Серые глаза

Ты очень красивая — и это я готов повторять изо дня в день, не давая тебе в этом сомневаться. В ответ на мои комплименты ты всегда смущённо отводишь взгляд и обиженно надуваешь губы, будто бы в действительности было сказано что-то обидное. Твоё лицо такое милое, едва ли не детское — и каждый раз, когда я смотрю на него, мне хочется протянуть к тебе руки и заключить в самые-самые крепкие объятия, которые смогли бы доказать тебе, что ты и вправду значишь для меня гораздо большее. Больше, чем друг, но меньше, чем любимая девушка.

Твои тёмные волосы непослушные и вьются, а ты часто жалуешься мне, что уже надоело тебе каждый раз по утрам причёсываться, со слезами на глазах после вставать возле зеркала и против воли драть свою прелестную гриву злосчастной расчёской. Я говорю, что ты прекрасна в любом виде: хоть причёсанная, хоть нет — а ты опять смущённо отводишь взгляд и обиженно сопишь.

Глаза твои серые-серые, как пасмурное небо, но взгляд твой светлый, как проблеск солнечных лучей сквозь густую пелену уныния в дождливый день. Ты часто смотришь мне прямо в глаза, когда мы разговариваем, и мне зачастую становится очень неудобно, ведь, какие бы чувства мною ни руководили, твои глаза давят на меня. Твой взгляд тяжелее десятка пятикилограммовых гирь, как у человека, который пережил много неприятного. И я жалею лишь о том, что меня в то время не было с тобою рядом. Но трудности закаляют человеческую душу. Вопрос в другом: создаёт ли эта закалка красоту для мира внутри нас? Когда ты снова поднимаешь взгляд на меня, я не могу сдержать лёгкой улыбки поверженного — поверженного чужой красотой.

— У меня есть оружие, — временами говоришь мне, уходя от какой-то темы, — я когда-то его использовала.

— Ты ещё слишком мала, чтобы пользоваться оружием, — возражаю с мягкой улыбкой, не в первый раз слыша от тебя подобную фразу.

— Мне уже двадцать лет, — тихо отзываешься ты, вновь отводя от меня взгляд своих серых-серых глаз, в которых плескается крошечное солнце.

— А я всё забываю про это, — виновато признаю, опуская глаза на твои руки, кожа которых скрыта под тонкими белыми перчатками.

Я всё время забываю, что тебе уже не семнадцать лет, а мне — не девятнадцать. Мы встретились всего лишь большими детьми, а сейчас сидим в маленьком уютном кафе за столиком друг напротив друга и говорим об оружии и твоём настоящем возрасте. Мы говорим об этом тогда, когда уже прекратили быть детьми. Но твоё лицо всё такое же, как в семнадцать лет. Наверняка оно было таким даже в твои десять лет. Мне кажется, ты не человек, а какое-то божество. Светлый образ, образовавшийся в моей голове. Вот здесь, совсем рядом — руку только протяни. Ты существуешь за пределами моего сознания.

— Почему ты так красива? — выдыхаю я беспомощно, когда мы с тобой идём по вечернему парку, где почти что нет людей, а только горят маленькие фонари, разбивая темноту. Ты останавливаешься и непонимающе оглядываешься на меня, спрятав руки в карманы своего тёмного пальто. А я повторяю: — Почему ты так красива?

В этом мёртвом свете парковых фонарей, в этой полу-тени, в которой ты стоишь сейчас, в этом чёртовом мире. В этом единственном центре чужого существования и переплетения желаний, характеров, целей. В этой смеси людей ты для меня одна. Пусти меня на середину сцены, вокруг которой будут миллиарды чужаков — среди них я узнаю тебя с первого раза. Я даже пальцем покажу! Твой призрачный образ всегда рядом со мной. Даже когда ты далеко от меня, даже когда нет тебя рядом. Мне становится плохо — прохладные руки накрывают мои закрытые веки. Даже когда ты от меня на расстоянии. В пять, в сто, в тысячу километров.

— А если бы у меня было другое имя, — вдруг тихо говоришь ты, поворачиваясь ко мне спиной и поднимая взгляд к тёмному беззвёздному небу, — я была бы для тебя такой же красивой?

— У красоты должно быть имя?

— Если у человека отнять имя, то он остаётся всего лишь пустым местом среди тех, у кого оно есть. Не более чем предмет, стоявший перед носом, путающийся под ногами. Значит ли это, что красивые люди без имени — это украшения для других людей?

Хмурясь, пытаясь понять ход мысли своей прелестной собеседницы, чьи тёмные волосы едва-едва достают до плеч, я только и могу, что отрицательно мотнуть головой. Без всякой уверенности — да, я не знаю, кем можно считать красивого человека, который не имеет имени. Да и не даются ли нам имена, когда мы только-только появляемся на свет? Нам дают имена ещё до нашего рождения.

Она протягивает ко мне руку, а затем делает шаг назад, в тень, скрываясь от моего взгляда, привыкшего с нежностью рассматривать эти девичьи черты лица. Мне ничего не остаётся, кроме как сделать шаг навстречу. Разглядеть лицо девушки удаётся с трудом — лишь блеск серых глаз да зубы, обнажившиеся широкой улыбкой. И я чувствовал себя потрясающе, ощущал себя самым счастливым человеком во Вселенной, у которого есть такой человек: он любимый. Самый красивый, самый понимающий, самый тёплый. Просто самый.

И я пытался понять, что же ты замышляешь, протягивая ко мне руку и стоя в устрашающей тени, накрывающей твою красоту своей пеленой. Я пытался вглядеться в белое размытое пятно лица, в тонкую линию накрашенных тёмных помадой губ, в стройное миниатюрное тело, стоящее напротив. Я пытался понять, что же внезапно заурчало и зашевелилось в моём животе подобно умирающему киту. Это оказался твой нож.

Говорят, что перед смертью проносится перед глазами вся жизнь, но сейчас мой взгляд был сфокусирован на тебе, как на самом драгоценном, что только в моей жизни существовало. Ты — это воплощение всех благ, которые только может заполучить человек. Не в материальном плане, а в духовном — что душа просит и к чему рвётся отчаянно, звеня золотыми цепями. И, судорожно нащупывав деревянную рукоятку ножа, я по-дурацки улыбнулся.

— У красоты действительно нет имени? — скрытая тенью, спрашиваешь меня ты, будто бы я стою прямо перед тобой уверенно, а не шатаюсь из стороны в сторону, проглатывая свою кровь и держась за нож, что с чавкающим звуком входит в мою плоть только глубже. Лишь на миг я взглянул на тебя — и заметил всё тот же блеск в глазах, всё та же улыбка сияла на твоём бледном красивом лице. И никого вокруг, как будто всё подстроено. Как в глупом детективе, где убийцей в итоге оказывается дворецкий. Знаешь, я и не подозревал. Подумать не мог.
Но нож внутри причиняет боль и металлическим клювом всё сильнее впивается в моё тело, разрывая болью мясо, будто бы проталкиваясь к чему-то важному. Самое время сказать о том, что самый сильный человек в конечном итоге оказывается лишь сосудом с кровью, костями и мясом для хищников. Хищники пожирают слабых, используя свою силу, а есть и такие, что расставляют ловушки или впускают в организм яд.

— Не понимаю, — едва ли слышно меня, потому что говорю с трудом и хрипло, в ушах отдаётся безумный стук моего сердца, закованного в панику, как в ржавые доспехи. Стиснув зубы, я даже не так остро ощущаю боль. Горечь стекает из моих глаз тёплыми слезами. Я не понимаю, но через силу улыбаюсь.

— У красоты нет имени, — соглашаешься неохотно, — но у неё есть оружие, которое она использовала однажды.

Как хищник, что завлекает жертву, а затем впускает в её тело яд, заставляя медленно умирать. Пленить, овладеть, умертвить. Твоя красота будет всегда замечательной ловушкой и смертельным ядом для таких, как я. Но почему? Снимая свои белые перчатки, ты больше ничего не говоришь. Равновесие моё теряется, лезвие ножа входит всё глубже. Разум мой теряется, красота твоя пронзает моё существо год за годом, ища брешь. Нашла.

— Оно использовано, — хватая нож за рукоять, безжалостно вынимаешь его, вынуждая меня закричать и согнуться так, что разгорячённый лоб встречается с холодным асфальтом. Я уже говорил о том, что в этом парке, как назло, нет ни души? Сил нет смотреть на тебя. — Почему же никто не может мне ответить на вопрос о том, есть ли у красоты имя?

Мои хрипы ты вряд ли примешь за ответ, но я и не стремлюсь вступать с тобой в очередную дискуссию, тем более что это проблематично с проткнутым чуть ли не насквозь животом. Слабость расползается по всему телу, как вязкий кисель. Лишь на мгновение желание посмотреть на тебя ещё раз пересиливает мою боль — и я, подняв голову, вижу твои руки, что были теперь освобождены от белых перчаток.

Твои руки уродливы. Бесчисленное количество наспех зашитых ран, будто бы ты только вчера вернулась с какой-то жестокой бойни. В ушах звенит так, что из носа брызнула алая кровь.

— Никто не отвечал мне. — Ты отходишь назад, всё дальше отдаляясь от меня, а я могу только ногтями царапать асфальт, неслышно прося тебя остаться. Ты для меня самая красивая, но твои страшные руки, испещрённые беспощадно кем-то, не покидают моей полу-пустой головы, где поселился вечный звон. — Никто даже не смог догадаться, что нет никакой красоты.

Но ты-то появлялась передо мной несколько лет. Ты — это красота.
И твои руки опять обожгли мне глаза своей уродливостью, что я возобновил в памяти.

— Существует лишь оружие, которым убивают. А оружию не дают имён. Ты один из немногих, кто был близок к правильному ответу, но, — она растянула это «но», словно палач, — настало время и тебе проститься с жизнью.

Я смотрел на её спутанный в тени силуэт, размытый в моих глазах, и больше не задавал себе вопрос «почему?». Встретив впервые красивую девушку, я потерял голову, как наивная жертва, а в течение нескольких лет меня нещадно травили — незаметно, скрывая это всё за прелестными чертами лица и изящными движениями. Отравленный, я даже не задумывался над тем, почему та светлая девушка с серыми-серыми глазами не позволяла мне коснуться её.

И я бы умер с кривой улыбкой на окровавленных губах, если бы не застывшие перед моими глазами те уродливые женские руки. Не идеальные, некрасивые, страшные, словно оторванные от чужого такого же уродливого тела и приделанные насильно к её изумительному телу. Светлый образ был опорочен.

В лужице тусклого света фонаря и собственной крови, со смертельной раной в животе я умер. Её некрасивые руки, её чужие руки невесомо обвили мою шею и душили до самого конца.

И наверняка моя любимая девушка (нет — мой любимый человек), чувства к которой были на уровне примитивном, где важно было лишь созерцание красивой оболочки, где важна была хрупкость образа, уже на следующий день после моей смерти подойдёт к какому-нибудь юноше, посмотрит на него своими глубокими серыми-серыми, как пасмурное небо, глазами и улыбнётся обворожительно, по-детски, а затем вдруг скажет: «У меня есть оружие. Я когда-то его использовала». И глаза её вновь заблестят в предвкушении последующего ответа на вопрос, который будет, несомненно, касаться красоты.

Это не крошечное солнце плещется в серых омутах глаз её.
Это сталь отражается во взгляде хищника.