Псевдоним. Глава одиннадцатая

В глазах надпись возле дверного косяка начала плыть. В голову вгрызлась боль — и я тут же отпустил дверную ручку, отстраняясь и прикладывая горячие пальцы к вискам. Вдох дался мне тяжело. Жадно заглотив воздуха, перемешанного с моими хрипами, я почувствовал, что мир вокруг меня пропал. Просел сырой картонкой, оставляя после липкую плёнку из холодного страха. Я хотел открыть глаза, но видел темноту. Слышал, как недалеко шумит вода и чей-то голос фальшиво напевает какую-то старую песню. Чувство чёртового дежа вю. Всё это — произошедшее когда-то. Когда новая волна боли прорывается из-под багрового бархата тьмы, я коротко вскрикиваю.

Убрав руки от лица и распахнув глаза, я поднимаю голову и вижу то, что уже случалось. Разговоры наперебой, громкая музыка, множество людей, пьяные и восторженные крики. Полупустые бутылки с выпивкой и стаканы стоят везде: на столе, на подлокотниках, на полу, на подоконниках. Я непонимающе озираюсь, пытаясь найти среди десятка лиц хоть одно знакомое.

— Мистер Учиха, — зовёт меня кто-то насмешливым, нетрезвым голосом, — таки один стаканчик за вашу мажористую жопу!

В помещении душно. Пахнет сигаретами, алкоголем и чужим парфюмом. Я отталкиваю кого-то от себя, чтобы пробраться хотя бы к зеркалу и посмотреть, оправдаются ли мои предположения. Чья-то рука дружелюбно приземляется на моё плечо, хлопает по нему пару раз, а потом отпускает. Кто-то протягивает мне пластиковый стакан с пивом, кто-то прошёл мимо и засмеялся прямо в лицо, кто-то — я чувствую — молча смотрит на меня. Этот взгляд глушит всё, что здесь происходит: весь шум становится фоновым.

Но я узнаю это место. Квартира Узумаки, та самая школьная попойка, та самая ночь. Если верить ощущениям и смазанному отражению в оконном стекле, то мне меньше двадцати. Громкость музыки нарастает, голоса становятся неразборчивыми, а тот взгляд из ниоткуда колет в самое сердце. Порождает внутри тревогу. Сердцебиение учащается, я забираю из чужих рук стакан со странно пахнущим алкогольным коктейлем-самоделкой и залпом осушаю, полагая, что это облегчит мне пребывание в прошлом. Кроме горечи на языке и жара в горле, это не дало мне ничего.

Отыскав глазами спальню, я направился к ней, по пути посматривая на народ и выискивая среди знакомых лиц одно-единственное: лицо Сакуры. Нужно повторить то, что произошло более десяти лет назад, чтобы моё настоящее не обрушилось. Или мне позволено как раз что-то изменить здесь, чтобы это отразилось в будущем?.. Быть может, это и есть мой ключ к спасению себя, к спасению Харуно. Возможность вызволить нас из запертой клетки, где весь мир поглощён необъяснимой силой, заключённой в моих текстах. Быть может...

— Э, дружбан! — окликает Наруто, схватив меня за локоть и с улыбкой на лице приблизившись. Натянутой, пьяной улыбкой. — А как же веселиться?

— Через минут десять, — уверяю я, размышляя, стоит ли спрашивать о Сакуре. Узумаки, чей пот на лбу блестит под приглушённым светом, смотрит на меня устало и недоверчиво, но улыбается открыто: по крайней мере, пытается. Я договариваю чуть тише, наклонившись к уху одноклассника: — А твоя подружка здесь?

Наруто молча кивает, поворачивает голову к подошедшему парню и беззлобно вдаривает тому в грудь, после отводя к толпе. Когда же оба старшеклассника дружно оставили меня без внимания, я захожу в комнату и закрываю за собой дверь. Шум сразу же становится малозначительным, но сердце биться учащённо не прекращает. Сейчас моя задача — ждать.

Я сажусь на чужую кровать и пытаюсь вспомнить, что заставило меня прийти сюда в первый раз. Когда всё это было не странной галлюцинацией, а реальностью. Я щипаю себя за руку: сначала легонько, затем всё сильнее и сильнее, пока боль не становится нестерпимой, а на коже не остаются красные следы от пальцев — нет, нихрена. Мне не проснуться и не выбраться. В гостиной кто-то издаёт торжествующий рёв, делая музыку громче. Поразительно, что никто из соседей ещё не заявил в полицию.

Освещение в спальне раздражает, вынуждая жмуриться. Я поднимаюсь на ноги и подхожу к выключателю, нажимая на него и погружая комнату во мрак. Окна зашторены, поэтому даже свет уличных фонарей лениво пробивается через материю занавесок. Я не успеваю сесть обратно на кровать, как дверь открывается, впуская чужие голоса и возбуждённый шум вечеринки. Уже сейчас я слышу женские всхлипы. Сакура нервно захлопывает дверь, после вжимаясь в неё спиной и сползая на пол. Разочарованный, жалобный выдох — сигнал неизбежности.

— Блять, — шипит Харуно, наконец почувствовав, что в спальне она не одна. Девушка самозабвенно ударяется затылком о всю ту же дверь, договаривая: — Места больше не нашлось?

— Почему плачешь? — просто спрашиваю я в ответ, прекрасно зная, что мой безобидный вопрос вызовет у Сакуры шквал непонимания и недовольства.

— Какого чёрта тебе надо?

— Ответ надо, — произношу я, пытаясь сделать это так, чтобы мой голос звучал спокойно и без облегчения. Как будто я не рад тому, что дождался прихода той, что заточена со мной в один капкан, но она нынешняя, что перед моими глазами, даже не догадывается, кем я стану для неё в будущем. Я хлопаю по месту на кровати рядом с собой. Как будто мы с Сакурой хорошие знакомые. — Я знаю, что ты хочешь поговорить.

— Но точно не трахаться с тобой, мистер Я-Такой-Весь-Из-Себя-Добряк, — презрительно фыркает Харуно, выпрямляясь и растирая ладонью лицо. Одноклассница подходит к постели, скрещивает на груди дрожащие руки и начинает смотреть на меня уничтожающим, нетрезвым взглядом своих заплаканных глаз. Кивает на предложенное место: — Ты что, думаешь, я не секу, что это такой развод на секс?

— Если бы я хотел, Харуно, — грубо заявляю я, хватая девушку за руку, — то ты бы сейчас не стояла и не причитала. — Указываю взглядом в сторону. — Садись.

— Пусти! — агрессивно восклицает девушка, вырывая руку из моей хватки. Наклоняется ко мне и говорит, дыша мне в лицо мятной жвачкой и виски: — Чего ты, сука, добиваешься?..

— Ты плачешь.

— Какая разница... — обречённо выдаёт одноклассница, поворачиваясь ко мне спиной. Тут же рухнула вся бравада. Девичьи плечи вздрагивали, а сама Харуно говорила: — Не делай вид, будто тебе интересно. Лучше просто свали.

— Чтобы ты потом ещё больше истерила здесь в одиночестве, — усмехаюсь я, пытаясь подавить в себе желание подойти к Сакуре и обнять её. Моё сердце — испуганный предатель, пытающийся нежиться в каких-то неясных для меня чувствах. — Хватит этого притворства. Я слушаю тебя.

И Сакура садится рядом, смотря на свои руки. Сначала она затравленно молчит, пристыженно отворачивает от меня лицо и что-то бормочет себе под нос, стискивая ткань мини-юбки.

— Если у тебя член встанет на меня, — без тени смущения говорит Харуно, смотря мне куда-то в шею, а не в глаза, — то ты сразу целуй. Не надо этих «мне так тебя жаль, но слушай...», бесит. Всегда ищут оправдания собственному эгоизму. — Одноклассница поднимает взгляд, встречаясь с моим. Безупречное враньё: никто ей такого никогда не говорил. Она подстраховалась. — Понял?

— Конечно, — отрешённо отвечаю я, думая о том, что я знаю заранее, что именно скажет Харуно. Мне даже не надо её слушать.

Сейчас, смотря на Сакуру, я не пытаюсь вслушаться в то, что она мне говорит. Я слежу за тем, как открываются чужие губы, за мимикой, за стекающими по щекам слезами, за жестами худых рук, увешанных разноцветными браслетами, за вздымающейся от тяжёлых вздохов грудью. Вот она — беззащитная девушка, которая честна со мной до боли в висках. Мне остаётся лишь завидовать этой бескорыстной открытости, которую я даже не слушаю, а лишь рассматриваю, как подопытное существо в душной капсуле. Со мной за всю жизнь никто не был так откровенен: даже я лгу самому себе. И, может, тогда, больше десяти лет назад, я переспал с Сакурой только потому, что не разглядел истинную цену чужой честности — честности, которую я не заслужил.

Я протягиваю руку к лицу Харуно, чтобы стереть с её лица слёзы, а не засунуть два пальца ей в рот, смачивая их слюной. Я глажу девушку по плечу, чтобы как-то успокоить, а не стянуть лямку майки. Я говорю Сакуре «я рядом», а не «ложись на спину». Я притягиваю её к себе, чтобы почувствовать тепло содрогающегося от рыданий тела и позволить женским рукам обвить меня за шею и крепко обнять, а не чтобы жадно поцеловать и требовательно залезть рукой под бюстгальтер. Я делаю всё, чтобы влюбиться от глухого отчаяния в наше прошлое.

— Почему?.. — едва слышно спрашивает Харуно, утыкаясь мне в грудь лицом. Кончики её нервных пальцев касаются моих плеч, заставляя вздрагивать время от времени. Я вдыхаю запах женских волос ненатурального цвета и закрываю глаза, прильнув губами к чужой макушке. Сакура шепчет: — Почему, Саске?

— Я поддаюсь, — тихо отвечаю, чувствуя, как сердце сотрясает клетку рёбер, словно нежеланное препятствие. За все едва ли не тридцать лет я слушал его лишь единожды. И я не знаю, приятно это или больно, что именно сейчас, в своей собственной галлюцинации или сне-воспоминании, я поддаюсь ему, сжимая в объятиях беззащитную Харуно. Жалкую, несчастную. Я говорю: — Пожалуйста, не плачь.

И Харуно затихла вместе со всем миром, погрузив меня в угрожающую тишину. Сердце пропустило несколько ударов, а потом забилось ровно, но в глазах так и остался отпечаток непроглядной темноты. Я не чувствовал тепла рядом. Ничего не слышал. Оставалось только ждать, когда чьи-нибудь руки вытащат меня из омута и позволят дышать.

Но я ничего не чувствовал.

«Пожалуйста, не плачь».



Кап-кап. Я открываю глаза от ощущения, что что-то капает мне на лицо. Надо мной нависает Сакура, держащая наготове кухонный нож в правой руке, левой держа меня за ворот рубашки. На психологе нет никакой одежды. Кап-кап. Обнажённая девушка готова меня убить прямо сейчас: в помутнённом взгляде отражается жажда свободы. С розовых волос капает тёплая вода мне на щёки. Ресницы Сакуры влажные, губы растянуты в кривой улыбке, обнажающей ровные зубы. Кап-кап. Это могли быть слёзы, стекающие из воспалённых и широко открытых глаз.

— Ты должен умереть, — говорит мне Сакура, готовясь нанести удар. В шею, в глаз, в грудь, в лоб — я не знаю. Моё сердце спокойно, но чувство леденящей затылок паники не проходит. Внутренности скручивает. Я чувствую себя просто потрясающе. Харуно крепче сжимает рукоятку ножа, не сводя с меня голодного взгляда. — Твоя смерть освободит меня.

— Сакура, — зову я, начиная смотреть в светлый потолок своей квартиры. Я лежу на полу, к которому меня придавила Сакура, желающая моей смерти. Мы с ней заперты в реальности, которая смеётся над нами и которой я могу управлять. Стены, полы, потолки, мебель — всё это исписано пророчествами, которые не могут крутить по телевидению. Они принадлежат только нам с Харуно. Я поднимаюсь на локтях, впервые ощущая ту тяжесть, с которой даются слова. Сказать получается только спустя несколько секунд, хмурясь от давления в груди и опуская взгляд на лицо психолога: — Я люблю тебя.

В то же мгновение Сакура, издав необъяснимый вскрик боли, позволяет бесчувственному металлу отведать крови. Всё моё лицо вспыхивает болью, но я не подрываюсь с места, не перехватываю оружия, не кричу — только не понимаю, почему так счастлив даже тогда, когда рана начинает кровоточить и воспаляться.

— Я убью...

Но я отрицаю это, Сакура.

Нож ударяется лезвием об пол, выпадая из рук Харуно, а я прижимаю её нагое тело к себе и смотрю на поблёскивающее лезвие.

— Враньё, враньё, ВРАНЬЁ!!! — бешено орёт девушка, колотя меня по спине кулаками и начиная кусаться. Но то спокойствие, что я сейчас испытываю, непередаваемо.

Пока Харуно извивается и кричит не своим голосом, по-звериному яростно и беспомощно, я беру в свободную руку нож, другой придерживая психолога и гладя её по обнажённой, сутулой спине. Острием я касаюсь выпирающей лопатки, слегка укалывая.

— Я проткну тебя этим ножом, — произношу я спокойно, с наслаждением растягивая слова, — если ты сейчас же не заткнёшься.

Моё сердце — связанный по рукам и ногам проповедник, чей рот зашит металлическими нитями только с одной стороны, а вместо одного глаза у него — тёмный, гноящийся по краям кровоточащий провал. Представьте, что именно так может выглядеть честность.

Я мог бы всадить Сакуре нож в спину, пока она была беззащитной и ослабшей: поступить так же, как я поступил с Ино Яманака, своей женой. Но я не смог: так же, как с Ино Яманака, своей мёртвой женой.

— Я думала, что ты спасёшь меня, — сквозь рёв Сакуры прорывается чей-то голос. Я замираю, выпустив из пальцев нож. — Но ты... — Слова тонут в неистовых криках Харуно.

Насильно зажав девушке рот, я пытаюсь вслушаться в чужой голос, но он больше не звучит, а крики Харуно переходят в заливистый хохот, который прорывается сквозь мои пальцы, вытекая из-под них сумасшедшими нотами, дарящими мне покой. Если ты сошёл с ума, то ты психопат до тех пор, пока с тобой рядом не оказывается кто-то похожий. И Сакура, убирая от своего рта мою ладонь, кладёт руку мне на пах и говорит: «Ты облажался».

Обнажённая, стройная Сакура Харуно, психолог реабилитационного центра и бывшая порноактриса, даже не догадывается, что все увечья, украшающие сейчас её тело и лицо, нанёс я. Уродство оболочки за уродство моей души. Когда Сакура прижимается ко мне, расположив колено между моих ног, её губы размыкаются, чтобы возбуждённо произнести: «Я не люблю тебя».

— Ты ничтожество, — произносит она, касаясь влажными губами моей шеи. Шепчет мне в ухо: — Тебя не существует.

И только тогда я понимаю, что мне больно. Человек, к которому я проникся странными, но сильными чувствами приговоренного к казни, отвечает мне так, будто насмехается. Без какой-либо взаимности. Нет никакой надежды на любовь. Я должен умереть, чтобы освободить другого человека, что целует меня с отстранённой улыбкой.
А больно мне лишь оттого, что у меня порезано лицо.