Путь Мизукаге. Глава IV.

ГЛАВА IV.
Замечайте мелочи, потому что, может быть, кто-то
пытается достучаться до вас.



Тогда они с Каташи прогуливались по вечерней Киригакуре. Бывали дни, в которые старик, видимо, утомленный тренировками, так же как и Мей, принимал решение дать себе и ей маленький отдых. И тогда они посвящали драгоценное время изучению военной науки: Каташи рассказывал девочке о пройденных им миссиях, о деревнях, в которых побывал, и она дивилась: как можно знать столь многое. Мей была любопытной и пылкой девочкой, а потому с нетерпением и восторгом слушала истории, перешедшие к их поколению воинами, чьи имена давно уж утерялись в кругу жизни. Но неизменно оставалось за ними то, что неподвластно даже времени – воля. Пока в них, жителях Киригакуре, полыхал огонь, и билась в сердцах вера, они жили. И творили новое, прекрасное.

- … тогда меня направили в Коноху. Чудное место, скажу я тебе. Однако теперь ему придется нелегко: нападение Девятихвостого принесло с собой немало бед и погубило сотни жизней. В том числе самого Йондайме Хокаге и его жену.

- Он погиб, защищая свой дом, - возразила Мей. – Он герой. Им восхищается не только Коноха, но и все остальные деревни. Каждый ребенок в Киригакуре знает его имя…

- Что толку мертвяку с этой славы? Однако должен признаться, человека достойнее и сильнее не сыскать. Минато был гением, что рождаются нечасто. Проживи он чуть дольше, и Коноха бы расцвела.

- Тогда мы должны радоваться его смерти?

- О, нет, дитя, смерть очень не любит, когда ей рады, - Каташи улыбнулся. – Ее нужно страшиться и проклинать.

- Умереть за свою деревню – великая честь!

- Скажи мне, девочка, захлебываясь в собственной крови, ты будешь гордиться и радоваться такому исходу? Хех! Никогда! Ты будешь молить судьбу о втором шансе, жалеть о потраченном впустую времени, убегать от смерти. И думать, сколького ты еще не сделала. Понимаешь?

Мей кивнула.

- Нет, ты не понимаешь. У тебя в голове сплошные детские фантазии, только вот ни одна из них не сбудется; зуб даю! Взрослей скорее, если хочешь стать шиноби. Потому что в нашем мире не терпят слабостей и девичьих грез. Если хочешь стать сильной, откажись от всего этого. Забудь о том, кем ты была. Теперь это твоя тропа – усеянная трупами, болью и предательствами.

- Неужто вы верите, сенсей, что шиноби столь несчастен? Разве у него не может быть друга?

- Может, отчего же нет, - пожал плечами Каташи. – Только вот он предаст. Но ты не переживай, у тебя будет еще пара тройка таких же друзей, которых, в свою очередь, предашь ты. Здесь ты таких отыщешь немало.

Какое-то время между ними хранилось молчание.

Наконец девочка произнесла:

- Почему вы так ненавидите деревню?

- Ненавижу? – на секунду Мей показалось, что он растерян. Однако лишь на секунду. И только показалось. В следующее мгновение губы его, морщинистые и сухие, сложились в улыбку. – Ты ошибаешься, девочка. Я люблю Киригакуре: с ее туманными холодными утрами, узкими переулками, низкими каменными домами. Люблю и ее темпераментный народ… Я ненавижу то, что сделали с этой деревней. Она превратилась в жалкое подобие того, чем была раньше. И люди стали другими, более сухими, жестокими. Между нами царит разруха: мы воюем с собственным народом.

- И как это исправить?

- Пойти за сильным лидером, который приведет нас к процветанию, - маленькие водянистые глазки загадочно блеснули; Какаши посмотрел на нее, как не смотрел никогда раньше, и Мей отчего-то смутилась. – Ты хочешь стать Мизукаге, верно? – заметив ее изумление, он поспешно добавил: - Каждый ребенок хочет этого, но становится им лишь один. Как ты собираешься добиваться этой мечты?

- Вы считаете, она уместна?

- Для мечты место найдется всегда.

- Я стану сильной, - сказала Мей.

- В деревне немало сильных шиноби, но Мизукаге они не станут никогда, - Каташи усмехнулся. – Потому что Мизукаге служит своим людям – горячо любимым и единственным. Его рука, лежащая на сердце, - продолжение их собственной. Его мысли – отражение их самих. Такой лидер приведет нас к победе, Мей.

- Я должна буду стать такой?

- В первую очередь тебе предстоит стать самой собой.



На тёмно-зелёной траве сединой осела изморозь. Небо было высоким, хрустальным, а воздух – таким прозрачным, что им хотелось напиться допьяна. С каждой минутой ледяное дыхание зимы приближалось: ещё вчера на тесовых крышах весело щебетали воробьи, а сегодня природа будто тихо увядала, в последний раз обнимая землю солнечным светом, пробивающимся сквозь рыхлые тучи. Мир, казалось, замер в ожидании чего-то необычного, важного. И сердца рек, полей, лугов, лесов - всего живого и прекрасного - бились медленнее, чуть слышно, так, что и человек невольно затихал, погружался в себя - глубоко, надолго. С приходом холодов тлела надежда на счастье, вера в прелесть завтрашнего дня и уверенность, что будущее наверняка светлое, тёплое, такое, что его можно взять и пощупать, прочувствовать, дабы убедиться - оно здесь и никуда не уйдёт ещё долго-долго. Птицы потихоньку замолкали, улетали в далекую неизвестность, туда, где есть солнце, жизнь.

Это случилось в один из таких дней, спустя полгода после того, как Мей отдала себя военному делу целиком и полностью. Она училась. Она сражалась. И со временем ей давался не только уход от атак, но и нанос своих собственных; она была гибкой и худой, а потому с легкостью уворачивалась от нападений. Ее натренированное тело порой двигалось само, и Мей гордилась тем, что смогла достичь трудом и потом столь высоких, как казалось ей самой, результатов. Однако ее глупые фантазии насчет полученной силы исчезли раз и навсегда в тот самый день.
Было уже поздно, и она, как обычно, возвращалась домой уставшей, сонной. Теперь Хацумомо не кричала на нее; не было сил, уже не осталось. Она лишь тихо шептала под нос что-то, чего Мей разобрать не могла. Да и зачем, если рано или поздно все закончится? И мать смирится. Так казалось девочке, что неспешно шагала по опустевшим улицам. Горели фонари. Где-то капала вода. И вдруг – бабах! Мей скорее почувствовала, чем услышала отдавшийся гулким эхом в груди взрыв. Миг – и дома вдалеке вспыхнули, запылали. Послышались крики. Мей дернулась, втянула воздух, а выдохнуть не смогла. В голове заметали мысли – одна абсурднее другой, и в сердце сделалось неспокойно, так, что ей хотелось сбежать, укрыться. Ледяной сюрикен ворочался в груди, сбивал дыхание с привычного ритма; Мей не ведала, что произошло, однако сознание подталкивало ее к тому, чтобы она неслась к месту взрыва. «Ты шиноби!» - жестко сказал внутренний голос, после чего девочка рванул вперед.

Все оказалось хуже, чем она предполагала. Люди сновали туда-сюда, что-то кричали. И поднимающийся от крыш домов пожар тянулся к черному небосводу, а едкий дым расползался уродливым цветком. В какой-то миг девочке подумалось, будто она в аду, впрочем, суждение это недалеко от правды, ибо этой ночи еще предстояло превратиться в ад – такой, что Мей будет гореть еще долго.

Она тихо охнула, когда увидела мужчину, что был тяжело ранен: взрывом ему выжгло глаза и разворотило все лицо. Наверное, было бы милосердным прикончить его сразу, однако у девочки не хватило сил; она отвернулась в другую сторону, а затем перехватила за руку первого прохожего, который, подобно и всем остальным, бежал прочь.

- Что здесь произошло?

- На деревню напали! – вскричал он, вырываясь и поспешно убегая.

«Напали!» - эхом пронеслось в голове, и Мей нахмурилась. А затем в нескольких кварталах раздался очередной взрыв. И послышались вопли. «Ксо! Быстро!» - негодующе подумала девочка, выхватывая кунай и поспешно осматриваясь вокруг. «Они сильны, раз решили напасть на одну из Великих деревень. Надо оставаться бдительной. И не умереть». Где-то среди горящих домов мелькнула тень человека, что спешил скрыться как можно быстрее. Точные, ловкие движения, уверенный шаг, скорость – все выдавало в нем шиноби. Мей ринулась за ним и уже в скором времени смогла преградить дорогу. Это был лысый детина с холодными голубыми глазами, оскал на его лице не предвещал ничего хорошего, а перекатывающиеся под кожей мышцы заставили девочку вздрогнуть.

- Ты сделал это? – спросила она.

- Прочь с дороги, маленькая шлюха! – он сплюнул ей прямо под ноги, зарычал, словно дикое тупое животное.

Мей не двинулась с места.

- Трупом больше, трупом меньше – плевать, - кинул он, и в следующее мгновение девочке пришлось подставить кунай под его сильный точный удар мечом. В какой-то миг она увидела отражение собственных глаз на поверхности стали и удивилась тому, что в них не было страха, одна лишь злость и сосредоточие.

- Ты ответишь за то, что сотворил с моим домом, - сухо сказала она, ловко отпрыгнув назад и сложив нужные печати; эту технику они с Каташи изучили буквально две недели назад. – Дотон Дасекидаке! – острые иглы выросли и земли и нацелились на ее врага, но в последний момент он, увы, сумел избежать смерти, подпрыгнув вверх и попутно сложив печати. Водяной поток был остановлен ее огненной техникой. Вокруг поднялся пар, в котором Мей не успела отследить движения мужчины. Когда он появился перед ней, она в очередной раз подивилась его рослости, прежде чем сильный удар в живот заставил ее пролететь десяток метров, а затем, повалившись на землю, выплюнуть кровь. Она закашлялась и стиснула от боли зубы; плакать было нельзя, не здесь, не сейчас. Казалось, в ее нутро сунули расплавленное железо – и все пузырилось, жглось, разрывалось. Она уже было поднялась, когда шиноби ударил ее снова – в бок. И еще раз. И еще. После жесткой тренировки ее тело не было готово дать достойный отпор. «Вставай! Боль – это урок!» - сурово приказал внутренний голос, в коем послышался темперамент Каташи Сато. И Мей начала вставать, но попытка провалилась: она вновь сдавленно закашляла, упала на грязную землю. Рядом послышался громкий злой хохот; кажется, для ее врага не было музыки прелестнее, чем стоны умирающего. Он что-то говорил и до сознания девочки то и дело долетало «маленькая шлюха», однако связать слова воедино она не могла; биение сердца и взрывы, раздававшиеся тут и там, затмевали ее разум. «Нельзя! Не здесь! Не сейчас!» - упрямо заявила она сама себе, царапая ногтями землю, пытаясь встать на ноги. Волосы лезли в глаза, нутро было отбито, руки дрожали, но она не сдавалась; сжав губы в тонкую полоску, поднималась и падала снова и снова, отдаленно слыша новые взрывы хохота. «Сенсей был прав, - неожиданно подумалось Мей. – Я не хочу пасть даже за деревню … Слишком многое надо сделать. Я не могу умереть, пока не стану Мизукаге!»

Мей глухо зашипела, когда амбал, видимо, вдоволь насладившись жалкими попытками сражаться, схватил ее за горло и грубо поднял над землей. Она попыталась вдохнуть, однако, вопреки стараниям, жизнь покидала ее стремительно и безнадежно – когда в глазах начало рябить, Мей поняла, что необходимо предпринять хотя бы что-то, а иначе она так и останется глупой безымянной девочкой. Тяжелые ледяные пальцы сжимали ее горло крепко, так, что не вырвешься, а чужой голос все не переставал отдавать насмешкой и злорадством. В какой-то момент несчастная, прекратив царапать мясистую руку, судорожно зарылась в сумке, крепящейся к поясу. Через секунду раздался громкий болезненный рык. Мей поняла, что произошло, лишь когда почувствовала на пальцах горячую кровь, а затем увидела, как враг ее вырывает из предплечья кунай. Земля под ним окрасилась в багряный цвет, но он, не замечая этого, ринулся к ней, и глаза его, бешеные, дикие, смотрели на нее с такой животной злобой, что она поневоле задрожала.

Удар по лицу заставил Мей охнуть от боли, повалиться навзничь. Теперь он убьет ее мучительно. Не то, чтобы девочка этого не понимала; совсем наоборот. Неизменно в природе людской, бежать к просвету во мраке туннеля, пускай за ним и поджидает обрыв. Хоть каждый и надеется в глубине души, что там – лишь мягкий песок.

Мей подняла голову.

Эту высокую широкоплечую фигуру она могла бы отличить от любой другой: то ли потому, что Кисаме был крупнее всех своих сверстников, то ли почему-то еще. Однако он был здесь: все такой же уверенный, непоколебимый, сильный. На губах улыбка – нагловатая и кровожадная, а глаза – сплошное черное море, непредсказуемое и от того еще более пугающее. Она не видела этого, но знала, что лицо его не переменилось и держит в себе злость на мир, какую-то особенную, несвойственную юношам его возраста жесткость.

- Зачем? – спросила Мей, вставая на ноги. Приход Кисаме вдруг придал ей новых сил – она не могла быть перед ним столь жалкой.

- Ты говорила, что удел шиноби – защищать слабых. Этим я и занимаюсь, - сухо ответил он и, прежде чем девочка успела возразить, добавил: - Уходи, пока я не передумал.

С минуту они молчали. А затем Мей заковыляла прочь, попутно слыша, как складывает печати ее горе-защитник, и как ругается враг.

Это был первый раз, когда она не стала перечить Кисаме.



Люди вокруг кричали.

Где-то далеко раздавался скрежет стали, а страшное пламя не отпускало город, наоборот – росло, убивало, оставляло лишь пепел несбывшихся надежд. Мей, хватаясь за живот, ковыляла к дому, дабы убедиться, что с матерью все в порядке. Она почти дошла до нужной улицы, когда раздался очередной взрыв в районе, где находился ее собственный дом.

Девочка остановилась. По сердцу прошлась холодная, леденящая волна, а горло будто перехватили чужие пальцы, давили крепко.

С минуту она стояла неподвижно. А потом побежала. Отчаяние заставляло ее бежать, попутно забывая о боли. Ей приходилось расталкивать людей, не замечавших этого, слепо несущихся от беды. Они, наверное, думали, что и она убегает; Мей не знала, было ли это так. Возможно, в самых потайных глубинах души ей жадно хотелось уснуть долгим непроглядным сном, дабы не видеть правды, что оставляла на сердце уродливое клеймо. Так уж устроен человек: разум и сердце борются в нем до последнего вздоха, однако ему остается решать, кому из них верить. И Мей верила в верховенство чувств, что порой обманывали, предавали, не оправдывали надежд. Вели в душе собственные свои устои. Они гнали ее вперед. И она подчинялась: неслась со всех ног, сбивая дыхание. Хацумомо ждала ее, Мей знала это, и оттого сходила с ума еще больше: это так страшно, потерять того, кто ждет тебя.

То, что увидела она в тот день, запомнилось надолго; навсегда.

Мать вырвалась из рук шиноби и бросилась прочь, подбирая полы кимоно; волосы, всегда уложенные в красивую прическу, теперь растрепались и спутались, в зеленых глазах блистали искры страха, и Мей показалось, будто в них отражается один из прошедших взрывов. Хацумомо уже было добежала до узкого переулка, как вдруг мужчина отрезал ей дорогу и заставил вернуться, за ним бросились другие.

- Хватит! – яростно вскричала девочка, кидаясь на одного из обидчиков; она успела оставить уродливую кровавую полосу на его щеке, когда ее вдруг оттащили прочь, грубо перехватив за обе руки. Злобный хохот, раздававшийся у самого уха, и собственная безысходность заставляли ее плакать и кричать. Она все громко надрывно просила их, и речи ее путались, сливались воедино. «Пожалуйста! Нет, нет, не трогайте ее! Не трогайте! Я сделаю все, что хотите! Пожалуйста!» - ее вопли раздавались на всю округу, однако никто их не слышал; не хотел. Мей видела, как мать, словно собаку, гнали из стороны в сторону, ударяя, пока кимоно не побагровело от крови. Один из шиноби бросил Хацумомо на землю, и девочка начала вырываться с новой силой.

- Мама! – Мей ревела белугой, по щекам ее текли слезы, и она уже сама не понимала, плачет ли от отчаяния или боли, которую приносила жесткая хватка мужчин. Наконец, когда Хацумомо могла только ползти, они оставили свое развлечение: поставили ее на колени прямо перед взором девочки. Один из них достал катану. Внутри у Мей все задрожало. – НЕТ! – закричала она, брыкаясь изо всех сил. – Нет! Пожалуйста! Мама! Мама!

Хацумомо смотрела на нее мутным взглядом и совсем уже не вырывалась; не могла. Когда ее тяжело вздымающуюся грудь пронзил клинок, Мей закричала. Она смотрела на мать, такую слабую, беззащитную, и была уверена, что в последний момент губы ее прошептали «Мей». Убийца толкнул ее тело на землю; и тут же расползлась под ним багровая кровь.

Жемчужная душа изранилась из тела, оставив после себя блеклую оболочку. Наверное, есть в этом что-то необыкновенное: уходя из жизни, мы открываем миру настоящую свою сущность. Не это ли наказание Божье – человек, всесильный и умнейший, в момент смерти превращается в нечто крошечное, по сравнению с которым истинный страх – лишь блеклая ткань? И по кому мы плачем в момент скорби: о себе или же об умершем?

Мей не знала, о чем плакала тогда, но слезы неустанно обжигали ей щеки. Убийцы матери не предали ее мечу, а, поглазев немного на ее горе, ушли губить другие жизни. И девочке оставалось лишь неустанно рыдать. Она не плакала так никогда, отчего, наверное, в ней прорвалась платина, что сдерживала чувства столько лет.

Мей подползла к Хацумомо, что казалась ей теперь особенно маленькой, перевернула ее на спину, запачкав руки в крови, и взглянула в лицо. Она была уверена – солнечный свет чуть потускнел, отступая под натиском теней леса, а от реки отчетливо потянуло сыростью. Чуть – но и этого хватило, чтобы от хорошего, некогда приподнятого настроя не осталось и следа. Удивление, смешанное с болью, не давало возможности пошевелиться. Оставалось лишь смотреть незрячими глазами на мать, чувствуя, как внутри, точно цветы после весеннего дождя, растет желание сопротивляться. Глаза Хацумомо, всегда живые, красивые, уверенные, томные, вдруг сделались чужими, будто тупые стекла. Тело постепенно остывало, а горячая кровь лилась из раны на груди.

Хацумомо была мертва.

Мей еще долгое время недоверчиво прижимала ее руку к щеке, беспомощно рыдая. Мама была для нее целым миром, таким, что ограждал от жизни настоящей и жестокой. Хацумомо не должна была умирать; не сейчас. Тогда Мей, еще ребенок, нуждалась в ее уверенной хватке, что умела не только попрекать, но и дарить объятия – желанные и сокровенные. Хацумомо была самым трогательным созданием, которое когда-либо приходилось встречать Мей. Но от того ли это, что она приходилась ей матерью?



Хацумомо похоронили на старом маленьком кладбищем, рядом с ее собственной матерью. Похороны были тихими: присутствовали лишь Мей с Каташи, да и последний, наверное, явился лишь из жалости к ученице; с самой покойницей он, увы, знаком не был, а потому едва ли мог испытывать хотя бы долю тех душевных мук, что приходилось переносить Мей. К собственному удивлению, девочка вела себя тихо; все ей казалось каким-то … отстраненным? потерянным? ненужным? Она плакала по матери целый день и целую ночь, засыпала и снова плакала. Наверняка ее горе продлилось бы еще дольше, не высохни все слезы; в какие-то моменты она заставляла себя рыдать, ибо внутри становилось настолько горячо, что она нуждалась в охлаждении, как нуждается сухая пустыня в проливном дожде.

Мей смотрела в лицо матери с каким-то особенным спокойствием, будто не веря, что она могла уйти так просто; и так рано. Хацумомо была неизменно прекрасным, вкусно пахнущим созданием. В лике ее всегда пряталась некая обезоруживающая черта – в ней присутствовало все от настоящей женщины. Никто не хотел быть так любим, и ни в ком эгоистичность не была столь привлекательна. Она, вольный ветер, ушла из жизни неправильно; Мей была в этом уверена. А потому страдание ее увеличивалось десятикратно, оставляя после себя горький осадок – девочка смотрела в безмятежное лицо и не узнавала матери. От того ли, что жизнь покинула ее, забрав с собой всю игривость и пылкость, или же от неверия в случившееся? Право, не знаю. Однако на похоронах Мей не было пролито ни одной слезинки; другой бы на ее месте умер от горя. Что ж, она и была мертва, только по-своему; внутренний ее мир, дикий благоухающий сад, вдруг сгорел, оставив после себя лишь пепел; то было ее прошлое.

- Я верю, твоя мать была хорошим человеком, - сказал тогда Каташи, положив руку на плечо Мей. – Да упокоят Боги ее душу.

Она не ответила, но и не стряхнула чужую руку.

Ей оставалось лишь безмолвно смотреть на свежую могилу, подле которой она просидела еще не один час.

Так Мей перенесла первую серьезную потерю в своей жизни.



- Бей сильнее! – велел Каташи, когда Мей ударила тренировочную грушу ногой; на последней осталась вмятина, однако они стремились к тому, чтобы препятствие разбивалось на щепки от ударов. Девочка упрямо сдула челку с лица, в очередной раз направив чакру в руку. Послышался глухой треск – груша отлетела на несколько метров.

- Хорошо, - Каташи, сидевший у реки, подозвал Мей. – Ты молодец.

Со смерти Хацумомо прошло уже больше двух недель, но, увы, девочка не приходила в себя; у нее были всегда влажные несчастные глаза; порой она старалась покрыть их ледяной коркой, однако та мгновенно таяла, уступая натиску чувств. И тогда Мей замыкалась в себе, не разговаривала – она стала бояться слов, значащих многое. Ей казалось, что есть в них что-то такое… приближающее ее к неизбежному концу. Деревня сделалась ей клеткой – все в ней напоминало о матери, а дом и вовсе превращал жизнь в колесо сансары. Каждая ночь была маленькой смертью; Мей поняла, что сходит с ума, когда осознала, что лежит в постели Хацумомо, облаченная в ее шелковый халат и читающая ее книгу. Она упрятала все материнские вещи в кладовую, а затем долго-долго плакала; душа ее будто разделилась на две части, одна из которых издохла совсем, разворотилась и воняла, точно гнойная рана – Мей отрезала ее и закопала вместе с тленными воспоминаниями. Она сделалась более строгой, однако в глубине ее горе-души жила заточенная принцесса, напоминавшая о далеком и прекрасном. Вместе с матерью Мей потеряла прошлое, но дала себе зарок, что у нее еще будет будущее; ради Хацумомо; ради себя; ради Киригакуре.

И ради этого будущего она тренировалась днем и ночью, отныне поняв, что никогда нельзя доверять собственному своему эго – это оно погубило ее маленький мир. Оно бросило ее на растерзание жизни. Ей помогал Каташи – как никто другой; его рука, сжимающая плечо, придавала сил, а голос давал Мей возможность верить, что у нее еще кто-то остался. Теперь, когда он болтал о своем, старческом, она слушала его с трепетом и волнением; потому что ей нужно было, чтобы кто-то говорил, не давал ей засохнуть окончательно.

В тот день Каташи Сано подарил ей возможность начать жить заново.

- Ты блекнешь на глазах, девочка, - сказал он. – К сожалению, помочь тебе сейчас не может ни один врач. Время – вот твое лекарство. Однако его у тебя мало. Ты хочешь стать шиноби, а потому решай: идти тебе дальше или задыхаться в собственном горе?

- Вы знаете, чего я хочу, сенсей, - сухо отозвалась Мей. – Стать Мизукаге. Шиноби, убившие мою мать, были выходцами из клана Амеюри. Напали на деревню, потому что были недовольны политикой… жгли дома и убивали… Это должно прекратиться.

- Все они были преданы мечу.

- Я видела казнь! – гневно выкрикнула Мей. – Видела! Но среди этих людей не было тех, кто убил мою маму! Они сбежали – трусы! Но я найду их, сенсей, на йду и сделаю то же самое.

- Ты собираешься мстить… кому, девочка?

- Убийцам, - выплюнула она.

- Нет, ты мстишь не им, а судьбе, такой несправедливой и жестокой. Но она будет несправедлива всегда. Это не последняя твоя потеря. Однако злость сократит твои дни. Думаешь дать отпор жизни? Ха! Как бы ты не старалась, она ударит больнее. Будь начеку и не позволяй ей сломить себя. Ты будешь падать, валяться в грязи, умирать, тебя не раз предадут, но если перенесешь все это, получишь главный приз.

- Какой приз?

- Свою мечту, - Каташи горестно улыбнулся. – Но сейчас тебе ее не добиться; не здесь. Деревня высасывает из тебя последние силы, убивает в тебе волю. На время ты должна покинуть ее.

- Уйти из Киригакуре!? – Мей растерянно заморгала. – Сенсей, это мой дом! Я не оставлю его!

- Тебе не помешает сметить обстановку; всего лишь на время. А затем ты вернешься, - он поднялся на ноги и, не дав девочке ответить, добавил: - Я ухожу через два дня. У тебя есть выбор: пойти со мной или остаться здесь. В любом случае, зная – я не стану осуждать тебя. Но помни, кем ты хочешь стать. И не забывай, что для этого нужно сделать.



На следующий день Мей, к собственному удивлению, сказала Каташи «да». Это было весьма спонтанным, необдуманным решением, пришедшим к ней после того, как она, в очередной раз валяясь в постели матери, обнаружила, что более не может плакать; но ее тело сотрясалось в немых рыданиях, отчего становилось еще страшнее. Так продолжаться не могло. Она знала это, а потому, прибежав на очередную тренировку, громко оповестила, что согласна покинуть деревню на некоторое время. Впоследствии она еще долго жалела о содеянном, однако в глубине души понимала, что поступила правильно; Киригакуре сделалась ей шелковой веревкой, обматывающей шею и душащей; а умирать Мей не хотела, совсем. Поэтому судьба ее была решена окончательно – ей предстояло оставить родные места не только ради силы, но и ради самой себя.

Они договорились встретиться с Каташи у главных ворот среди ночи. И Мей впервые явилась раньше него, что само по себе было странным – старик никогда не опаздывал. В темноте ночи она, увы, не смогла различить темной фигуры,… но когда низкий голос разорвал тишину, вздрогнула и обернулась:

- Сбегаешь? – облокотившись о дерево, насмешливо спросил Кисаме.

- Это не побег, - соврала Мей. Ей бы хотелось оскорбить его, но после того, как Кисаме спас ее от вражеского шиноби, она не могла позволить себе столь гнусную вещь. – Спасибо тебе за то, что ты сделал…

- Не принимай это на свой счет, - сухо оборвал ее мальчик. – Я просто хотел проверить свои силы, а твои попытки сражаться отнимали у меня время. Я сделала это ради себя, ясно?

- В скором времени я смогу сама разделываться со своими врагами, - пообещала Мей.

- Мало верится.

- Значит, моя победа будет еще слаще. Я сражусь с тобой когда-нибудь.

- Ты правда надеешься победить меня? – Кисаме оскалился в привычной манере.

- Надеюсь.

- Я бы хотел сказать, что мне будет жаль разочаровывать тебя, но это не так. Жду не дождусь нашего «поединка», орака Мей, - и в следующее мгновение Кисаме скрылся из виду.

Мей еще долго вглядывалась во тьму. На какое-то мгновение ей показалось, что она видит желтые злые глаза. Но наваждение прошло, стоило только моргнуть.