Псевдоним. Глава шестая

Заснуть и проснуться совершенно другим человеком. Стоять посреди незнакомой тёмной комнаты, непонимающе осматриваться и проводить горячими руками по волосам в надежде, что через мгновение всё станет ненастоящим: треснет и с грохотом обрушится на голову, расплавится и обожжёт лицо, просто перестанет существовать. Я не верю, что происходящее на самом деле реально. Не верю, но окружение заламывает мои руки и вынуждает переубеждать самого себя. Я заснул быстро, ничего не чувствуя, кроме холода, сдавившего шею, но проснуться до сих пор не в состоянии. Мои глаза открыты, но не принимают увиденное.
Взгляд падает на руки со вздувшимися венами и следами ожогов. Будто вернулся назад в прошлое, где я впервые потушил сигарету о собственную кожу — и теперь эти метки размножились. Можно представить, что после каждой последней затяжки прикладывал сигарету к руке и терпел боль. Сладкую, тягучую, секунды две или три — невыносимо острую. Судорога где-то под кожей, в смешении крови и грязи, запретное удовольствие отчаявшегося. Я начинаю тереть глаза руками, замираю, жду. Никогда не понимал, какой именно цвет разбавляет черноту закрытых век, когда долго жмуришься. Я бы разгадывал эту тайну несколько часов, если бы тупая боль не обозначила невозможность продолжать мучить собственные глаза.

Я лгал, если бы говорил, что не могу принять то, что случилось со мной. Не могу смириться с тем, что меня теперь зовут иначе. Меня знают как иного человека. Не могу принять факт того, что я уснул в одном мире, а проснулся в его инверсном облике, где ты тот же. Вроде думаешь так же, выглядишь похоже, но всё вокруг тебя потонуло в изменениях. Заживо сожранные иллюзии, перестроенные чёрт знает чем. И если говорят, что жизнь у человека всегда одна-единственная, то я переродился. Реинкарнация побитой собаки. Душа, засунутая в созданную мною оболочку. Однако — ни жив, ни мёртв.
Может быть, круглые шрамы, эти маленькие тёмные кратеры от окурков, помогали мне воспринимать мир как что-то настоящее. Как если бы человек желал дотрагиваться до других людей, чтобы почувствовать их реальность. Одержимость тактильными ощущениями. Я дрожащими руками касаюсь сначала своей шеи, потом линии челюсти, а затем и самого лица — и я не изменился. Просто проснулся.
Слишком рано или слишком поздно — но я живу, уже становлюсь знаменитым и меня прежнего никто не помнит. Саске Учиха исчез, никогда не существуя по-настоящему.



Выходить за порог незнакомой квартиры — не самое сложное действие, когда ты перед этим почти час рассматриваешь своё жильё. Я заглянул во все комнаты, проверил все шкафы-комоды-полки, просмотрел все контакты в мобильном телефоне и перетрогал большую часть одежды. Когда я зашёл в кухню, то тут же устремился к шкафчику над раковиной, чтобы открыть его и достать оттуда небольшой тупой нож. Обыкновенный ритуал. Дань новой жизни. Когда, нахмурившись, делаешь неглубокий порез, к тебе приходит чистое осознание. Касается ледяными и мягкими пальцами твоих висков, надавливает на них и даёт знать, что ты есть. Живой, обыкновенный человек. Я дышал ровно, но хрипло, откладывая нож и шипя от неприятной зудящей боли в небольшой ране.

В прихожей, на тумбочке, лежала то ли перевёрнутая открытка, то ли фотография, то ли просто листок бумаги, на котором было написано: «Новоселье счастливой семьи». Я понял, что это снимок, когда взял его и взглянул на то, что было на другой стороне. Не сказать, что испугался, но был шокирован: неприятнейшим, жутчайшим образом. Когда увидел, что с пыльной фотографии на меня смотрит две пары радостных глаз и чья-то прожжённая область на лице. Тяжело не узнать тех, кого ты выдумал. Тяжело не узнать самого себя, даже если не можешь рассмотреть лицо, вместо которого чернеющее пятно и несколько мелких дыр в нём. Семья Эманона Дериша. Молодая, счастливая, красивая. Мёртвая. Моя семья.
Видимо, фотографию делала дочь, потому что именно её запачканное фломастерами лицо улыбается мне на первом плане, норовя влезть в объектив камеры и демонстрируя расширенные ноздри, затмевая пригнувшуюся и смеющуюся жену и меня, так некстати выходящего откуда-то из-за стены. На снимке запечатлена только половина моего туловища, вытянутая рука и лохматая голова, а всё остальное скрывает дверной косяк и светлые обои гостиной. Либо белобрысая макушка ребёнка.

Это всё нелепо и странно. То, что со мной случилось, вряд ли можно назвать чем-то нормальным, обыденным, скучным. То, что со мной случилось, называется сумасшествием. И я ещё не знаю, на кого именно должна пасть вина: на меня или на мир. Я сделал всё, чтобы свихнуться, но, возможно, это мир заставил поверить меня в безумие. Я чувствую себя адекватным. Знаете, ощущение кома в горле.
Паника.
Непонимание.
Трепет.

Это только со стороны кажется, что подобное можно принять с ровной душой, мол, ты удивлён, но всего лишь слегка. Со стороны всегда наблюдать удобнее: ты ничего не принимаешь близко к сердцу. Тебе кажется, что человек в истерике — глупо, бессмысленно, слишком импульсивно. Десяток причин, чтобы высмеять чужой надрыв. Чтобы недоумевать, почему кто-то воспринял всё так остро. А когда сам оказываешься в подобной ситуации, то здравый смысл из тебя вышибается грубыми пинками. Можно быть на чужом месте только тогда, когда это место на самом деле принадлежит тебе.
Я чувствую, как в моей голове взрываются последние мысли.

Я кладу фотографию обратно на тумбочку, подхожу к вешалке и срываю с крючка незнакомый тёмно-синий пуховик. Всё в доме мне малознакомо. Парадокс, ибо этот дом создал я сам. Он появился ещё когда-то между строк: в путаных абзацах и кратких описаниях. Как и вообще всё, что сейчас существует там, где есть я. И если всё действительно так, как я описывал, то... во мне что-то уничтожится.
Перед уходом, провернув в замочной скважине ключ, я всё равно оборачиваюсь и смотрю на прихожую, часть гостиной и закрытую дверь в спальню. Кухня справа по коридору. Ванная — в глубь квартиры. Моя вменяемость — вперёд и налево. Тяжело вздыхая, я отворачиваюсь и открываю дверь, выходя за порог. На выдохе я говорю сам себе:
— Просто умора.
Я бы даже смеялся, если бы мои губы не вздрагивали, а где-то из-под рёбер не била крупная дрожь, отдаваясь в груди и словно стискивая горло.



Оказывается, у меня не было машины. Дорога до издательства на общественном транспорте заняла у меня более получаса из-за затруднительного движения в центре. Когда я приехал к нужному зданию, меня встретили приветливыми улыбками несколько человек, которых я знать не знал. Пока я шёл по светлым коридорам, пока я ехал в пахнущем фруктовым освежителем воздуха и смесью духов нескольких людей лифте, пока я сторонился посторонних взглядов, на меня обратило внимание как минимум человек двадцать. Все — улыбаясь. Будто я частый, уважаемый и чертовски общительный гость. Перерождение неудачника.

— Ох, Дериш, здравствуй! — окликает меня чей-то высокий голос, когда я только-только собрался дотронуться до отполированной ручки кабинета некоего Ланса, что должен был отдать мне деньги за книгу. Сказать честно, я хотел сделать вид, что ничего не услышал, но чужая рука легла на моё плечо раньше. — Опаздываешь ты к собственным наградам.

— Так уж вышло, — бросаю я отрешённо, всё равно намереваясь войти в кабинет, но нежелательный собеседник настойчиво тянет меня назад, вцепившись в моё плечо. — Слушайте, я сейчас очень тороплюсь...

— Очень-очень? — продолжая меня неумолимо раздражать, переспрашивает тот, чьё лицо я ещё даже не рассматривал.

— Просто катастрофически, — понижая голос, отзываюсь я, сбрасываю чужую руку с плеча и буквально вламываюсь без стука в кабинет Хендерсона, поспешно закрывая за собой дверь.

— Как и всегда, без предупреждения, — довольно дружелюбно произносит Ланс, поднимая на меня взгляд карих глаз и отрываясь от разборок с документами на рабочем столе.

— Деньги, — с порога выдохнул я, уставившись в пол. Я просто хотел забрать своё и уйти. Каждая минута, проведённая здесь, прошибает раскалёнными иглами черепную коробку. — Я пришёл за ними.

— Да, — в том же тоне откликнулся Ланс Хендерсон, с грохотом открывая ящик стола и зашуршав какими-то бумагами. Позже, выудив довольно толстый конверт, мужчина протянул его мне, договорив: — Рад, что на этот раз мне не пришлось по несколько раз за день звонить вам, дабы вы забрали заслуженное.

Награда. Заслуженное. Если бы только все они знали, что всё происходящее на самом деле чёртово безумное представление и что они все — просто раковая опухоль неуправляемого воображения. Я подхожу ближе к столу Ланса, забираю из крепкой руки конверт и пихаю его в карман своей куртки, одновременно с этим пятясь к двери. Со стороны это всё может выглядеть так, будто я чем-то до смерти напуган. Блять, это почти верно. Абсолютное осознание пропитывает мои мысли только сейчас, активируя чуть ли не все цепи страха и тревоги. Мои руки дрожат. Запоздалая реакция на потрясение. Стресс-атака, забравшаяся ледяными ручонками под одежду.

— Всё в порядке? — подрывает поток немых вопросов Хендерсон, поднимаясь из-за стола и поправляя тёмный галстук.

— В полном.

Мне хватает воли лишь на то, чтобы унять дрожь в голосе. Проглотить её, после стиснув зубы.

— Как ваша следующая книга? В бурном процессе?

— Конечно?..

В самый последний момент я понял, что без понятия, о какой книге говорит Ланс. Поэтому утвердительный ответ вырвался с вопросительной интонацией, словно я хотел бы поинтересоваться, но мне не позволено. Потому что я должен знать. Потому что я — автор с растущей популярностью, который просто встал не с той ноги. Свалился с кровати на твёрдый пол и подавил в себе желание спросить: «Где я?» Я долго смотрю Хендерсону в глаза, затем начинаю быстро моргать, мотнув головой. С губ срывается едва слышный смешок.
В критической ситуации человек может вести себя неадекватно.

— А вы знаете, — спрашиваю я у мужчины, стараясь избежать запинок в интонации, — кто я?

Ланс только смеётся мне в ответ. Я смеюсь вместе с ним, чтобы только послушать себя со стороны. Свой фальшивый, омерзительный смех, взорвавшийся эхом в ушах. Меня пробирает дрожь, по спине пробегаются мурашки, а сам я не могу сделать даже шага. Застыв на месте, я беспомощно смотрю в пол и пытаюсь понять, почему мне до такой степени не до веселья, что я смеюсь. Почему всё такое несмешное, что я не могу остановиться смеяться.
Когда я ударяюсь затылком о дверь, всё становится нормальным. Кроме меня. Наверное. Я не знаю, как именно смотрел мне в спину Хендерсон, но он это делал. Дверь, закрывшись за мной и выпустив в многолюдный светлый коридор, скрипнула. Мне вновь стали улыбаться посторонние люди, проходящие мимо. Только сейчас я понял, что в застёгнутой зимней куртке здесь чертовски жарко.



Обратно до дома я шёл пешком, потому что хотел заморозить свою больную фантазию. Мне было наплевать, что я могу заболеть. Подхватить такую болезнь, что на всю оставшуюся жизнь отупею, ибо отморожу какую-то часть мозга. Я шёл по оживлённой улице, пока моё лицо царапал мороз. По первости, выскользнув из тёплого помещения, я буквально мог ощутить, как незримые кривые когти раздирают мою кожу. Как замерзают щёки, по которым можно было провести пальцами и почувствовать образовавшуюся шероховатость. Через двадцать минут пребывания на улице несколько прядей моих отросших волос покрылись тонким слоем инея. Спустя час пути я был почти весь искусственно поседевший. Остановился я лишь тогда, когда меня ослепил яркий свет только что включённой вывески.

До этой поры я не замечал вокруг себя гула, сигналов машин, криков людей и их разговоров. Я замёрз до жути, а до дома ещё минут десять, но я всё равно остановился. Прямо перед офисным муравейником, которых в этом городе до одури. «Корпорация Учиха». Так это называлось в самом начале дедовского бизнеса. С тех пор минуло много всякого дерьма — и названий. Слоганов. Работников. Минул я. Сощурившись, я всматриваюсь в главный вход и в тёмные силуэты, выпущенные автоматическими дверями. Силуэты, окружённые несколькими телохранителями.

— Господин Учиха, вы уже на десять минут опаздываете.

А я просто наблюдаю, как мой отец проходит мимо меня, одарив меня безразличным взглядом из-под затемнённых очков.

— Уйди с дороги, — обращается ко мне один из охранников, задевая меня плечом и отталкивая.

В критической ситуации человек может вести себя неадекватно.

— Папа? — обращаюсь я к Фугаку каким-то совсем уж сорванным, замёрзшим голосом, протыкающим льдом мои связки.

Мне никто не отвечает. Моё короткое «папа» вырывается паром изо рта и рассеивается, когда знакомая дорогущая машина трогается с места и уезжает вместе с тем, от кого я в подростковом возрасте всегда хотел сбежать. И сбежал спустя столько лет. Здесь он уже мне даже не отец. Я стою на месте несколько минут, чувствуя странную опустошённость, ощущение разочаровавшего меня ожидания, после чего вновь возобновляю движение к дому. Моему лицу ещё холоднее: а я думал, что оно уже ничего не чувствует. Только потом уже, придя домой и взглянув в зеркало, я понял, что это просто слёзы. Не более. Неосознанный поток эмоций.

— Посмотри на себя, — говорю я своему отражению, — ты ведь этого хотел.

Сбежать. Раствориться. Исчезнуть. Подстроенная смерть ради отсутствия чужой памяти. А сейчас, стоя в ванной и вцепившись в раковину дрожащими руками, я страдаю от того, что натворил. Будто бы никогда не хотел всего этого. Никогда этим не вдохновлялся, пока лежал с ноутбуком перед носом, выжигая на коже рук причудливые круглые узоры. Здесь у меня другая жизнь, другая семья, другое окружение, другая позиция. Лишь одно осталось прежним — это всё болезненно. Всё это дарит несчастья. Всё это сдохло. Трагедия жизни, извратившая моё сознание.
Я поднимаю взгляд и смотрю на себя, усмехаясь. Нужно порвать ту смехотворную фотографию, где моё лицо кем-то выжжено.

Я выхожу из ванной, стаскивая с себя колючий свитер и бросая его куда-то за спинку дивана в гостиной. А затем я слышу, как совсем рядом звонит телефон.

В критической ситуации человек может вести себя неадекватно.

Три секунды на замах, две — чтобы скинуть аппарат с тумбочки. Четыре секунды на восстановление дыхания, одна — чтобы пнуть телефон так, что трубка слетает с базы. И начинает говорить. Со мной. Десять секунд на выслушивание чужого женского голоса, пятнадцать — на безуспешную попытку обречённо закричать в собственные холодные ладони.

— Как тебе эта жизнь? Поверь, ты ещё всецело ощутишь её настоящую прелесть. В этом мире ты никто. Попробуй жить как ничтожество. Попробуй жить так, как ты этого заслуживаешь.

— Ино?! — восклицаю я и только с третьего раза хватаю трубку, поднося её к уху. — Это, блять, ты?!

— Здравствуйте! — доносится до меня с другого конца. — Не хотите подключить услугу для кабельного телевидения? До конца месяца действует акция и...

Всё обрывается продолжительными гудками. Телефон падает на пол, а я стою неподвижно, чувствуя, как моё сердце норовит выломать мои рёбра. Только сейчас, как вспышка, осознание чистейшего вида. Это не голос Ино. Это вообще не голос. Это что-то, оставшееся из того мира. Преследующее. Дыра в стене, которую ни одной картиной не закрыть. Я смеюсь, но рыдаю. Или рыдаю, но смеюсь. Я не понимаю. Ничего-ничего-ничего не понимаю. Моё лицо ничего не чувствует: ни слёз, ни рвущейся кожи губ от широкой улыбки.

Этот новый мир, эта жизнь, сила слова — всё перестало принадлежать мне. Вышло из-под контроля, начав приходить в движение по-своему, не так, как этого хотел бы я. Я чувствую, как постепенно меня хотят подчинить. Свести с ума, закрыть в воображаемых четырёх стенах, перекрыв воздух и желание жить. Сейчас эта мысль в моей голове сидит прочно, появившись всего пару мгновений назад. Эта мысль — она как неожиданный поток ледяной воды, вылитой на меня кем-то невидимым. Если попытаться убежать, если постараться согреться в своём доме, если изловчиться и не потерять дар речи от неконтролируемой дрожи зубов, то со временем осознаешь, что вода, которой окатили, ужасно воняет. Эта мысль смрадом проникает под кожу.

«Он убьёт меня».

Мир, который я создал, только сначала кажется дружелюбным. Сейчас я отчётливо вижу, я ощущаю, я чую, что кто-то невидимый глазу стоит за моей спиной, выглядывает из-за всех углов и ждёт момента, когда мне можно будет выпустить внутренности, орошая всё кровью. Принести в жертву собственного бога. В моих трясущихся руках было всё, пока я не решил, что всесилен.
Я думаю, они ждали. Он. Она. Оно. Ждали меня.