и превратилось в ненависть.

— Привет, — обратился он к могиле.

Учиха продолжает посещать специалиста, принимать лекарства и отвечать на глупые вопросы. Ходить через дорогу на красный свет, не пропускать автомобили, влезать в драки и неудачно задевать ножом пальцы. Клеймо на его руке не сотрётся, а те раны, что были нанесены, не заживут и останутся памятью.

Саске будет и дальше посещать специалиста, принимать лекарства и отвечать на глупые вопросы. Просыпаться посреди ночи от своих криков, видеть в зеркалах тёмные силуэты и изредка приезжать туда, где стоит одинокий дом посреди леса.

Саске Учиха лечится, навещает могилу сына и не боится смерти. Он слишком много раз умирал.

— Привет, — послышалось в ответ за спиной.

Саске Учиха будет лечиться и когда-нибудь перестанет просыпаться по ночам в слезах.