Псевдоним. Глава двенадцатая

— С вами всё в порядке?

Держа незажжённую сигарету в зубах, я безразлично киваю. Мне говорят что-то о том, что главный редактор не на месте, и я вновь киваю, смотря в пустоту и придерживая сумку. Миловидная секретарша крутится вокруг меня и предлагает передать через неё необходимое Хендерсону. Я киваю, устало закатывая глаза и насильно впихивая в изящные женские ручки папку с рукописями.

— Хорошего дня, — говорю я секретарше отрешённо, не обращая внимания на её отчаянно-доброжелательные улыбки. Пока я иду по коридору к лифту, за моей спиной обделённая мужским вниманиям девушка начинает жаловаться своей подружке. Когда перед моим носом двери кабины открываются, я поворачиваю голову и громко обращаюсь к секретарше через весь коридор: — Нет, я не женат!

И, как ни в чём ни бывало, захожу в лифт, игнорируя удивлённые взгляды, направленные на меня. Когда пол под ногами начинает легко трястись, я удручённо выдыхаю, не выпуская изо рта многострадальную сигарету. Справа от меня находилось зеркало. Я посмотрел в него, поймал чьё-то лицо взглядом и расслабленно улыбнулся незнакомцу, который испуганно стал смотреть себе на ботинки. Пожав плечами, я скрестил на груди руки, рассматривая своё отражение.

С того момента, как мы с Сакурой стали любовниками, я плохо ориентируюсь во времени. Мог перепутать даты, назвать неверный год, долго смотреть на часы и не понимать, сколько показывает мне циферблат, отнимая время прохожего, который неуверенно спросил у меня, который час. Помнится, худосочный дядька стоял рядом со мной, уперев руки в бока, и ворчал, что мне нужно меньше употреблять — но никуда не уходил и покорно ждал, когда я разберусь с минутной стрелкой.

— Одна тысяча четыреста двадцать пять, — ответил я тогда, нахмурившись и опуская руку с часами. Мужчина, распахнув глаза, уставился на меня. Измученно смотря на него, как на полоумного, я повторил: — Один, четыре, два, пять. Нет... не пять. Уже шесть.

Не собираясь дожидаться чужого просветления, я развернулся и пошёл к выходу из метро. Через несколько секунд я, конечно, оглянулся на мужчину, думая, когда же он вспомнит, что у него есть собственные часы, размеренное тиканье которых я слышал сквозь шум толпы, проходящей мимо. Судя по тому, насколько растерянным было выражение на вытянутом лице, существование часов не было подтверждено.

Сейчас, выходя из издательства, я чиркаю зажигалкой и пытаюсь зажечь сигарету. Выскользнув из душного существа офисов, я ощутил острую потребность затянуться. Долгожданную затяжку я сделал только тогда, когда спускался по ступенькам и боковым зрением ловил на себе непонимающие взгляды.

— Мистер Дериш? — окликнул меня кто-то, когда я почти сошёл с лестницы и остановил ногу прямо над грязным пятном лужи, из которого торчал пустой пакет из-под детского печенья. Застыв в такой позе, с занесённой для уверенного шага левой ногой, я повернул голову на чужой голос. Он пискляво произнёс: — Извините?

У входа в здание стояла женщина средних лет, в руках у которой был синий зонт. С него капала вода. Недалеко от окликнувшей меня стоял квартет из офисных клерков, чьи новомодные костюмы были насквозь мокрые. Я безразлично посмотрел на грязно-серое небо, которое щедро поливало город озлобленным ливнем.

— Ну да, — спокойно произнёс я, чувствуя, как за ворот затекает вода, а волосы налипли на лицо. Тело прошибло холодом, но я опустил взгляд на женщину. — Дождь идёт.

— Идите сюда, — кивая на место рядом с собой, ласково предложила дамочка, думая, что я под ливнем способен растаять. Женщина улыбалась мне, а я улыбался ей, не меняя позы и продолжая стоять с занесённой над лужей ногой. Обладательница потрёпанного синего звонка повторила: — Не стойте под таким дождём, Эманон.

Мне было безразлично, что ливень, подгоняемый ветром, бьёт меня по лицу, спине и рукам. Замёрзшие пальцы держали потухшую сигарету, от влаги размякшую. Холод забирался мне под одежду, облизывал бледную кожу и вынуждал вздрагивать, но я смотрел на синий зонт и не мог оторвать от него глаза. Дождь усиливался, где-то вдалеке зарычал гром. Когда сверкнула молния, напоминая мне чем-то багровую вспышку, я наступил в лужу, прекратил улыбаться и перевёл взгляд на женщину.

— Лучше скажите, — чувствуя, как намокает нога и как под подошвой хрустит пакет из-под печенья, начал я, — какой сейчас месяц?

— Февраль, — наблюдая за мной не без презрительного недоумения, почти сразу ответила дама. Я раздражённо убрал с щеки мокрую прядь. Женщина договорила растерянно: — Конец февраля.

Кивнув, я молча пошёл прочь от издательства, зная, что мне в спину всматриваются как минимум человека три. Кто-то из них думает, что все писатели не без чёрта в голове, кто-то считает, что я просто с мощного похмелья, а кто-то просто смотрит на меня и не понимает, почему в конец зимы я иду в одной клетчатой рубашке, джинсах и лёгких кроссовках. Моя куртка всё равно у Сакуры дома, а я просто не в состоянии понять, какое сейчас время года.

***

В прихожей тепло. Стаскивая обувь, я слышу, как капли ударяются о пол. Через минуту вокруг меня уже приличная лужа. С волос, одежды, ресниц, бровей, губ — со всего течёт вода. Я прохожу на кухню, беру первую попавшуюся чашку и допиваю то, что в ней было: на этот раз холодный крепкий чай. Ставлю её в раковину, долго смотрю на гору остальной немытой посуды и вздыхаю, включая воду и доставая губку.

Заходя в гостиную, я встречаю взглядом сидящую в кресле Сакуру, чья правая нога поставлена на журнальный столик. Психолог смотрит в окно, поэтому мне остаётся разглядывать только её неестественного цвета волосы, оголённое плечо и размеренно вздымающуюся грудь, скрытую под тёмной майкой. Светло-голубой бюстгальтер Харуно висит на батарее под окном.

— Тоже под дождь попал, — не спрашивает, а утверждает психолог. Левая нога отбивает какой-то своеобразный ритм по полу. Сакура не утруждает себя тем, чтобы посмотреть на меня, продолжая разглядывать что-то за окном. Она говорит задумчиво: — Когда мне было пятнадцать, у меня была мечта в ливень забраться на крышу какой-нибудь многоэтажки, подойти к краю крыши, поднять голову и заорать в небо. — Психолог вздыхает и поворачивается ко мне лицом. — Только вот я опасалась, что могу захлебнуться дождевой водой, пока буду стоять с открытым ртом.

Уже какой раз я ловлю себя на мысли о том, что рядом с Сакурой чувствую себя спокойно. Во мне просыпается ощущение, будто я могу сделать что угодно — от девушки ни одного косого взгляда не поступит. Как будто Харуно позволяет мне быть самим собой, даже если это включает в себя совершенно бездумные поступки. Абсолютный идиотизм. Риск ради интереса.

Недавно я застал Сакуру на кухне: девушка сидела за столом, обложившись флаконами с духами, и сливала их содержимое в одну большую кружку. Когда я подошёл к Харуно и спросил, что это она творит, психолог только отмахнулась от меня и рявкнула лаконичное «не-мешай-я-работаю». Запах стоял невыносимый: приторные ароматы смешивались с ядрёными горькими. Сев рядом с Сакурой, я закрыл тыльной стороной ладони нос, подняв брови и удивлённо наблюдая за тем, что делала девушка.

— У меня насморк, — коротко пояснила психолог, рассмеявшись, когда я отвернулся, дабы не вдыхать сумасшедшие запахи.

— Ты в курсе, — через силу выговорил я гнусаво, — что эта вонь расползётся по всей квартире?

Харуно довольно кивнула, после нахмурившись и начиная глядеть то на один флакон духов, то на другой. Один — в форме сердца — она взяла в руки и показала мне.

— Опиши запах этот максимально точно, — насильно пихая мне под нос открытый флакон, потребовала Сакура. Мне ничего не оставалось, кроме как послушно вдохнуть и зажмуриться, убирая от себя женские руки. Мотнув головой и проморгавшись, я услышал: — Иначе я этой байдой тебя оболью — несмываемый аромат самца на неделю, отвечаю!

Я честно стал пытаться подбирать слова для запаха, который мне подсунула психолог. Это было что-то горько-сладкое, с едва ощутимой приторной примесью, которая и резала представление. Однако, закрыв глаза и ещё раз внюхиваясь в содержимое флакона-сердца, я почему-то представил Сакуру. Я слышал, как она матерится себе под нос, что-то вливает и выливает из флакона в кружку, топает ногой и нервно отдёргивает руки — и это было завораживающе. Будто родное.

Придвинувшись на стуле ближе к психологу, я протянул к её талии руки и обнял, прижимая к себе и утыкаясь носом в женскую шею. Я жадно вдыхал аромат чужого тела, чувствуя, что представил всё верно: те духи, что дала мне Харуно, были её повседневными. Этот запах сопровождал меня на кладбище, этот запах я чувствовал, когда ногтями вспарывал старые царапины на руках, этот запах был вокруг меня, когда дуло целилось мне прямо в лоб. Этот запах, с раздражающей сладкой резкостью, перекрывающей горечь, принадлежал Сакуре.

— Запах, что пытается всеми силами скрыть свою истинную горькость, — шептал я Сакуре в ухо, прикрыв глаза и положив подбородок на женское плечо, щекоча нежную кожу концами волос. — В нём сладость кажется лишней, если долго вдыхать. Без неё аромат был бы намного вкуснее.

— Поэтично, — удовлетворённо заявила Харуно, не прекращая своих странных опытов и не скрывая улыбки. Психолог взяла флакон-сердце и долила остатки оттуда в кружку. На кухне пахло просто отвратительно. Я пытался отгородиться от агрессивной симфонии запахов, приникая носом к тёплой шее Сакуры. — Хуй знает, зачем я это сделала, но мне понравилось. На, понюхай!

Кружка со смесью разнообразных духов оказалась возле моего носа — и я почувствовал себя в переполненном общественном транспорте рано утром, когда намалёванные донельзя дамочки отовсюду прижимаются ко мне и прямо-таки дышат в лицо диковинными по своей силе ароматами.

— Блять, — откашливаясь, захрипел я психологу куда-то в ключицы, закрывая нос, — это можно использовать как химическое оружие...

— Круто! — воодушевлённо воскликнула Харуно, накрывая кружку металлической крышкой от маленькой кастрюли. — Теперь у меня есть средство обороны от назойливых романтиков!

— Теперь открывай окна, — устало выдохнул я, обнимая Сакуру и ощущая надвигающееся головокружение. Закрыв глаза, я договорил: — Везде открывай...

— Там под минус двадцать, — тихо проговорила Харуно, отставляя флаконы и накрывая мою руку своей.

— Я не хочу потерять сознание от твоих опытов, — рассмеялся я, ощущая исходящее от ладони психолога тепло, которое ползло от моих пальцев по всей руке и дальше — по всему телу. Я сказал: — Или мы можем оставить квартиру с открытыми везде окнами, а сами пойдём гулять.

— Чтобы прийти и замёрзнуть насмерть, — договорила за меня Харуно, засмеявшись и прижавшись щекой к моей растрёпанной макушке.

— Мы найдём способ согреться, — пообещал я, отстраняясь от Сакуры и заглядывая в её глаза. Сейчас они отражали лёгкую нежность, а когда-то там была бессильная ненависть. Колючая обида. Жгучее презрение. Я бы соврал, если бы сказал, что это всё пропало. Я договорил: — Будь уверена.

***

Я курю прямо в квартире, сидя напротив Харуно, на полу. Нас разделяет только журнальный столик, на который психолог поставила ногу. На улице дождь не утихает, гром разозлённым хищником рычит на город, а молнии на долю секунды озаряют чужие сознания. Я смотрю на Сакуру и затягиваюсь, скользя взглядом по ногам, обтянутым светлыми джинсами. Останавливаясь на нахмуренных тонких бровях, подмечая искривлённую усмешкой линию обветренных губ. Зелёные глаза посматривают на меня время от времени, но затем снова устремляются к виду из окна.

— И ты так и не исполнила эту мечту? — спрашиваю я после минутной тишины, повисшей между нами. Харуно обнажает зубы в искренней улыбке, опуская взгляд на свои сцеплённые в замок изувеченные руки. Я выдыхаю дым в сторону девушки, после облизнув губы. Насмешливо произношу: — Думаю, нет.

— Ничто не мешает сделать это прямо сейчас, — отзывается Сакура, и я знаю, что она это говорит на полном серьёзе. За окном ливень, моя квартира в многоэтажном доме, выбить старую дверь, ведущую на крышу, ничего не стоит. Психолог окидывает меня взглядом так, будто бросает вызов. Говорит с наигранным пафосом, подаваясь вперёд: — Или мешает, мой лживый Бог?

С тех пор, как мы с Сакурой стали любовниками, я плохо ориентируюсь во времени. Кажется, будто оно течёт мимо меня, нехотя огибает, оставляя свой бурный поток для других. Я мог часами лежать в кровати, вслушиваться в сопение Сакуры рядом и размышлять о том, почему всё случилось именно так, как оно случилось. И каждый раз, спустя столько часов бессонных мыслей, я поднимал глаза на часы и осознавал, что прошло не несколько часов — несколько минут.

Когда я задаю себе вопрос «почему?», я подсознательно не хочу ответа. Всё происходит, потому что происходит. Поворачиваясь на бок и придвигаясь ближе к Харуно, смотря на её затылок и спутанные розовые волосы, я пытаюсь не думать о том, что мы всё ещё в ловушке. Всё ещё пленники без права выбора. Мы можем всю жизнь быть счастливы в сумасшедшем вихре противоречивых чувств, но память о том, что мы заперты, будет висеть над нами торжествующей гильотиной. Сейчас, помня об этом, мы отчаянно наслаждаемся вспыхнувшими чувствами — и каждый из нас притворяется, будто не боится. Я вижу это во взгляде ясных от слёз глаз Сакуры, а она видит это в моём расслабленно-агрессивном поведении. Друг для друга мы спасители. Мы — протянутые друг другу руки, за которые нужно хвататься, чтобы не утонуть.

— Саске? — зовёт меня Сакура, когда я растираю ушибленное плечо. Выбитая дверь на крышу еле-еле держится на проржавевших петлях. Психолог втягивает ноздрями свежесть дождя и сжимает кулаки. — Этот ливень никак не успокоится.

Я вздрагиваю от холода и застёгиваю ветровку, подходя к Харуно и рассматривая её профиль. Задрав голову, девушка смотрит в небо, прикрыв один глаз. Мои волосы всё ещё мокрые, а недавно отогревшиеся руки снова начинают замерзать.

— Мне всегда было интересно, почему самоубийцы выбирают высотки как судьбоносное место, — не опуская головы, говорит мне Сакура. Я рассматриваю линию её челюсти и отслеживаю моменты, когда психолог тяжело сглатывает слюну. — Представь только тот страх, который их одолевает в момент, когда они уже падают вниз.

— Они свой выбор сделали, — отвечаю я с ухмылкой, засовывая руки в карманы. — Выбрали многоэтажку, выбрали возглас, с которым будут прыгать, нет?

Харуно осуждающе посмотрела на меня, опустив голову и проводя ладонью по уставшей шее.

— Я говорю про страх прозрения, — скрестив на груди руки, пояснила Сакура, подходя ближе к краю крыши. — Если ты прыгнул, а потом в неконтролируемом полёте понял, что не хотел смерти. И тот страх, то озарение, которое пронзает твою грудь огромными ледяными шипами, хуже всего того, из-за чего ты решил свести счёты с жизнью. — Я смеюсь, а психолог садится на корточки, смотря вдаль. — Я никогда не слышала, чтобы самоубийцы, прыгающие с крыш, кричали. И только поэтому страх, который они могут испытать за миг до смерти, кажется мне невыносимым. Когда тебе страшно до такой степени, что ты даже вскрикнуть не в состоянии...

Мы пришли на крышу многоэтажки с Сакурой для того, чтобы кричать в небо под проливным дождём. Сейчас, когда ливень превратился в мерзкую морось, я не могу контролировать смех, рвущийся из меня. Мы с Харуно не издали ни единого крика, когда нам обоим страшно перед неизвестностью. Я закрываю рукой рот, слыша со стороны, как мой смех переходит в жалобные всхлипы. Сакура смотрит на пасмурный горизонт только ради того, чтобы не оглянуться на меня случайно и не закричать от рвущего всё внутри бессилия.

Трудно держаться расслабленно, когда ты знаешь, что тебе в спину дышит что-то потустороннее и ждёт момента, когда в твоё тело можно будет вонзить испачканные грязью когти. Я помню все эти надписи в своей квартире, помню все обращения из ниоткуда, а Сакура всё то, что было написано, читала — и смотрела на меня после глазами человека, который не хочет верить. Она отрицательно мотала головой и не сводила с меня испуганного взгляда. А мне оставалось только стоять ровно и обречённо улыбаться, убеждая себя в том, что я люблю Сакуру Харуно, потому что она мой сраный бог. Мы вместе забиваем себе в ладони гвозди.

— Когда мы спасёмся? — спрашивает дрожащим голосом Сакура, выпрямляясь, но не сводя глаз с горизонта. Любой взгляд в сторону — слёзы предательски начнут течь из глаз. — Когда это закончится?

— Я люблю тебя, Сакура, — шепчу я себе в ладони, смотря в спину психологу и думая над тем, что я могу прямо сейчас прыгнуть с крыши и спасти нас. Но у меня нет уверенности, нет веры в то, что это будет того стоить, ведь тот голос в моей голове иногда смеётся надрывно, давая понять, что не в моей смерти освобождение. Я делаю несколько шагов к девушке, беру её ледяную руку в свою, сцепляю наши пальцы и договариваю севшим голосом: — Просто подожди.

— Чего подождать? — не выдержав и всё же посмотрев в мою сторону, отчего слёзы потекли по бледным щекам, спросила Харуно. — Ждать можно сколько угодно лет, Учиха, но ведь мы знаем путь к...

— Моя смерть, — перебиваю я психолога, — уже существует.

Там, среди страниц рукописного текста, среди пометок в распечатках от корректоров и редакторов, среди различных событий и описаний существует всего лишь одна фраза. То, что спасёт нас из безжалостного плена, оборвёт затянутую на шеях петлю. «Он погиб в автомобильной катастрофе». Мне остаётся лишь сесть в машину. Остаётся лишь умереть.

— Когда это закончится, — говорю я Сакуре, сжимая её руку крепче, — ты можешь мне обещать, что спасёшь меня?

— Спасти от чего? — хрипло спрашивает Харуно, вытирая свободной рукой слёзы. — Ты будешь в безопасности. Мне нужно будет только найти тебя, Саске.

Психолог сама обнимает меня, обхватывая мою шею. Её тело дрожит от холода и слёз, но я почему-то не чувствую ничего, кроме облегчения. Нет никаких одолевающих чувств подобия страха или отчаяния: я просто прижимаю к себе человека, который рыдает мне в грудь так, будто смеётся. Эти захлёбывающиеся звуки похожи на хохот, а впивающиеся пальцы в мои плечи — истеричное напоминание, что я подписал себе смертный приговор. Уже который раз всё это заканчивается чужими слезами и моим поверженным безразличием. Как будто я смирился с тем, что мертвец. Только рана на лице, оставленная ножом, побаливает временами.

Сакура могла просто спросить меня: «Когда ты умрёшь?» Ради освобождения, ради разрушения капкана, чьи ржавые челюсти впиваются в кожу и при любой попытке вырваться вгрызаются в плоть только глубже. Я не чувствую ничего, кроме тоски, обнимая Харуно как последнюю надежду на счастье. Может, по ту сторону времени мы с ней будем счастливы, как два пациента психиатрической больницы, которых наконец-то выпустили. Может, я никогда больше не открою глаза, когда этот мир оставит от меня только бездыханное тело. Может, всё это полнейшая чушь — и Сакура останется в ловушке в одиночестве. Мои губы растягиваются в улыбке, которую я не могу контролировать. Я буквально стискиваю Сакуру в своих руках.

— Если ты оставишь меня, — шепчу я в розовые волосы, пахнущие дождём и духами, что так пытаются скрыть горечь, — то я найду тебя даже по ту сторону.

А Сакура рыдает так, будто смеётся. Сейчас, вслушиваясь в женский плач, я слышу смех, а не слёзы. Я слышу отголосок честности, что так упрямо звенит в ушах.

Мы с Сакурой — спасители друг для друга. Руки, которые протянуты, чтобы за них ухватились. Но та рука, за которую ухватился я, не спасает — она топит. И скоро я захлебнусь. Просто подожди.