Псевдоним. Глава девятая

Время быстро пролетает, когда занимаешься чем-то, что тебе нравится. Что тебя завораживает и вынуждает забыть о том, что происходит вокруг. Я считал, что моё время истекло тогда, когда погибла моя семья, но я так ошибался...

То, что творится в моей жизни сейчас, нельзя назвать чем-то обыкновенным, достойным или увлекательным. Со мной творится кошмар — и в это приходится верить, перечёркивая неподходящее слово простым карандашом на светлых обоях. Как бы я ни старался, у меня не получается испугаться этого ужаса по-настоящему: так, чтобы было постоянное желание дрожать в углу и рыдать, надрывая глотку собственными воплями-просьбами. «Помогите». «Пожалуйста, кто-нибудь». «Я хочу домой, верните меня».

Если я вру окружающим и самому себе, то это ещё не означает, что моя ложь абсолютна. То, что я признаю этот факт, уже лишает меня излюбленной роли человека с гнилым языком.
Но я обязательно буду гореть в аду, если он существует. Если вечно обдолбанный наркотой старик Сатана со своим смрадным дыханием, отдающим серой, примет меня. Выделит место где-нибудь возле рек дерьма. Хлопая меня по плечу грязной и когтистой лапищей, он проорёт мне в ухо, брызжа кислотной слюной: «Вот тут и оставайся!» Я бы ответил: «Конечно».
Конечно, я этого не заслужил. Подкинь мне что-нибудь получше, приятель.

Наверное, я просидел в квартире больше двух недель, не выбираясь за её пределы. Пол на кухне уже стал липким, раковина в ванной покрылась густыми плевками зубной пасты, следы от чужих женских сапог так и не стёрлись с пола прихожей. Если провести ладонью по столу, то на руке останется тёмный слой пыли.

Больше двух недель я дышу грязью, сдувая с лица сальные пряди. Некоторые из них — седые. В зеркало я пытаюсь не смотреть: вместо этого я его исписал зубной пастой. Мятная, светло-зелёная и отвратительная на вкус. Я написал ею: «Девушка не заметила машины». Пальцем по гладкой поверхности.

Проводя пятернёй по лохматым волосам, я проглатываю сигаретный дым и захожусь в болезненном кашле. Горечь цепляется за корень моего языка, опускается к стенкам горла и рвёт его когтями, а затем выталкивается мною же. Я выплёвываю на ковёр свои крики о помощи. Справа от меня — край столешницы. На ней нацарапано: «Толпа оказалась весьма агрессивной». Ножницами по светлому дереву.

Иной раз я просто не успеваю записать на бумаге то, что мне только что пришло в голову в виде хорошего варианта развития событий. Небольшую часть я написал на ноутбуке, потом стал торопиться и писать в тетрадях, блокнотах, на календаре в прихожей, на салфетках, на своих руках. Потом всё стало идти так прекрасно, что я начал исписывать обои, зеркала, стулья, столы, подоконники, экран телевизора, полы. Моё вдохновение всё это время стояло за моей спиной и улыбалось, поправляя время от времени свои волосы розоватого оттенка. Да, те глаза были зелёными. Я писал где-нибудь: «Мужчина не выдержал». Пальцем, лезвием, карандашом.

Время поглощается с поразительной скоростью, когда занимаешься чем-то, что пытается обглодать твою вменяемость и подчинить себе. Ты не замечаешь, не слушаешь, а только делаешь то, что хочет твоё сознание. Изредка оно даёт тебе ответы на те вопросы, которые раньше ты не рассматривал. Ты становишься кем-то — кем-то, кто не ты.

Мои воспоминания о Сакуре — это огромный булыжник, брошенный в воду с огромной высоты. Моменты, когда вода поднимается агрессивными всплесками к небу, для меня являются самыми важными. На этой волне я должен написать что-то, что будет иметь плоть и кровь в головах моих читателей.

Создать то, что способно оживать с помощью чужого воображения, не так-то просто. Ты обязан ржавыми ножами кромсать собственное тело, отрывая окровавленные куски, чтобы твоим образам поверили. Как будто ты вложил часть себя в текст, ты кровь с потом проливал, слёзы и бессильные хрипы. Образно, естественно. Наверное.

***

— Я знаю, что авторы могут быть неаккуратными со своими рукописями, — вздыхает Хендерсон, забирая из моих рук листы бумаги. — Но мистер Дериш, вы точно должны быть не из таких.
Я улыбаюсь, проводя кончиком языка по разбитой нижней губе. Пальцы правой руки вцепились отросшими ногтями в левую. Ланс кивает мне, указывает на какие-то недочёты, активно рассказывает о путях их исправления, но его голос для меня очень и очень далеко. Как будто на другом конце огромной холодной пустыни.
— Хорошо, — отзываюсь я спокойно, когда Хендерсон начинает на меня осуждающе смотреть. — Я понял.
Даже мой собственный голос едва слышен через пелену других звуков в голове. Сейчас всё то, что я вижу перед собой, ограничивается головой Ланса и его рабочим столом. Остальное — погружённое в бурую рябь. Я вздыхаю, касаясь пальцами закрытых век и начиная их массировать.
— Отдохните, — слышу я. — Но работы у вас ещё много, как мне кажется.
— Кажется.

Когда главные двери издательства закрываются за моей спиной, я начинаю спускаться по ступенькам, не отрывая взгляда от девушки, которая сейчас выглядит для меня размытым тёмным пятном. Узнаваемый розовый цвет чужих волос даёт мне понять, кто пришёл на встречу со мной. Где-то там, среди страниц, на одной из которых случайное мелкое пятно крови, об этом я написал.

Небо — серое и безжизненное полотно, из-под которого людям на голову падают мелкие снежинки. Я подхожу к Сакуре и начинаю бессовестно её рассматривать, пока сама психолог смотрит на меня озлобленно и, что удивительно, покорно. Вынужденное смирение.
— Как ты? — интересуюсь я с целью завязать диалог.
— Отвратительно, — честно отзывается Харуно, приближаясь ко мне и хватая за локоть. Её зелёные глаза отдают в свете только-только загоревшихся фонарей затуманенным голубым, она смотрит на меня и сдаётся. — Поехали туда.
— Зачем? — задаю я вопрос, когда заранее знаю на него ответ. Но я также знаю, что всё пойдёт не в точности по моему плану, потому что моя способность обладает характером. Взгляд Сакуры на секунду меняется на недоумевающий, но тут же сменяется прежним: отстранённо-злым. Она сама не знает, зачем нам нужно на то место, где в том времени нас убили. Я спрашиваю: — Хочешь в чём-то убедиться?
— В том, что ты лжец и фантазёр, — пытается дерзить Сакура, но я смотрю на неё испытующе, не давая даже возможности поверить в то, что она в состоянии быть осмелевшей.
— Хватит, Харуно, — тихо смеюсь я, пока девушка тянет меня под руку к своей машине, раздражённо озираясь и прихрамывая на левую ногу. — Ты знаешь, что уже начинаешь верить в мою ложь и фантазию.
— Закройся и садись за руль, — отрезает Сакура, садясь на переднее сиденье и демонстративно хлопая передо мной дверью, после указывая пальцем на руль и водительское место.

Сакура не хочет признавать поражения. Все те два часа, что мы были в дороге, я только и делал, что улыбался, замечая на себе очередной взгляд психолога: колючий и беспомощный. Харуно не знала, почему пришла ко мне, почему попросила поехать в тот несуществующий дом на отшибе в лесу, почему вообще решила, что я соглашусь. Она сидела рядом со мной и либо смотрела на однообразную дорогу, либо на меня — и я ей был намного интереснее. Только жаль, что я не мог не заметить, как девушка что-то упорно прячет в правом кармане.

Когда мы приезжаем на место и выходим из машины, я не спускаю глаз с Сакуры. Она воровато оглядывается, нервничает и кусает нижнюю губу, часто её облизывая. Я стараюсь не поворачиваться к Харуно спиной: я не знаю, что произойдёт. Этого я не создавал. В моей истории не было момента, где Сакура смотрит на меня так напряжённо, словно выжидая. Но очевидной быть — преступление.

— Доставай, — приказным тоном, похолодевшим враз, обращаюсь к Харуно, которая тут же вздрогнула и вцепилась в свой карман. Пистолет. Даже отсюда видно. Очень предсказуемо, очень, блять, оригинально. Я делаю к девушке шаг, под моим ботинком чавкает слякоть. Я говорю: — Ну давай, воительница, доставай свою пушку.
Психолог не решается: где-то, по её мнению, жирный подвох. По её мнению, я должен сейчас упасть на колени и молить о пощаде, чтобы мне не выносили мозги пулями. Спасибо, я свою черепную коробку могу и сам прочистить. Я надвигаюсь на Харуно, пока она в нерешительности царапает пальцами огнестрельное оружие в кармане. Мне остаётся только насмешливо мотать головой, не выпуская девушку из-под своего цепкого взгляда.
— Не подходи, — говорит мне Сакура, и я останавливаюсь. Мне в лицо тычут дулом пистолета. Да, это страшно. Да, моё сердце бьётся быстро и отчаянно. Да, хочется сказать «не стреляй». Бывшая порноактриса продолжает, пытаясь пальцами нашарить курок: — Всё это из-за тебя.
— Что — это? — спрашиваю я, оставаясь стоять неподвижно. Всё моё тело — натянутая струна из страха и необъяснимого чувства скорой победы. Будто я знаю наперёд, сможет ли спустить курок та, что сейчас так непонимающе смотрит на моё спокойное лицо. Я говорю: — Я не могу угадывать скрытых смыслов, когда мне целятся в голову. Пугает, знаешь ли.
— Заткнись! — восклицает агрессивно Сакура. Она смотрит на меня исподлобья, поглядывая на пистолет, стискивая его в трясущихся руках до белых костяшек. — Закрой свой рот и не смей творить хуйню!
— А каким образом я...
Зажмуриваюсь, ожидая предупредительного выстрела, но его не следует. Я открываю глаза и хмурюсь, ухмыляясь и всё же делая шаг. В некоторых моментах не стоит вспоминать сцены остросюжетных фильмов про перестрелки. Сакура слаба.
— Стой! На! Месте!!! — кричит на всю глушь Харуно, распахивая широко свои красивые глазки и уставившись на меня. Её губы дрожат, голос срывается, плечи напряжены. Но я всё равно приближаюсь, чтобы в итоге встать чуть ли не вплотную. Дуло пистолета — прямо мне в лоб. Я чувствую холод оружия кожей лица. Психолог, надрывно выдыхая, шепчет: — Если ты умрёшь, то я спасусь...
— Нет, — тихо смеюсь я в ответ, но дуло всё так же упирается мне в голову. Я закрываю глаза, продолжая: — Если я умру, то ты останешься здесь, в оборванном мире. Что-то обязательно выйдет из-под контроля, а ты будешь единственной свидетельницей незримой для других катастрофы, которая незамедлительно настигнет тебя. — Блефовать я научился ещё в третьем классе. — И ты будешь медленно подыхать, расплачиваясь за ошибки...
— Не заговаривай мне зубы, — перебивает Сакура, а я чувствую её обжигающий взгляд. — Нет никакого «оборванного» мира, есть только настоящее, а ты — жалкий выдумщик, который возомнил себя кем-то, сотворив комедию из трагедии...
— Не пытайся, — шепчу я, — обвинять меня. Тебя не было, когда всё это происходило.
Харуно улыбается. Дуло — в мой лоб.
— А когда не станет тебя, всё наладится.
— Тогда стреляй, — устало произношу я. — Прострели мне голову и думай о том, что у меня после выстрела будет ещё пятнадцать секунд, чтобы подумать о том, какая же ты идиотка, пока кровь будет разливаться вокруг моей башки подобно ореолу святого. — Я слышу, как Сакура находит пальцами курок. Я открываю глаза и смотрю в упор на девушку, которая могла стать моим спасением. — Стреляй, ничтожество. Создай себе преисподнюю.

В моей истории Сакура привела меня сюда, чтобы вспомнить то, что с ней случилось, когда она видела свою смерть. Но я просчитался: всё пошло совсем иначе. И сейчас, когда к моей голове приставлен пистолет и я жду пули прямиком в череп, мне остаётся только вспоминать. Отвечать на вопрос «почему». Всего этого могло не быть, если бы я спас тех, кого хотел спасти.
— Я... — тянет Сакура, пока я стою совсем рядом и готов быть убит. — Я выстрелю...
— Заткнись и сделай это.

Как будто мне нечего бояться, кроме забвения. Слишком долго я был лжецом и притворщиком, чтобы сейчас показывать страх и просить о пощаде. «Помогите». «Пожалуйста, кто-нибудь». Я говорю: блять. Я говорю: сколько можно?

Моё тело утыкано невидимыми толстыми иглами, грязными гвоздями, которые пропитаны храбростью перед неизбежным. Я знаю заранее, Сакура. Я — это бог. Но я молчу, пока дуло, приставленное ко лбу, дрожит. И если я умру, то не сегодня. После тебя.

Мне хватает одного резкого движения вперёд, чтобы сбить Харуно с ног и, выхватив у неё пистолет, повалить на землю: в слякоть, в сгнивший мусор, в зимнюю прелесть глуши. Я замахиваюсь и бью Сакуру ногой в бок, чтобы девушка вскрикнула и скорчилась.
Под её одеждой — зашитые раны, сине-жёлто-фиолетовые гематомы, бесчисленное количество ссадин и несколько шрамов. На её лице — множество глубоких порезов и почти сошедший фингал под левым глазом. В её голове — паническая пустота, смешанная с болью.

Я сажусь Сакуре на живот, выдавливая из неё судорожный вздох. Откидываю оружие в сторону и кладу ледяные руки девушке на шею.
— Мне хватит пары минут, чтобы убить тебя, — говорю я тихо так, что меня заглушает шумное и прерывистое дыхание психолога, что пытается выбраться из-под меня. Её ладони ударяют мне куда-то в низ живота. — Но ты никак не можешь дать себе поверить в это из-за собственной глупости и самоуверенности, никому не сдавшейся.
— Ты... — хрипит Харуно, и я отчетливо вижу ярость, застилающую взгляд мутной плёнкой. Если бы в этот момент Сакуре дали пистолет, то она бы без промедления выстрелила, потому что именно сейчас она ни о чём не думает, кроме любой возможности мне навредить. Но уже через мгновение плёнка рвётся и из глаз девушки начинают течь слёзы, стекая по вискам на землю.
— Так не может продолжаться, — говорю я Сакуре, слыша, как она всхлипывает и чувствуя, как содрогается подо мной её изувеченное тело. Я глажу пальцами её покалеченную шею. — Мы должны быть вместе, чтобы спастись. — В тринадцать лет я был способен обвести вокруг пальца родителей. — Мы обязаны любить друг друга.

Потому что мы — единственные, кто в ловушке. И если в моей истории не будет любовной линии, то добрая четверть читателей забросит книгу на главе третьей. Поэтому влюбись в меня, Сакура. Ненавидь сначала, но в конце концов полюби. Вызови у себя фальшивый стокгольмский синдром. Вне всякой рациональности. Пусть что-то между нами будет неописуемо-притягательным.

— Это безумие... — выдыхает Сакура, тяжело дыша и сглатывая раз за разом накатывающие безутешные рыдания. Я вытираю грязными руками с девичьего лица слёзы. Психолог отрицательно мотает головой. — Так просто не может быть...

Я поднимаюсь с Харуно, оставляя её лежать в грязи. Не помогаю встать, а иду в сторону, куда я кинул пистолет, чтобы забрать его. Небо над моей головой — серое и безжизненное, в сосудах из тёмных веток голых деревьев.

Я слышу всхлипы, хруст наста, чавканье грязи. Шаги за моей спиной — всего лишь доказательство того, что я не зря привёл свою жизнь к бессмысленному нулю. Руки, обхватившие меня, мокрые и грязные. Уткнувшееся мне в спину лицо — изуродованное и заплаканное. Я отряхиваю пистолет.

— Я ненавижу тебя...

Тихим, обречённым шёпотом, приглушённым и отдающим теплом мне под куртку. Женские тонкие пальцы стискивают мой пуховик, царапая его неровными ноготками, выкрашенными в светло-голубой. Волосы Сакуры спутанные и испачканные.

— Саске Учиха...

И я улыбаюсь. Пока психолог обнимает меня, прижимается и ищет спасения, я провожу рукой по пистолету, потом проверяю, сколько там осталось патронов. Харуно плачет за моей спиной, дрожит и, наконец-то, верит, а я смотрю на оружие.

— Ни одного, — разочарованно заявляю я, когда женское тело жмётся ко мне ещё сильнее, а пальцы буквально впиваются, не желая выпускать.