Псевдоним. Глава четвёртая

Воздух замерзает. С того момента, как меня поцеловала Сакура Харуно, психолог реабилитационного центра и бывшая порноактриса, прошло несколько недель. После случившегося я не встречался с Харуно вновь, не разговаривал с ней и не хотел увидеться ещё раз. Её розовые волосы мне нравились, но лишь потому, что они были ненормального для обычного человек цвета. Я никогда не спрашивал у девушки об этом пункте внешности. Возможно, что-то не так с генами. Может, красит каждый раз, как увидит отросшие корни. Может, свет так удачно падает и все видят одну и ту же иллюзию. Я, например, вижу тёмные силуэты на стенах. А это значит, что я уже могу поддаваться визуальным ловушкам.
Сегодня восемьсот шестая страница. Погода за окном — поглотивший всё вокруг вечерний ливень. Недавно я купил обыкновенную табуретку с мягким сиденьем и деревянными ножками, покрытыми лаком. Поставил её под одно из двух окон кухни. Теперь, если кто-нибудь когда-нибудь зайдёт в мой дом и удивлённо заявит, что здесь ничего нет, я скажу: «Табуретка». У меня есть чёртова табуретка с мягким сиденьем, исшитым серебряным узором. Скажи это вместе со мной: табуретка. Мой дом станет сразу же не таким отчаянно пустым и холодным.

По ночам я думаю и печатаю. Когда в твоих руках загадочная способность калечить начальный вариант происходящего, сразу же начинает казаться, что ты когда-то что-то упустил. Может быть, в детстве тебя схватила на людной улице какая-нибудь старуха за руку, грубо её сжала и что-то прошептала, пока ты оцепенело стоял и хотел от страха заплакать. Я выдыхаю свои мысли вместе с дымом сигареты прямо в экран ноутбука. Потом ты этой рукой начинаешь писать странные рассказы, которые тебе кажутся апофеозом нелепости. Я закрываю глаза и ледяными пальцами свободной руки касаюсь век и ресниц. А затем, когда ты потерял семью, решил сбежать от внешнего мира, поджав хвост, и уничтожил себя сам для «прошлой жизни», в тебе открывается сила, тесно связанная с тем, что ты пишешь. Ты превратился в фокусника, который из шляпы вынимает не многострадальных кроликов, а искажённые события. Дело не в управлении временем, не в безумии, не в тебе самом. Дело в тексте, в который ты засунул собственную личность, изменив ей имя, внешность, но оставив прежнее поведение. Сейчас, смотря в ноутбук, я читаю о том, как Эманон Дериш смотрит в спину темноволосой миниатюрной девушке, минуту назад его поцеловавшей. Забыв об убитой жене, забыв о мёртвой дочке. Есть то, что создаёшь ты, а есть то, что создаёт твоё подсознание. Невольные мысли о том, чего ты на самом деле хотел в момент, который упустил.
Моя книга-дневник, исполненная в пафосе, жестокости и лжи, создана не только мною.

Я поднимаю голову, снимаю очки и откладываю их в сторону. Закрываю глаза снова и жмурюсь, чтобы позже открыть их и увидеть знакомые силуэты на стенах. Размытые, издающие какие-то посторонние звуки, которые я не могу разобрать. Мне протягивают руки, желая, чтобы я схватился за них. Силуэта всего три — и они чего-то от меня хотят, плавно передвигаясь по моему пустому дому, в котором теперь есть табуретка. Замерев, я сижу на полу в центре кухни, слушая периодическое гудение холодильника и дребезжание стекла от ветра. Есть вещи, которые ты не в состоянии объяснить. Которые жуткие и вызывают панику, желание закричать и забиться в самый тёмный и безопасный угол. Вдыхать пыль, кашлять и знать, что где-то совсем рядом с тобой страшилище, желающее тебе зла.

Когда я был маленьким и ночью выходил в туалет, проходя по чёрному коридору, я ничего не боялся. Когда я шёл из туалета, направляясь обратно в свою комнату, меня одолевал страх. Тут же в голове возникали ужасающие сцены, рядом слышались незнакомые звуки, а ноги начинали трястись. Я чуть ли не бежал в свою комнату, чтобы закрыть дверь, прижаться к ней спиной и замереть, уставившись на собственную постель. Я боялся к ней подходить, потому что мне казалось, что под ней меня поджидает кто-то. Я мог целую ночь простоять возле закрытой двери в комнате и беззвучно плакать, боясь сделать даже шаг. Пока не настанет утро. Пока территория монстра под кроватью не очистится солнечным светом. Сейчас, вспоминая об этом, я могу объяснить это так: внушение. Самое глупое, но самое лёгкое оправдание моих галлюцинаций, преследующих меня с детства. Одновременно радостно и тоскливо, что теперь всего этого я не боюсь — но оно осталось со мной и смотрит на меня со стен нового дома. Прямиком из «прошлой жизни». И тянет руки, желая никогда не расставаться.
Я пишу: «Эти силуэты пропали» — но ничего не происходит. Они остаются, неся за собой звуки, смутно напоминающие человеческие голоса.



Стоит хотя бы притвориться, что я счастлив оттого, что моя книга почти закончена. Мне нужно проработать концовку, чтобы она подорвала будущим читателям их страстные умы, охотящиеся за чем-то убедительным, бескомпромиссным и сокрушающим моральные устои. Во времена, когда большинство жаждет видеть что-то жёсткое и грязное, нужно уметь создавать атмосферу работ. Такую, где каждый мог бы увидеть себя и упиваться вымышленными контактами с несуществующими людьми. Наслаждаться жизнью, которая принадлежит не тебе, но автор подаёт свою историю так, будто ты в ней и есть главный герой. И если кто-нибудь когда-нибудь заявит, что Эманон Дериш жил как сукин сын, то я только кивну, улыбнувшись на мгновение. Потому что мне известно, что людям свойственно скрывать в себе самое честное. И испытывать наслаждение, удовлетворение, когда-то — кто не ты, — вскрывает твои желания, не выдавая тебя самого. Нет ничего лучше, чем влиять на людей, которые знают только твоё имя и историю твоей жизни, выстроенную на вранье. Психологическое заболевание. Как навязчивое желание каждый день, перед уходом из квартиры, проверять, выключена ли плита.

Когда время переваливает за час ночи, я покидаю свой дом, захватив сумку с ноутбуком. Мне не хочется спать и верить в то, что происходящее — это дурной знак. Обозначение дальнейшей неудачи. Предзнаменование потери. Метка смерти. Я хочу верить, что это просто продолжение моего вдохновения, ответвление сути, дополнение моего авторского образа. Я и только я написал историю Эманона Дериша. Всё, что увидят люди, если книгу опубликуют, принадлежать будет мне. Восторгайтесь, критикуйте, разрывайте в пух и прах, ненавидьте, обожайте именно меня. Живого и более-менее здорового Саске Учиха. Которого вы никогда не узнаете в строках остросюжетного романа про мужчину, который потерял дочь, жену и вменяемость — и стал писателем. Но если меня кто-нибудь разоблачит, то меня уже не будет существовать. Осталось только додумать концовку. Двадцатую главу. Последние абзацы. Финальные строки. Конец чужой-своей жизни. Это как инсценировать самоубийство, не оставляя прощальной записки, где ты обвиняешь конкретного человека и благодаришь близких за то, что они твоими близкими были. Их не было лишь в момент, когда ты стремительно стал покрываться трещинами. В своей прощальной записке ты скрыто обвиняешь абсолютно всех. Но этой записки ты оставлять не стал.
Это как заставить людей начать усердно думать, раз за разом вбивая им под ногти ржавые гвозди. Вынудить считать до ста, пока стучит молоток. Раз, два, три. Подумай о причинах. Четыре, пять, шесть. Оглянись вокруг и признай то, что неизбежно маячит перед тобой пропитавшейся смрадом тряпкой. Семь, восемь, девять. Если мёртвые не плачут в могилах, то ты будешь плакать всю оставшуюся жизнь. Тук-тук-тук. Твой ноготь поддевают гвоздём и срывают с пальца. А ты — ты должен будешь кричать, не забывая считать до ста.

Я еду по ночной дороге, и мне машины не встречаются. Проходит десять минут, двадцать, полчаса, пока я не замечаю впереди здания, на которых притягивают взгляд неоновые вывески. Странные названия заведений, реклама косметики, сомнительные компании по избавлению от назойливых коллекторов — и этому нет конца. Я проезжаю брошенные, сгоревшие или недостроенные дома, ища глазами парковку. Когда я нахожу её, то невольно взглядом цепляю знакомую фигуру, пересекающую пешеходный переход на красный свет. Под ночным небом и светофором, запрещающим переходить дорогу, чужие волосы кажутся блондинистыми с малиновым отливом. Сложно не узнать человека, чьи пересохшие на ветру губы ты помнишь, как и вкус капель дождя и тёмной помады, а также едва ощутимый запах мятной жвачки. Я припарковываю машину в невольной спешке.



В этом небольшом городе несложно найти заведение, работающее в ночное время и разрешающее пользоваться местным выходом в интернет. Сложность лишь в том, что ночью, плавно переходящей в раннее утро, легко наткнуться на компанию алкоголиков, которые с вероятностью в сорок процентов могут пристать к тебе с бессвязными разговорами, даже если ты забьёшься в место у окна, за дальним столиком. Этой ночью мне не повезло точно так же: в круглосуточной забегаловке обосновалась шайка из восьми нетрезвых голов, которую я разглядывал через грязное стекло, напоминающее мне о временах, когда я жил в большом городе и проходил мимо огромных витрин. Я не стал заходить в помещение. Я стал ждать, прислонившись спиной к кирпичной стене общепита под названием «Кухня Уотса». Мимо меня проходили незнакомые люди и, глядя исподлобья на каждого, я надеялся, что никто из них не зайдёт туда, куда хочу я.
Через минут десять компания, высмеивающая здоровый образ жизни, вывалилась из забегаловки, сокрушительно хохоча на всю улицу. Я повернул голову в сторону выпивших людей и следил за тем, чтобы они не направилась ко мне. Я неосознанно вслушивался в откровенный бред и тупые анекдоты, которые отпускали предположительные главари веселья неприятным басом. Компания толпилась возле входа ещё пару минут, пока, гремя бутылками с пойлом, не удалилась в противоположную от меня сторону. Выдохнув и поправив сумку с ноутбуком, висящую через плечо, я подошёл к дверям «Кухни Уотса» и осторожно открыл их, чтобы не растрезвонить о своём приходе на всё помещение. Однако чёртов колокольчик над дверью всё равно оповестил персонал о прибытии нового голодного рта. Тихо выругавшись, я закрыл за собой дверь и стал высматривать место.

За барной стойкой я никого не увидел. Создалось ощущение, что я совсем один. Выбрав самый дальний столик, откуда можно было рассматривать приходящих людей и знать, что за твоей спиной нет ничего, кроме стены, я направился к нему. Справа от меня стоял музыкальный автомат, который сейчас играл разве что гробовое молчание. Огромное окно, выходящее на освещённую улицу и протянувшееся на семь столиков, не доходило до моего места, поэтому я мог спокойно сидеть в своеобразном абстрагировании от возможности быть замеченным людьми снаружи. Достав ноутбук, я поставил его на стол, предварительно стряхнув всяческие крошки. Подождал, пока мой надёжный товарищ включится, размеренно гудя несколько секунд и мигая подсветкой клавиатуры. Значок в правом нижнем углу дал мне понять, что для подключения к сети нужен пароль. Я поднялся из-за стола и подошёл к барной стойке, за которой до сих пор никого не было.

— Здравствуйте, — раздался женский голос недалеко от меня, когда я высматривал в случайных объявлениях забегаловки тот самый пароль. Девушке я только отрешённо кивнул в знак приветствия. Она продолжила: — Вам пароль от вай-фая нужен? Если да, то «4578».
Я поднял взгляд на официантку, появившуюся прямо перед моим носом. Нас разделяла только барная стойка, которую в данный момент аккуратно пополняли чистыми бокалами бледные и худые руки. Было бы не в моём стиле не узнать девушку ещё с того момента, как она появилась рядом, выходя из служебного помещения. Резкий сладкий запах духов, отдающий кладбищенским ливнем. Ещё немного пахнет шампунем, которым пользовалась давно Ино. Для укрепления корней и увеличения объёма. Холодный и неразборчивый запах.
— Ты разве не психолог? — спрашиваю я у Сакуры, когда та заканчивает расставлять вымытые бокалы.
— Ага, — хмуро отзывается девушка, убирая за уши мешающие розовые волосы, доходящие до груди. — Помогаю жертвам выпивки смотреть на счёт не с паникой, а с принятием. Ставлю на путь истины.
— Это уже что-то от священников.
Сакура берёт светлую мокрую тряпку и начинает протирать ею поверхность стойки. Не смотрит на меня и явно недовольна сложившейся ситуацией. Или в целом тем, что она работает в какой-то замызганной забегаловке неизвестного Уотса. Я наблюдаю за тем, как двигается рука с тряпкой, за остающимися влажными следами. Вслушиваюсь в чужое шмыганье носом.
— Даже если и так, — всё же произносит Харуно, прекращая вытирать столешницу и поднимая голову, встречаясь со мной взглядом. — Я тут просиживаю жопу ночными сменами, потому что психолог из меня крайне херовый, если верить моим бывшим клиентам.
— Им не нравится, как ты с ними общаешься? — нехотя пытаюсь догадаться я, крутя в руке одноразовый нож, который чисто случайно мне подвернулся. Сакура хмурит брови и смотрит на меня недоумённо-злыми глазами. — Это когда ты называешь проблему того или иного человека полной хуйнёй. Вслух размышляешь о том, как такой неудачник, сидящий в кресле напротив тебя, психолога, мог осмелиться зайти в кабинет и начать ныть о том, как у него едет крыша из-за смерти рыбки. — Я откладываю нож и вздыхаю, бесцветно поглядывая на недовольное лицо Сакуры. — Вот я о чём.
Девушка рассмеялась. Это был не девичий милый смех, а какая-то разновидность гыгыканья.
— Сразу ясно, что ты не особо шаришь, Учиха, — улыбаясь мне, ответила Харуно, снова принимаясь протирать стол. Я опёрся левым локтём о стойку, усевшись на один из стульев. Моё лицо силилось продемонстрировать Сакуре выражение насмешливого интереса. Девушка глянула на меня, хмыкнула и пояснила: — Я работаю с людьми, которые пережили что-то серьёзное. Изнасилование, авиа- или автокатастрофу, теракт и всё в таком духе. То есть уже становится понятно, что простым «всё будет хорошо» тут не отделаешься. Если ты не полный дебил, естественно, и диплом у тебя ненастоящий.
— И что же такого в тебе крайне херового, что ты, будучи на довольно высокооплачиваемом месте, вынуждена работать ночью в этом заведении?
Этот разговор был странным лишь потому, что мне действительно хотелось говорить. Дело не в собеседнике, не в теме, которую мы развили, а в том, что я хотел услышать свой голос. Проводя всё время в своём пустом доме, я молчу. Слышу только клацанье по клавишам. Я мог бы разговаривать сам с собой, но у меня это получается из рук вон плохо: ораторский навык моментально ухудшается, когда ты понимаешь, что свихнулся ещё не основательно. Чтобы говорить с самим собой и довольствоваться бессвязными предложениями. Всегда нужен тот, кто будет смотреть на тебя и слушать. Когда-нибудь я куплю зеркало.
— Потому что я, блять, причину травм некоторых людей просто не в состоянии понять. То есть я знаю, что, допустим, конкретный парень поехал мозгами, потому что пережил аварию, в которой погибли его родители, а он чудом выжил, заработав себе всякого дерьма на душу и кости. — Харуно резко кидает тряпку на стол, упирает руки в бока и опускает голову, делая шумный вздох и опуская плечи. Я спокойно смотрю на неё, отслеживая эмоции, которые проскальзывают на круглом лице. Сакура повержено выдаёт: — Но он, сидя перед тобой — записавшись сам на приём, заплативший деньги, — не говорит ровным счётом ничего. Каким ебучим методом нужно выгрести из человека слова, чтобы он перестал смотреть на тебя такими ошалелыми глазами? Я же пытаюсь расположить людей к себе, дать им понять, что мне верить можно и что я выслушаю и постараюсь помочь, но как помочь тому, кого ты понять не можешь? Я знаю множество способов влияния, выпытывания, убеждения, даже гипноза, сука! Все эти психологические штучки — только толку?.. Этому самому чуваку можно навешать дохренище ярлыков с диагнозами или подозрениями на них, но какой тогда из меня психолог, если я с пациентами в сраную угадайку играю?
— Поэтому ты подрабатываешь здесь, — подытоживаю я, без особо интереса разглядывая солонки и сахарницы. В ответ — удручённый вздох и очередное убирание розовых прядей за уши. Зачастую можно дышать так, что человек поймёт тебя и без каких-либо слов.
Я встаю со стула и направляюсь к своему столику, оставляя Сакуру наедине с мокрой тряпкой и мыслями о незадачливой карьере. Странно то, что девушка ведёт себя так, будто мы с ней просто друзья. Она меня не целовала и не опускала взгляд, когда я смотрел на неё. Пару минут назад Харуно уверенно плавила моё лицо своими зелёными глазами с залёгшими под ними тенями и размазанной тушью и подводкой. Нет ничего, что нельзя было бы объяснить. Только вот сейчас я немного в ступоре, садясь за стол и кликая на значок браузера, перед этим введя пароль для входа в местную сеть.

— Будешь что-нибудь заказывать? — довольно громко спрашивает Сакура, когда в заведении становится тихо настолько, что можно услышать стекающую по трубам воду в уборной.
— Чай. Какой угодно, но крепкий.
— Ун моменто, Учиха, — ломаным итальянским отзывается Харуно.
А я улыбнулся даже.
Когда ещё не родился Кей, Ино любила говорить мне эту фразу. В ответ на мою какую-либо незначительную просьбу. Только у Яманака был отличный, приятный слуху акцент: итальянский был одним из языков, который она изучала, получая второе высшее. Уставившись в экран ноутбука, я невольно вспоминаю и жену, и сына, но сердце моё как билось ровно, так и бьётся. Не ёкнуло, как говорится. Драма жизни изжила себя.
Хмыкнув, я пишу новое предложение поверх старого: «Напротив меня сидел мой ребёнок и счастливо улыбался, рассматривая помещение» — и жду чего-то совершенно ирреального. Только ничего не происходит. Всё так, как и было — и где-то за барной стойкой Сакура наливает чай в бежевую кружку, матерясь себе под нос. Указательный палец левой руки девушки красный и с него капают остатки пролитого кипятка. Через минуту, вдоволь наматерившись на мой чай, Харуно выплывает из-за стойки и идёт к моему столику через множество других — пустых и неживых. А я наблюдаю.
Сакура еле заметно хромает на правую ногу. При ходьбе нежно-розовые пышные волосы то приподнимаются, то вновь мягко ложатся на плечи. Тёмная юбка до колен, капроновые колготки серого цвета, потрёпанные зелёные кеды, заляпанный фартук с непонятной эмблемой заведения, клетчатая рубашка, застёгнутая на все пуговицы. Во всём образе Харуно я узнаю Ино Яманака, которая одевалась почти точно так же в средней школе. Когда-то давно моя покойная жена говорила, что её лучшая подруга пытается походить на тех, кто ей нравится. Сейчас, разглядывая будто в замедленном темпе психолога-официантку, я не могу сказать наверняка. Я могу сказать только одно: Сакуре идёт. Даже такие подростковые шмотки подходят для двадцатичетырёхлетней бывшей порноактрисы. Черри Бэйб, нуждающаяся в деньгах и опыте работы.

Когда Харуно подходит ко мне и только-только собирается поставить кружку рядом с моим рабочим ноутбуком, пространство вокруг меня разрезает бурой вспышкой — и я замираю, распахнув глаза и впившись взглядом в Кея, сидящего напротив и улыбающегося во весь рот. Во весь порванный, набитый выбитыми окровавленными зубами рот. Кровавая слюна течёт по мальчишескому подбородку, капая на сдавленную до раздробленных костей грудь. Я вижу детское ребро, торчащее из живота. Вижу провал левого глаза и торчащий из глазницы нерв. Блондинистые волосы спутаны и местами их нет вовсе на голове. Заместо них — дыры из вспоротого мяса и виднеющиеся нежно-розовые мозги.
Знаете, как цвет волос Сакуры Харуно, которая замерла вместе со мной. Потому что ничто не двигается, кроме меня. Кей сидит напротив и смотрит на меня своим единственным глазом — заплывшим и почти закрытым. Головная боль снова пронзает мой мозг и сдавливает виски до такой степени, что я перестаю дышать, безвольно концентрируясь на источнике нечеловеческой боли. Боли, от которой хочется сломать себе руку, расцарапать в мясо кожу, заехать самому себе по лицу и попытаться сломать челюсть — чтобы было хоть что-то, оттесняющее боль в твоей голове. Я хватаюсь за неё и стискиваю волосы, оттягивая их и причиняя скорее неприятные ощущения. Не больно, а щекотно.
— Папа!
Восклицает изуродованный труп моего сына, когда я жмурюсь и стискиваю зубы, чтобы не заорать от ощущения, что мой череп раскалывается на несколько частей и каждый треск в ушах — это звук миниатюрной дробилки, засунутой мне в голову. Я хватаю ртом воздух, но не могу даже дышать, поэтому из меня вырываются только хрипы.
— Привет, папа!
Собирая все силы, я подскакиваю на месте с каким-то диким, животным визгом, задевая коленом стол и чуть ли его не переворачивая. Вторая бурая вспышка вгоняет мне в глаза тупую боль.

Всё исчезает, когда я понимаю, что могу вдохнуть и почувствовать, что моё сердце разъярённо бьётся о мои кости. Всё то же пустое заведение, грязные полы в отвратительную зелёно-жёлтую клетку, пустое место напротив меня. За огромным окном-витриной — несколько людей, проходящих мимо. Рядом со мной — удивлённая и раздражённая одновременно Сакура, держащая в трясущейся руке пустую кружку. Весь горячий чай — какой угодно, но крепкий — на её рубашке в области груди и частично на фартуке. Стекающий по груди к животу, обжигая.
— Ёб твою мать!! — рычит Харуно, быстро ставя пустую чашку на мой столик и пытаясь хоть как-то уменьшить боль от горького кипятка, размахивая перед грудью руками, создавая потоки воздуха. Потом агрессивно смотрит на меня, люто ненавидя в это мгновение, и рявкает, чуть ли не срывая голос: — С какого хера ты подпрыгиваешь на месте и орёшь, а?! Почему, блять... Почему ИМЕННО в мою смену?!
И я ничего не могу толкового сделать, кроме как стащить с себя тёмную кофту и насильно всучить Сакуре, сбито прося прощения и неся совершенную ахинею. Я пытаюсь вытереть вылитый на девушку чай, который, по большому счёту, уже безвозвратно впитался в женскую рубашку. Я пытаюсь ощутить реальность, но я чувствую только дикий страх. Мой сердце — накаченный паникой мяч, который готов вот-вот разорваться. Я шепчу Харуно куда-то в макушку, вытирая своей же кофтой то, чего уже нет: прости меня. Простименяпростименя. Я говорю что-то, мой голос звучит жалко и совершенно убито, а девушка ошарашенно смотрит на мои руки, которые одолела крупная дрожь. Меня трясёт так жёстко, что Сакура испуганно произносит, зажатая моими нервными руками:
— Почему ты плачешь?..
Я убираю от психолога-официантки ледяную руку и провожу ею по лицу, чувствуя ладонью тёплую влагу. Я пытаюсь прочувствовать действительность, но я не могу: меня рвёт на части ужас, скользящий по моим внутренностям. И я плачу, потому что мне больно. Я плачу, потому что мне страшно. Потому что та бурая вспышка норовит снова появиться перед моими глазами и остановить вокруг меня время, давая мне под дых и хватая незримой рукой за волосы на затылке. СМОТРИ НА СВОЕГО МЁРТВОГО СЫНА. Она не разговаривает со мной, но я слышу. Слышукаждоеслово. ТЫ ХОТЕЛ ЭТОГО. Я об этом написал. Что мой ребёнок напротив сидит — и я продолжаю рыдать, пока женские руки неуверенно касаются моих плеч. Слыша каждый мой всхлип. Удушье от слёз. Помогите. Сакура зовёт меня по имени, но я не пытаюсь расслышать. Спасите. И когда девушка собирается мне дать пощёчину, чтобы привести в чувство, я издаю непонятный звук, похожий на отчаянный рык. Я хватаю Харуно за плечи и стискиваю их так, что с чужих губ срывается вскрик боли. А мне — мне больнее.
— Всё это — ненастоящее, — шепчу я Сакуре прямо в лицо, обжигая его дыханием. — Этого нет. Я убил это. Не поддавайся. Ни одно слово не...
И мой голос срывается новым плачем. Я давлюсь слезами, сгибаясь и почти теряя равновесие, ухватившись за край стола. На пол капают мои слёзы, стекающие из глаз по переносице и щекам. Я дышу, открыв рот и продолжая испытывать дичайший страх перед чем-то, что засело в моём сознании. Моё сердце бьётся с такой скоростью, что перед глазами зелёно-жёлтая плитка темнеет и превращается в месиво оттенков. Я хочу что-то сказать, но не могу. Я вижу детские ноги, свисающие со стула барной стойки. Я не вижу детского лица. Не вижу пухлых розовых губ. Я слышу голос, который знаком мне до ужасной боли.
Мою грудь сдавливают слёзы, выламывая рёбра и вынуждая меня двинуться вперёд. Под конвоем испуганного взгляда зелёных глаз. Я зажмуриваюсь. Мой сын, интонация в голосе которого не детская, насмехающаяся, уничтожающая, говорит: «Беги». А я не могу — и падаю на четвереньки, уткнувшись расфокусированным взглядом в едва заметное своё отражение на полу. В жёлтой плитке я угадываю свои растрёпанные волосы и мёртвенно-бледное лицо. В зелёной плитке я вижу светлый потолок забегаловки. В зелёной плитке отражается тёмный силуэт, который находится на светлом потолке. Прямо. Над. Моей. Головой.
Простонав, я пытаюсь подняться, но у меня получается только встать на колени, убирая руки от липкого пола. Я поднимаю голову медленно, ощущая, как каждая миллисекунда наваливается на временной поток и замедляет мои движения. Когда я смог скосить взгляд на потолок, я увидел ту самую чёрную тень. Её длинные руки — на моей шее. Бурая вспышка разрезала мои глазные яблоки, брызнув кровью на пол, под ноги замершей Сакуре, и я ослеп.
Когда я падал, я видел только темноту.
Когда я падал, мой сын существовал только как голос.
Он говорил: «Ты опоздал».



Я подорвался из положения лёжа и сел на полу, закрывая ладонями глаза. Я не видел. Мои верхние веки пульсировали болью, а там, в закрытых глазах, взрывались воспоминания. Я сидел в центре кухни и глухо всхлипывал, надавливая своими же руками на глаза. Я хотел их выдавить, но у меня не хватало сил. Я слышал, как за окном шумели ветви деревьев, как опавшие листья бились в стекло вместе с ветром. Все звуки в моём доме и за его пределами сделались громче в несколько раз, а я сидел на полу и задыхался, чувствуя, как моё лицо кривят эмоции. Прозвенел телефон, оповещающий о двух не прослушанных сообщениях.

— Добрый день, мистер Дериш. Это из издательства «Vivid». Меня зовут Ланс Хендерсон. Хочу вам сказать, что ваша книга, которую вы нам четыре дня назад отправили по электронной почте, имеет шанс заслужить внимание публики. Конечно, есть пара моментов, которые мне хотелось бы с вами обсудить, но для начала неплохо было бы просто закончить произведение. Ожидаю полный вариант работы в скором времени. Свяжитесь со мной, если захотите поинтересоваться насчёт оплаты.

Я сидел на полу с закрытыми глазами. Мои ладони пытались сдавить их. Я дышал глубоко и рвано, каждый новый раз вспоминая заново, как правильно заглотить кислород. Я слышал, как закончилось сообщение, проговорённое сиплым голосом. Телефон вновь зазвенел, на секунду замолчал, и последовало второе не прослушанное сообщение, пробирающееся мне в уши испуганным женским голосом, который заглушался звоном посуды.

— Привет, Саске. Это Сакура. У меня к тебе два вопроса. Первый: как ты себя чувствуешь? После того, что ты учудил, я не могу даже спокойно тебя вспоминать. Это было ужасно: ты сначала рыдал, потом говорил что-то непонятное, схватил меня, затем начал озираться по сторонам — и в конечном итоге заверещал и сбежал! Второй: ЧТО ПРОИЗОШЛО, УЧИХА?! Я серьёзно, ебаный в рот. ЧТО произошло С ТОБОЙ?! В общем, твоя кофта и ноутбук у меня. Я не долблюсь в глаза и вижу, что у тебя едет крыша. Перезвони.

Я убрал от лица руки и открыл глаза. Я видел пустую кухню, видел часть пустого коридора и видел смятый матрац недалеко от себя. Я несколько минут смотрел в голубую стену. Не моргал, пока глаза не пересохли и не начали слезиться. Автоответчик замолчал, а я тяжело глотал слюну и нестриженными ногтями бессознательно себя царапал. Когда на руке выступила кровь, я пришёл в относительно сознание и вздрогнул, сразу же ощущая в доме не-осенний холод. Отопления не было.
Дело не в том, что я не помню прошедшие четыре дня. Не в том, что мои руки усеяны мелкими ранами в виде полумесяцев с запёкшейся кровью. Не в том, что я отчётливо помню детские труп, сидящий в ту ночь напротив.
В моём новом доме не было телефона. Вообще никакого.
Вот в чём дело.