Псевдоним. Глава пятая

Я дышу часто и хрипло. Каждый звук, разрезающий мои уши тупым лезвием, усилен в несколько раз. Голоса из телефона, которого никогда не было в этом доме, застряли эхом в голубых стенах и стекают под пол. В каждую щель, чтобы когда-нибудь выползти оттуда сотней жирных пауков. Я сижу на полу кухни и стараюсь вспомнить хоть что-то, что могло произойти за четыре дня, безжалостно вырванных из моей головы. Обычно в подобных моментах герои фильмов резко начинают видеть фрагменты недалёкого прошлого, исполненного в самых жестоких подробностях. Но я — я ничего не помню. Каждый звук, забирающийся длинными неровными ногтями под мою кожу, вынуждает меня глухо стонать от боли. Вопросы появляются в моей голове неожиданно, беспорядочно и назойливо. Как если бы я сам хотел себя спросить о том, почему именно мне досталась эта мистическая способность наносить потоку событий неотвратимые увечья. Я не спрашиваю себя. Вопросы сами формируются в голове, но я не хочу ни о чём думать. Если я начну это делать, то мне станет ещё больнее. Я перестаю дышать, ощущая, как мои лёгкие плавятся внутри грудной клетки.
Кажется, будто время замедляется. Мой дом всё такой же пустой и в нём есть табуретка возле закрытого окна, в которое бьются ветки голых деревьев, проклятых осенью. Скрежет о стекло — это новая волна боли, пульсирующая по всему моему телу. Расползающаяся стремительно, раздирая моё сознание на части и бросая в холодный пот. Долго задерживать дыхание я не в состоянии — и судорожный вздох обозначает мой проигрыш. Я скрючиваюсь и почти что соприкасаюсь мокрым лбом с ледяным полом, который запотевает там, куда я горячо дышу, раскрывая рот в немых криках. Все мои внутренности пытаются сжаться в единый комок где-то в моём животе, отдаваясь внутри нестерпимой резью и тянущейся тупой болью. Симптомы отравления бессознательной реальностью, с которой ты решился поиграть.

Я мог вытерпеть чудовищную боль, если всё вокруг было потоплено в темноте. В помещениях или на лишённых света улицах я чувствовал себя сильнее. Будто враз вся чувствительность притуплялась и об неё могло биться что угодно в надежде сокрушить. Сейчас, сидя на холодном полу кухни, я погряз в дневном свете. Каждая пульсация боли отзывалась бурой вспышкой перед моими глазами. Я пытался начать считать до ста, чтобы занять свою голову чем-то другим, а не желанием корчиться почти раздавленным червём. Раз, два, три. Я дышу сбито, глотая не воздух, а боль и удушливый запах дома. Три, четыре, пять. Ноутбук лежит на расстоянии вытянутой руки от меня, и я пытаюсь дотянуться до него, чтобы освободить себя от всего этого дерьма разом. Так же цепляются за таблетки. За дозу. За привычки. За желания. Шесть, семь... один, два. Счёт сбивается каждый раз, потому что я лишён возможности держать в голове что-то отдалённое, постороннее, не болезненное. У меня не получается отсрочить боль — но пальцы дрожащей руки прикасаются к холодному корпусу ноутбука.
Открывая крышку, я понимаю, что в жутком нетерпении. В ожидании момента, когда, напечатав всего одну фразу, лишусь этих мучений. Смогу вздохнуть так, чтобы не разламывало где-то под рёбрами. Несколько секунд я смотрю в никуда, пока взгляд не фокусируется на ярком экране. И дело совершенно не в том, что я не знаю, откуда появилось несколько десятков новых страниц. Стиснув зубы и смотря куда-то вниз, обессиленно опустив голову, я пишу: «Боль прекратилась» — и она отпустила меня, ударив по вискам сухими ладонями. Подняв же взгляд на экран, я почувствовал, как холодный пот снова прошибает моё дрожащее тело. И где-то там, в груди, сердце заходится в сумасшедшем ритме.



Всё то, что произошло, не имеет никакого объяснения. Я чувствую, как моё сознание предаёт меня, обменивая повседневные мысли на откровенный бред. Я вроде бы спокоен, но меня трясёт так, что зубы стучат друг о друга. Я всматриваюсь в тёмные стволы деревьев за окном безразлично, но мои глаза в отражении оконного стекла испуганные. Лицо бледнее обычного. Если опустить немного голову, разглядывая второго себя напротив, то можно заметить, как сразу же темнеют синяки под глазами, превращая тебя в устрашающего уродца. Сейчас, когда идёт девятьсот девяносто восьмая страница, я стою посреди предположительной кухни и жду звонка в дверь. Это то, что я выхватил взглядом из того напечатанного не мною текста. «Она пришла». И я знаю её. Определённо.
Я прохожу в коридор и осматриваюсь, замечая, как в тени, на пустой тумбочке, стоит телефон. Цвета мокрого асфальта. Незнакомый, чужой в этом пространстве, которое запомнило только мой запах. Я подхожу к тумбе и забираю с базы трубку, набирая знакомый номер сразу же. Чтобы убедиться окончательно, что мой мозг действительно заражён. Сначала тишина, а затем — гудки. Когда я уже хотел отключить связь, трубку на том конце кто-то взял — и моё сердце пропустило несколько ударов, забившись после так, что я пошатнулся.
— Слушаю, — растерянно отозвался женский голос. Голос моей мёртвой жены. Я позвонил в свой бывший дом, чтобы услышать обречённые гудки, а не Ино Яманака. Я позвонил туда, чтобы знать, что всё, сука, кончено. Молодое семейство Учиха мертво. Зарыто. Отключено от аппарата существования. Пожалуйста, перезвоните позже и никогда, блять, не берите трубку в той квартире. Но мне говорят: — Алло? Говорите!
Я выдыхаю что-то непонятное. Что-то между сдавленным хрипом и извинением.
— Саске?!
Моя кожа сейчас затрещит от холода. Разорвётся, выпуская из меня тонкие струйки горячей крови, которые будут смешиваться с потом.
— Господи, неужели это ты?..
Нет. Не я. Господи, это не я.
— Я думала, что никогда не услышу тебя!
Мои губы дрожат, я пытаюсь унять зубы, стучащие друг о друга. В моём доме холодно, есть табуретка и тут живут какие-то тёмные силуэты на стенах и потолке. Ещё, если отсюда позвонить, то можно услышать свою жену, которая повесилась и давно сгнила в гробу. Она думает, что никогда не услышит тебя. Она продолжает думать, будучи мёртвой. Зафиксированная смерть. Звонок из твоей «прошлой жизни». Где ты — это старый Ты.
Сейчас я должен бросить трубку. На пол — и раздавить её сразу же, чтобы из динамиков никогда больше не звучал женский голос. Неужели это ты? Она никогда более не спросит меня об этом.
— Саске? — задаёт вопрос голос, в котором слышится зарождающийся плач. — Это ведь ты, да?..
Это ведь не я. Нет, это ведь не я. Хватит со мной разговаривать. Я отключаю связь прежде, чем голос в трубке успевает произнести: «Это Яманака Ино». Я слышал только «это Яманака» — и еле сдержался, чтобы не разбить телефон об пол. Господи, это не я. Нет, это ведь не я.

Несколько часов я сижу на деревянной табуретке с мягким сиденьем, исшитым серебряным узором, и смотрю в пол с какой-то непонятной бежевой рябью. Мой взгляд расфокусирован — и всё такое мутное, что рябь кажется мне линией, над которой что-то написано. Что угодно, если у тебя плохое зрение и без очков ты видишь отвратительно. Очертания предметов теряются на расстоянии нескольких метров. И я должен видеть пол нормально. Способен его разглядывать, но сейчас — нет. Сейчас я даже думать могу только о том голосе в трубке, который лез из динамиков и мелкими щупальцами проникал мне в ухо, норовя в самый последний момент проткнуть мой мозг. Я чувствую, как голод и паника штурмуют желудок. Чувствую, как всё внутри предательски сжимается в комок страха.
Первые десять минут я сдирал корку запёкшейся крови с мелких царапин-полумесяцев. Когда это занятие подошло к логическому концу, я стал оставлять новые кровоточащие царапины на руках, впиваясь в кожу с желанием заработать новый прилив продолжительной боли. Другая боль. Потому что причиняешь её ты, а не тебе. Когда я ковыряюсь отросшим ногтём в новой ране, мой дом оглушает звонок в дверь. Я слышу его впервые и замираю, поднимая взгляд в сторону прихожей, но не поднимая головы. После звонка в дверь следует стук. Троекратный. Намеренно громкий и медленный. Я представляю, как чужой кулак с силой стучит по изрезанному замысловатыми узорами дереву.
«Она пришла».



Сакура стоит в прихожей и пытается аккуратно поставить пакеты с продуктами на пол. Её розовые волосы собраны в две неаккуратные косички. Подходя ближе, я забираю у девушки пакеты и проношу их в предположительную кухню, чувствуя, как свежие царапины ноют и кровоточат. Это немного отрезвляет рассудок, помогает отвлечься. Я не понимаю, почему Харуно пришла сюда. Не понимаю, как она нашла мой дом. Не понимаю, почему всё происходит вот так, когда я могу управлять событиями. Попадание в собственный капкан.
— Мне буквально полчаса назад звонила мать Ино, — начинает говорить Сакура, стаскивая с ног внушительные ботинки и неосторожно кидая их с грохотом на пол. Скривившись от созданного шума, девушка продолжила: — Она была вроде как радостной, но я поняла, что она плачет. — Зелёные глаза сощурились, глядя на меня, брови чуть нахмурились, а я стоял в проходе на кухню и держал за спиной руки. — По голосу. Дрожащему и срывающемуся. Она твердила, что ты ей позвонил с неизвестного номера...
Пока Харуно тихо материлась себе под нос, запихивая тёмный шарф в рукав куртки, я оцепенел. Не столько от неожиданности, сколько от облегчения. Мой выдох был воспринят Сакурой негативно, и женский взгляд теперь был злым и осуждающим.
— Ты хоть понимаешь, что так нельзя? Чисто по-человечески, — произнесла она, в сердцах бросив куртку на пол за неимением вешалки и направляясь ко мне, отмечая свой шаг влажным следом ноги, который пропадал через пару секунд. — Я в курсе, что ты свалил из города, бросив абсолютно всё. Также в курсе, что ты не сделал ничего, чтобы поддержать родителей собственной жены после её самоубийства. Но звонить им было твоей огромной ошибкой. На что ты надеялся?
— На молчание, — низким голосом отозвался я, рассматривая Сакуру. Когда порог твоего дома переступает психолог-бывшая-порноактриса, то невольно начинаешь думать о приближающейся опасности. Я знаю, что действия девушки напротив могут быть уже расписаны. Прямо в текстовом документе моего ноутбука. Только я не знаю слов-рычагов, как это было в тот дождливый день, который запомнился мне лишь вкусом чужих губ. Я договорил: — Я просто проверил телефон.
Харуно хмыкнула, сдувая розовую прядь, что лезла в глаза.
— Хреновое оправдание, Саске. Твоё положение сейчас самое что ни на есть странное и ненормальное, судя по тому, что ты вытворил почти неделю назад. Что произошло?
— Я записывался к тебе на приём? — перебил я собеседницу, вынудив её сконфуженно отвести взгляд. — Потому что ты заявляешься ко мне домой и начинаешь свою работу уже с чёртового порога.
Сакура молчала недолго, но достаточно, чтобы я понял, что она пытается подобрать слова или просто поставлена в неловкое положение. Скрестив на груди руки, она посмотрела куда-то в потолок, прикрыв глаза.
— Вообще-то, мистер Провалы-В-Памяти, я приехала сюда только потому, что ты попросил. Пару дней назад я уже приезжала к тебе, охренела от «обилия» мебели и вещей в твоём доме и решила, что ты основательно едешь мозгами и не способен самостоятельно даже поесть себе приготовить. В итоге, когда я тебя всё же убедила, что голодовки — та ещё параша, ты всучил мне деньги и сказал купить то, что, на моё усмотрение, сможет спасти тебя от голодной смерти. На следующий день дверь никто не открыл, на следующий за следующим днём — то же самое. И вот, когда ты, изнемогая, звонишь мне и просишь приехать, я приезжаю — и ты смотришь на меня так, будто не понимаешь, почему я здесь нахожусь в целом.
— Если по правде...
Харуно перебивает меня разочарованным стоном и закатыванием глаз.
— Если по правде, — настойчиво продолжаю я, — то я в действительности не помню ничего. Потому что... потому что это никак не объяснить. И всё. Ясно?
— Как мне может быть ясно то, что ты не объяснил даже, а? Ты такой интересный, пиздец. Может, ты всё-таки расскажешь мне тогда хоть что-то?
— Всё то, что происходит, должно было быть иначе.
Сакура резко меняется в лице и хватается за левую ногу, скривив гримасу боли. Выдержав незначительную паузу, психолог рассмеялась.
— Самое туманное объяснение. Ты бы сказал мне это тогда, когда меня чуть насмерть машина не сбила сегодня.
Мои виски лишь на мгновение сдавило болью.
— Или вчера, когда я пришла на работу, а там обосновалась уже компания грозных любителей выпить, один из которых был до того недоволен, что стиснул мою шею в прямом смысле. Я бы там и померла от удушья, если бы мужика вовремя не оттащили и не забрали кататься на полицейской машине прямиком до пункта назначения.
Девушка проводит рукой по бледной шее, на которую я обратил внимание только сейчас, когда в глаза бросились синяки. На миг я решил, что бурая вспышка вновь проскользнула передо мной.
— На сеансе с одним из клиентов, утром, я поняла, что значит работать с пережившими различные трагедии или массовые панические атаки. Это когда ты осознаёшь, что человек невменяем настолько временами, что готов тебя прирезать. А ты стоишь перед рабочим столом и можешь только ждать момента, когда можно будет сбежать и позвать на помощь.
Она говорит это с лёгкой улыбкой. Как будто это просто пережитое неизвестное количество лет назад, а не один-два дня. А я прикладываю пальцы к вискам и пытаюсь угомонить разыгравшуюся боль. Дело в том, что я догадываюсь, КТО сделал жизнь Сакуры такой вдруг насыщенной несчастьями. И от осознания этого хочется только больше раствориться во времени и перестать существовать.
— Мы ведь враги, Сакура, — говорю я Харуно, мотая головой и кривясь от неприятных ощущений.
— Сказал мне ты, когда я купила тебе продукты.
— Ещё со старшей школы, когда мы на вечеринке Узумаки переспали, после чего ты решила, что я использовал тебя и просто хотел посмеяться.
Дело не в том, что я захотел стать откровенным. Не в том, что мне нужно было выговориться или выдать секрет, связанный с моей способностью, запечатанной в тексте. Не в том, что мне нравилась Сакура как человек и я ей доверял. Всего лишь глупенькая девочка, выросшая в глупую девушку. Жалкую. Хватит делать вид, что ты и правда не понимаешь поддельность происходящего. Хватит считать, что если у меня погиб сын и повесилась жена, то нужно мне делать огромные одолжения. Я хочу сказать это Сакуре, но...
— Класс! — восклицает она, подходя ко мне и хватая меня за запястье. — Сначала туманные речи, а теперь и самобичевание!
И трясёт перед моим лицом моей же исцарапанной рукой, ладонь которой уже была заляпана кровью.



Я сижу на холодном полу кухни, но Харуно быстро сгоняет меня оттуда и говорит, что лучше уж сидеть на матрасе. Девушка долго возилась с моими незначительно покалеченными руками, потому что бинты нашлись только на дне одной из двух сумок, которые я с самого переезда не распаковывал. Теперь, когда всё было вытащено и раскидано, я мог только устало смотреть на Сакуру и на то, как она выпячивает губы и хмурит брови, усердно открывая упаковку с пластырями. Такое лицо делала только Ино Яманака. Самое мерзкое, что я понимаю это. Но вряд ли принимаю. Сакура со вздохом встаёт с пола и растворяется в коридоре.
— И что вообще за история с вечеринкой Узумаки? — подаёт голос из ванной Харуно, пока я кладу ноутбук на свои колени и прокручиваю страницы вниз, чтобы прочитать то, что было написано не мною. Чтобы знать фальшивку.
Мои глаза пробегаются по строчкам. В каждой следующей — угроза. «Не смей». Что-то грохается на дно ванны, и Сакура громко извиняется, пока холодные руки боли снова касаются моей головы. «Ты не избавишься». В каждом следующем предложении — прошлое, повторяющееся прямо сейчас в моём новом доме.

...обвивает руками шею и сначала кусает меня за верхнюю губу, а затем уже целует...

Сложно не узнать человека, когда ты до сих пор помнишь, как он целуется. Даже если этот человек давно уже мёртв и, кажется, тебя забывать не намерен. Я знаю, что мои руки дрожат. Знаю, что всё это — игра реальности, которая подкинула мне ловушку в виде силы слова. И если первое время я был взбудоражен этим, то сейчас я осознаю, что проклят. Дурной знак. Обозначение дальнейшей неудачи. Предзнаменование потери. Метка смерти. Сакура Харуно, выходящая из ванной и улыбающаяся смущённо, не мой враг. Она — это фальшивка. Распоротая мягкая игрушка, в которую засунули личность моей жены.
— Ты должна быть мёртвой, — говорю я Сакуре, которая останавливается и удивлённо смотрит на меня, сидящего на матрасе с ноутбуком на коленях. Я не знаю, какими глазами я смотрю на фальшивку. Но я знаю, что все несчастья, произошедшие с ней, должны были понести смерть. — Тебя должны были задушить. — Я напряжён и вижу, как меняется в лице Сакура. — Этого не случилось, но на следующий день тебя должен был убить неуравновешенный клиент. Ты избежала этого так же, как и смерти от автомобиля...
— А ты думаешь, что я бы не захотела убить её? — совершенно иным голосом ответила Харуно, делая ко мне несколько шагов. — Несмотря на то, что мы были подругами. Как она считала. Думаешь, я бы не предприняла меры, когда поняла, что, подвернись возможность, ты кинешься к Сакуре? Подумаешь, я повесилась. Умерла! А ты... Ты только будто бы и искал возможность избавиться от меня.
Когда хаос выходит за пределы, ты уже не можешь понять, почему всё происходит так, как оно происходит. Сейчас, смотря на лже-Сакуру, я понимаю, что Ино Яманака, моя покойная жена, была не такой легкомысленной, какой могла казаться. В теле хрупкой и жизнерадостной девушки жил монстр, который только и ждал момента, когда можно будет выпустить когти. Мстительный, завистливый и одержимый монстр, который готов сделать всё, чтобы свести меня с ума.

— Я думала, что ты спасёшь меня. Тогда, когда шею сдавило петлёй. — Голос Сакуры срывался. А я сидел всё так же и хотел кричать от всего, что происходило. — Я видела, как в тебе утихли все чувства ко мне, Учиха, прекрасно видела. И твой провал в том, что ты считал иначе. Когда умер Кей, я почти сдалась. Хотела подавать на развод, хотела покоя, хотела прекратить пытаться в тебе увидеть того, кто любит. Даже совсем-совсем немного, но любит, как это обычно бывает, когда люди друг к другу привыкают. Но в тебе угасло абсолютно всё. А знаешь, почему так случилось?
Ни единого слова. Я не мог выдавить из себя даже хрипа, слыша, как всё вокруг трещит. Шипение и звук помех. Настройка каналов в пустом доме без телевизора.
— Когда Кей побежал к той стройке за мячом, ты смотрел ему в спину, — снова заговорила Сакура-Ино, выжигая на моём рассудке клеймо предателя. Каждое слово — ножом под плоть. Каждое слово — из уст мертвеца. — Ты смотрел на него и не сдвинулся с места, когда увидел, что на ребёнка летит та херова балка. Стоял на месте и побежал спасать тогда, когда было слишком поздно! Ты НЕ ХОТЕЛ спасать его...
Каждое слово — гниющая истина.
— Я была ещё жива, — продолжили губы Сакуры, лишённые воли своей настоящей обладательницы. — Ты зашёл в квартиру, увидел меня, висящую в петле, и НИЧЕГО не сделал. Ты ВИДЕЛ, что я шевелилась. Ты СЛЫШАЛ мои хрипы. Когда ты пришёл домой, я была жива. И тогда, в самые последние секунды, я поняла, что ты никогда и не хотел, чтобы мы с Кеем оставались в живых. Ты мог бы бросить нас, уехать куда-нибудь. Поступить с нами так, как ты поступил с собой, оборвав почти все связи. Но ты просто-напросто УБИЛ нас, потому что в этом заключалось твоё вдохновение. Во лжи самому себе. В неизбежности, в мысли о том, что ничего нельзя вернуть, когда это «всё» зарыто под землёй и заколочено в гробу. Что ты мог, но ты не успел. Ты ведь об этом постоянно себе говоришь?

Пустота дома сделалась ощутимой настолько, что я боялся оглядываться по сторонам. Это как оказаться в одиночестве посреди океана на огромной глубине, где вокруг тебя нет ничего, кроме бесконечной воды. Ты не знаешь, в какую сторону плыть. Сейчас, дрожа всем телом и смотря на лежащую на полу Сакуру, я пытаюсь всё отрицать. Я никогда не был честным с людьми, с собой — в особенности. Я всегда врал и приукрашивал, потому что в этом был смысл моей жизни. Добраться до лучшего самым нечестным путём. Предатель. Тёмный силуэт на стене открывает глаза — и новая бурая вспышка пронзает болью мою голову. Лжец. Я думал, что у меня не хватит сил предать свою семью. Что я сорвусь с места к Кею сразу же, как только замечу опасность, но я остался стоять. Что я подбегу к висящей и почти бессознательной Ино, потому что на самом деле продолжаю её любить. Но я остался стоять — и потерял всё ради проклятия и новой жизни. Сейчас, слыша треск и шипение, я настраиваю в пустом доме своё сознание.
— Это была ты?
Та, что подчинила себе Сакуру и три раза обрекла её на смерть, но в итоге спасала.
Тень смотрит на меня провалами глаз. Отрицательно мотает головой и, кажется, смеётся: размытые плечи трясутся. Мой вопрос проглочен уничтожающей тишиной. Если бы я желал раскаяния, то я бы был уже мёртв. Я закрываю глаза, чувствуя, как ледяная и едва ощутимая рука касается моей шеи, а в кожу вгрызаются острые шипы. Если это смерть, то я спокоен. Дело не в том, что я не хочу умирать. Не в том, что мне страшно до головокружения. Просто любой, кто узнает мою правдивую историю целиком, пожелает мне смерти. И вы будете правы.
«Мне жаль» слетает с губ неосознанно, как и любая другая моя ложь.
Всё топит тьма, когда я слышу, как мою шею с алчным чавканьем и лязгом перерезает чужая рука.
Мой дом был пустым, но теперь в нём есть табуретка и два трупа. Один — со вскрытой глоткой . Но я не чувствую ничего. Здесь темно.
Последнее, что я вижу, давясь кровью и кашлем, — лежащая на полу Сакура Харуно и нависший над ней тёмный силуэт. Нежно-розовые волосы, выбившиеся пряди из неаккуратной причёски. Закрывающие застывшее лицо. Я и Сакура. Оба — мёртвые.