Псевдоним. Глава седьмая, часть вторая

Она отпустила мою руку неуверенно, будто считала, что совершает предательский жест отречения от всего: от правды, от ловушки, от меня. Мутные зелёные глаза, однако, смотрели прямо на меня, стараясь отразить готовность, уверенность в том, что этот капкан должен быть вскрыт хотя бы на четверть. Потому что ни шагу дальше, если мы так и останемся двумя дураками, что сидят на кухне друг напротив друга, не находят подходящих слов и обречённо молчат. Я хотел было начать говорить, но Сакура прервала меня, нервно и едва слышно барабаня пальцами по столу.

— Мы живы, так? — голос девушки подрагивал, засаживая мне под кожу притупленные лезвия напряжения. Я лишь тяжело выдохнул, мельком глянул на Харуно, а после вновь опустил глаза. — Потому что всё это приобретает ещё более чудовищный оттенок, если...

— Я могу тебя ударить, чтобы ты почувствовала боль, — резко отозвался я, словно сорвавшись и ощущая, как внутри меня незримые пружины приходят в действие, гудя и заламывая лёгкие.

Что мне рассказывать сейчас? Я знаю ровно столько, сколько и сама Сакура — может, чуть больше. По правде сказать, в моей голове всё просто перевернулось с ног на голову, встряхнулось пару раз, а затем нещадно стало дробиться, смешиваясь одно с другим. Я сомневаюсь, что в данный момент мог вообще связать какие-то события между собой. Одно ясно сразу: оставаться безвольными пленниками нельзя.

— Мне кажется, — глухо произнесла Харуно, — что даже боль сейчас не вытеснит испуг...

Я резко поднимаюсь из-за стола. Ножки стула со скрипом проходятся по полу, царапая его, а сам стул долю секунды качается, намереваясь упасть, но — нет. Почему-то во мне начинает кипеть злость, словно сейчас Сакура сказала самую идиотскую вещь, в которой абсолютно уверена. Кухня мгновенно становится ужасно тесной, тяжело дышать. Моё тело слабеет, но ноги надёжно держат. Жар одолевает мою голову, но руки леденеют — ими же я открываю дверцу шкафчика и достаю всего лишь знакомый нож. Здесь и сейчас, Харуно.

— Что ты делаешь? — спрашивает меня психолог, а я чувствую, как её испуганные глаза просверливают в моей спине дыру. Я имею в виду, что нельзя так на меня смотреть, когда я сам напуган. Пиздецки напуган. Не смотри на меня так. — Зачем ты взял нож?

— Ты ведь сказала, что даже боль не вытеснит твоего испуга, — почему-то с улыбкой отзываюсь я. Не могу контролировать уголки губ, что тянутся вверх, а стоит попытаться воспротивиться, как рот превращается в уродливую клоунскую гримасу. Будто мне и правда смешно от мысли, что Сакура боится больше, чем я. Будто я сильнее девушки даже мыслями. Я сжимаю рукоятку ножа крепче, подавляя смех. Что-то во мне неумолимо разламывается, что-то одно вытесняет другое, но я договариваю, ощущая, как мой собственный голос дрожит где-то в глотке, вырываясь обрывочными звуками, такими неестественно убедительными: — Всегда проще об этом так заявлять, но ведь можно проверить на деле. Мне подойти к тебе или сама приблизишься?

Сакура сидит на месте, убрав со стола руки и опустив их, зажав между своими ляжками. Наверняка девичьи пальцы сейчас такие же холодные, как и мои, а в голове безостановочный пожар, отражающийся во взгляде зелёных глаз и румянце на щеках. Господи, Харуно, почему нельзя просто подойти ко мне и не строить из себя напуганную дуру? Взгляд психолога устремлён на кухонный нож в моей руке, лезвие которого под искусственным белым светом кухни блестит едва заметно, хотя если я немного поверну его, то... Я делаю шаг к столу, но Сакура тут же подрывается с места, выпрямляясь и не спуская с меня глаз. Стул с грохотом опрокидывается, выбрасывая всё пространство кухни в напряжённую тишину. Сейчас — ужасно незнакомую и нервирующую.

Вижу эту вынужденную уверенность. Принудительная храбрость человека, который не понимает происходящего. Которому страшно, но он пытается это скрыть и, чёрт возьми, как же здесь холодно. Харуно не делает ко мне и шага, наоборот — она отходит назад. Её враз побледневшее лицо даёт мне понять, что что-то идёт не по плану, что-то во мне пугает психолога, что-то... идёт извне. Как перерождение за секунду. Момент испуга и боли, который может спровоцировать мутацию личности. Но разве сейчас я ужасен, Сакура? Я просто хочу, чтобы ты ответила за свои слова.

— Отойди, — тихо говорит Харуно, когда я начинаю к ней приближаться, всё ещё держа в руке нож. Как будто я собираюсь убить девушку, так ничего и не решив с тем, что нам делать дальше. Броситься во все тяжкие, зарезать того, кто со мной в одной лодке, а потом понять, что в одиночку не выжить. С таким успехом я на следующий же день вскрою себе вены, пока мёртвое тело будет лежать на моей кухне. А через неделю вонь станет такая невыносимая, что обязательно набегут соседи с заявлением в полицию. Но Сакура говорит мне, упираясь лопатками в дверной косяк: — Блять, Саске, убери этот сучий нож...

Айхмофобия. Боязнь острых предметов. Преимущественно — в чужих руках. Не критически. У Ино было то же самое. Она даже не могла находиться со мной в одной комнате, когда я держал ножницы и спокойно вырезал что-то из раскраски Кея, чтобы потом повесить на холодильник. Сейчас, пока я стою рядом с Харуно, её руки мне что-то показывают. Вернее, её паника мне что-то показывает через бесконтрольное движение конечностей. Психолог смотрит на меня в упор, но я даже отсюда слышу, как бьётся чужое сердце. В страхе. Как хорошо, что этот стук заглушает удары моего сердца. Никто не узнает, что я боюсь.

Хватает нескольких секунд, чтобы схватить Сакуру за руку и приставить лезвие.

— Всё хорошо, просто представь, что ты переполненный испугом сосуд, — мрачно произношу я, смотря прямо девушке в лицо. Я прекрасно знаю, какова вероятность того, что собеседница начнёт сопротивляться и в итоге перехватит нож и меня же им прикончит в состоянии аффекта. Оно бы так и было, если бы я не видел этих светло-зелёных глаз. — Нельзя просто так врать, ты знаешь?

Но моя хватка стремительно слабеет, и женская рука безвольно падает. Можно стоять вот так весь остаток ночи, смотря на Сакуру. Можно схватить девушку за волосы, бить головой о стену, пока на обоях не образуется кровавое пятно, можно поцеловать, можно погладить по горячей щеке, можно плюнуть в лицо, можно укусить за нос. А можно ничего не делать — и смотреть отрешённо, лишившись той уверенности, которую придавал страх, побудивший действовать так, словно ты знаешь других лучше себя самого. Вот и нож в моей руке теперь ощущается лишь как что-то мешающее, с влажной от вспотевшей ладони рукояткой.

— Я поняла, — шёпотом говорит Харуно, медленно отходя в сторону, подальше от положения, где она зажата между мной и дверным проёмом. Однако взгляда с меня не сводит: теперь он лишён затравленности, переполнен чем-то, что похоже на отвращение, непринятие. Брови нахмуренные, нижняя губа прикушена. Психолог восклицает на порядок громче, встав посреди коридора так, словно готова уворачиваться от ударов: — Ты просто сумасшедший! Психопат! У тебя серьёзные, мать его, проблемы, Саске! Что, думаешь, я теперь поверю в твои дурацкие рассказы?! Ты... да ты, блять, даже и не Саске, я уверена! Фанатичный писака, да?! Который решил, что ему подвернулась отличная возможность испытать свои таланты?.. Нахуй... Я-то думала, что...

— Если мне нужно высказаться, то я всегда могу это сделать, когда ты рядом, — не вслушиваясь в ругань Харуно, начинаю говорить я ей наперебой. — Ты меня выслушаешь, Сакура.

— Что?! — перебивает меня психолог, мгновенно отводя глаза и будто что-то с усилием вспоминая.

Не только я один помню эти слова. Где-то на дне изувеченная мною судьба подаёт признаки жизни, извещая о том, что в сознании остался и другой мир. То самое прошлое, которое здесь лишено всяких сил. Я отрицательно мотаю головой и устало улыбаюсь. Мне так страшно и непонятно, Сакура, что ты просто обязана заткнуться хотя бы сейчас. Хватит притворяться дурой. Я знаю, что ты умнее.

— Это, в конце концов, твоя работа.

— Ты несёшь полнейшую ерунду, чувак, — беспомощно отвечает Харуно, но я вижу, как она начинает сдаваться и вспоминать то, что было. Эти цветы в целлофане, кожаная куртка, капли дождя на чужих губах. Моё слово-рычаг, которое я сам придумал.

— А ты вслушиваешься в эту ерунду, ибо понимаешь, что это правда. Странно, да? Ты, такая ненавидящая, и вдруг целуешь меня и ведёшь себя так, словно мы отлично ладили все те годы. Неужели ты до сих пор не поняла, почему это случилось? — Делаю намеренную паузу. Чувствовать себя героем эпического романа — всё равно что нассать в раковину посреди бурной вечеринки и не быть кем-то замеченным. Такое же сомнительно-восторженное ощущение, что ты победитель. — Почему вообще резко всё стало идти иным путём? Моим путём.

— Потому что ты съехал с катушек и решил, что мир вращается вокруг твоих желаний? — с насмешкой парировала Сакура, до сих пор выглядящая до боли жалко. — Ну, знаешь, когда тебе настолько хреново, что ты решаешь, что это мир строит против тебя козни и вообще всё говно, ибо полоса чёрная наметилась. Самовнушение под давлением собственного сознания.

— Где мы? — резко задаю я вопрос, на который Харуно реагирует недоумением. — Я повторю: где мы, Сакура? Думай головой. Сопоставь очевидные факты. Придумай для себя восхитительную неправду, считая, что я сумасшедший. — Мой голос становится громче, а сердце вновь начинает биться в лихорадочном ритме. — Игры воображения, перестановка времён, люди, действующие по моей воле, выстраивание образов... Я обладал силой, которая могла всё под меня подстраивать. Я внушил тебе, что мы всегда были отличными друзьями, потому что я так написал в своей книге... Ты всё делала по-моему, как и все остальные. Ибо так было мною написано. Я, блять, тот самый бог, создавший эту проклятую вариацию времени, где нашего с тобой прошлого не существует! Я не хотел этого, но оно случилось! Потому что эта сила есть — и она была моей. А теперь...

— Теперь ты просто умалишённый, — перебивает Сакура, смотря в пол. — Знаешь, если всё действительно так, то продемонстрируй свою силу.

— Как? Её... — я осекаюсь, встречаясь со взглядом Сакуры, что подняла голову и смотрела на меня совершенно иначе. — Её нет?..

— Раз всё шло от того, что ты писал, то что мешает написать о чём-нибудь, что может произойти? — легко предлагает психолог, что переняла роль лидера диалога. — Попробуй написать что-то, Учиха, раз ты действительно хочешь доказать мне, что не больной писатель, который пудрит мне мозги, начитавшись мистических рассказиков. Если ты действительно Саске Учиха, которого я ненавидела за то, что он сделал со мной и со своей семьёй, то убеди меня в том, что ты был богом.

Не сказать, что страх прошёл, но его затмило незнакомое ощущение. Взгляд зелёных глаз больно колол, будто зная всё наперёд. Под его надзором я стал ходить по квартире в поиске блокнота и ручки, но в итоге нашёл простой карандаш и оставленную на журнальном столике чистую раскрытую салфетку. Сакура ходила за мной, скрестив на груди руки и поёживаясь. Постепенно с её лица сходило то самое выражение: чужое и неприятное. Надменное. Мы сели на большой диван в гостиной, положив на стеклянную поверхность столика салфетку. Поразительно, как тупо может выглядеть попытка доказать кому-то, что ты и правда обладал загадочной способностью менять события. Влезать в него грязными пальцами и разрывать. Я обмениваюсь с Харуно взглядами, крепче сжимаю между пальцев карандаш и наклоняюсь, чтобы написать что-то на салфетке.

— Наверное, мне стоит куда-нибудь уйти? В другую комнату? — вдруг спрашивает Сакура, поднимаясь с места и чуть не споткнувшись о валяющийся рядом ботинок. Я не успеваю ничего ответить, как девушка тут же договаривает, быстрым шагом направляясь прочь из гостиной: — Пойду кофе сделаю. Он хоть как-то поможет очухаться от твоего...

Бреда? Маразма? Я не услышал конец фразы. Однако меня неожиданно осенило, после чего я незамедлительно стал писать на салфетке карандашом, несколько раз чуть не порвав её. Всё просто. Я пишу, что Харуно проливает кипяток себе на руку. Через минуту-другую слышу вопль с кухни, а затем вижу разъярённую и обожжённую Сакуру, что держится за ошпаренную руку и матерится в две глотки. Дописав, я откидываюсь на спинку дивана и внезапно осознаю, что мне так же страшно. Но этот испуг больше похож на пассивный, как если бы я всю жизнь был нервным и с паникой во взгляде каждые десять секунд озирался по сторонам.
Но проходит минута.
Две.
Пять.
Ни воплей, ни ругательств, ни чувства победы. Только сердце бьётся быстро и пот холодит спину. Ничего не произошло. Ничего не происходит. Ничего не произойдёт.

— Как успехи? — слышу крик Сакуры из кухни, но мой взгляд прикован к исписанной моим почерком салфетке. Вещи приобретают совершенно другой оттенок, когда что-то чужое начинает притворяться чем-то твоим. Например, мой почерк. Я не писал то, что осталось на салфетке. А Сакура всё кричит: — Дай угадаю: ты порвал карандашом салфетку!

О нет, Харуно, тут всё хуже. Кто-то со мной говорит на знакомом мне языке. Языке рукописного текста из ниоткуда.

Ты думал, что всё будет так просто?

Это написано на салфетке. Моей рукой, этим самым простым карандашом, который я пытаюсь разломать, держа в руках, что стали нервными. Невозможно, ну просто, блять, невозможно оставаться вменяемым, когда такое происходит. Я слышу шаги Харуно, возвращающейся с кухни и приносящей за собой аромат крепкого кофе. Психолог останавливается за моей спиной, свободной рукой опираясь на спинку дивана, смотря через моё плечо на то, что осталось на салфетке. Она видит то, что написал я, а не то, что написали мне.

— Бог, значит? — с насмешкой произносит Сакура, отпивая из кружки. — Ну разве что пиздежа.

Я почему-то рассмеялся после её слов, игнорируя багровую рябь перед глазами.