Северные ветра

Холод мрамора так привычен. Хидан помнит этот храм не таким - полуразрушенным, забытым, пустым. Было время, когда эти стены дышали ритуальным пламенем, стужа недвижного монолита возвышалась величественно, нерушимо.

Только сейчас, несколько долгих вечностей спустя, язычник вернулся домой. Маленькая уже мертвая страна лежит под слоем битого камня и сажи своих же жертвенных костров, лишь новенькие корабли под чистыми светлыми парусами бороздят седые гребни волн старого океана.

Тот тоже не всегда был таким.

Буйство неукротимой стихии пыталось усмирить не одно поколение жрецов, торговцев, преступников, решивших бросить вызов первозданному хаосу. Люди жалки, но, что им не под силу, то тихонько сделает время и другой хаос - хаос войны. А война была страшной - Хидан знает, хоть и скрывает это знание за глупой улыбочкой святотатца и дебошира. Он привык прятать мудрую вязь уже мертвого языка за кощунственной ахинеей чужих уродливых слов. Глаза юноши с прогнившей душой безумного старца - таков удел последнего жреца Джашина.

А под чистым пологом светлого неба вырисовываются две старые портовые "акулы" - массивные шхуны под багровыми тряпками парусов, что битком забиты шлюхами с материка.
Вот уж, что не изменилось, так это извечная торговля людским "сырьем". Именно здесь, на маленьком тихом острове-стране, идет в гору работорговля между всеми странами мира. Черная сторона их пафосного мира проста, ибо слишком правильные слова чешут разномастные бескостные языки.

"Есть чем гордиться," - усмехается про себя язычник, стягивая с плеча тощий мешок с пожитками.

Чернильный в красное облако плащ пропитался кровью, сажей и грязью. Отчего-то находится здесь холодно, не так, как бывало порой ночами в Суне под чистым усыпанным жемчугом звезд небом, а пусто-холодно, до мурашек вдоль костлявой линии позвоночника. И Хидан выдвигается к строму другу.

Хатка, что у россыпи прибрежных валунов опустела - хозяин уже вечность как мертв. И Хидан это знает, но все же идет. Дорога, мягкая под ребристой подошвой сапога, видать, от нехоженности, тянется вниз к каменистым берегам, ползет старой серой змеей среди остроконечных скал, вдоль насыпи гигантских валунов, что хранят это место в круглосуточной тьме. Покосившаяся крыша древесного вечно сырого домишки - маслом по сердцу.

А вот гул, перебивающий даже шум прибоя, льется серной кислотой на натянутые ушные перепонки.

"Так и есть," - проносится в голове. Тропа обрывается россыпью морской гальки и еще влажных водорослей - старикашка-океан еще бушует временами. Но это редкий случай, ибо только северные ветра еще могут напомнить ему о буйной молодости, а они отныне здесь редкие гости. И лишь Джашин знает, почему.

Взору открывается картина из четырех дюжин голов - рабов, шлюх и торгашей. Рабы - как правило, мужчины - стоят на сымпровизированной платформе, ниже, прямо на камнях, - шлюхи. Последних народ мало жалует - выгоды никакой: поимел и бросил, не то что бесплатная рабочая сила, да и плюс они почти всегда пленные.

Хидан подходит медленно, ибо уж кому-кому, а ему спешить некуда. Вот уж что никогда не изменится: грязные заплаканные рожи престарелых баб или, напротив, совсем еще девчушек.

В носу свербит до боли привычно - чужаков несли сюда старые, но отныне редки гости - неизменные северные ветра. Они всегда приносят что-нибудь интересное, и только поэтому Хидан еще здесь. Предчувствие не обманывает - взгляд останавливается на замаранной ткани повязки протектора. Узор металлической вставки выдает знак Суны. Но дело даже не в том, что сюда принесло кого-то из нее далекой. Дело в той девчонке, что сжимает вещицу в ручонках. Те все - сплошь мозоли, рубцы да сероватая корка ороговевшей кожи. И лицо - смазливое, с еще по-детски пухлыми губами, землистого оттенка кожей - изуродовано грубым рубцовым шрамом, какие появляются, когда зашиваешь на скорую руку ужасные раны. Тот бугрится, точно огромный толстый червь под кожей, тянется вдоль всей правой стороны лица, странным образом огибая глаз по неровной дуге. Локти - серо-коричневые, настолько шершавые, что хоть стружку снимай. Снопки пшеничных волос не просто сальные - грязные. Стать, скользящая во всем естестве; дерзкий, не затухающий взгляд - живая, настоящая.

Хидан молча берет канат ее ошейника и ведет прочь. Мужики из торговцев было встрепенулись, но присмирели под взглядом сухого жилистого старика - видать, мальчишкой еще помнит лицо безумного жреца Джашина. И вновь старушка-дорога уводит вдаль, к закатным горам, к самой границе раздела земли и лазурной эмали, что вся сейчас в облачной дымке.

Язычник идет спокойно, не спеша - ему ведь некуда торопиться. Грубые руки трет средней толщины веревка, отчего неприятно зудят кончики пальцев - старая добрая то ли аллергия, то ли непереносимость берет верх, и мужчина, тяжело вздыхая, выпускает канат. Почти скрипучие под негнущимися пальцами при развязывании путы с тонкой шее рабыни падают мертвой змеей на тропу. Секунда. Лишь секунда понадобилась куноичи песков, чтобы сориентироваться и рвануть к вздымающимся клыкам скал.

Язычник улыбается - точно ведь, живая. Принесенная холодными брызгами океана и старыми верными друзьями - северными ветрами, что, подобно ему самому, не стареют, но родину навещают все реже да реже. Хидан идет медленно вслед за девчонкой.

А куда она денется-то? В лабиринте острых камней, босиком, наверняка, голодная. Смех, не тот заливистый, глупый, психозный, что звучал на чужом языке - другой: тихий, по-стариковски сиплый, но твердый, без намека на визгливые нотки. Девчонка оглядывается через плечо, хмурится и начинает взбираться на один из буравящих небосвод пиков. Камни вытесаны и заточены в лезвия еще во времена, когда островок этот не вышел из моря.

Плотная корка кожи на ладонях вспарывается мгновенно, но куноичи продолжает карабкаться, не замечая даже глубоких порезов на коленях, самих руках, ди уже почти всюду. Закон подлости - крошащийся звук осыпающейся каменной крошки и глухой - падения. Язычник специально не ловит девушку. Нечего убегать было. Зачем она ему? Использовать и выкинуть? Возможно. На то и нужны шлюхи. И даже эта, принесенная старыми буйными друзьями, не может быть исключением. Она слишком живая, чтобы ее щадить.

Хидан притягивает ее к себе за волосы. Зачем? О поцелуе или ином тактильном контакте и мысли не было, только завораживающая голубизна радужки, что легла вокруг маленьких точек зрачков, затягивает, дурманит.

Губы мягкие под царапающей корочкой, влажные, но зубы сжаты плотно - приходится силой проталкиваться меж них языком. В желудке что-то скручивается, пробивая странным холодком вниз, а затем забытой обжигающей волной к паху, ноющим к самой головке крепнущего члена. Хидан чувствует, как вздрагивает всем телом, опомнившись ниндзя песка. Но мычание, не молящее - воинственное, заводит не хуже кулачков, что обрушиваются язычнику сейчас на грудь, спину, сухие, но жилистые руки.

Хидану нравится это бессмысленное сопротивление, ерзанья и извивания. Попытки вырваться пресекаются заломом рук. Они, худые, почти костлявые, в корке грязи, хрустят, заводимые за спину. Что-то терпкое, вязкое, почти осязаемое, расходится по телу, гонимое кровотоком, что сейчас бухает в висах и где-то на уровне кадыка. В паху щимит, ноет, что хочется взвыть. И язычник не заставляет себя ждать: срывает остатки мешковатой военной формы, умудряясь не выпускать из крепкой хватки запястья, настолько тонкие и хрупкие, что возникает непреодолимое желание их надломить, чтобы до надрывного хруста, до едва различимого скрипа рвущихся сухожилий. Но он лишь избавляется одной рукой от старых мокрых у пояса от пота брюк, приставляет сочащуюся головку уже набухшего до предела члена к теплому и ожидаемо сухому.

Девчонка не всхлипнет, не закричит - Хидан знает таких: упрутся рогом, будут бороться за и так надломленную честь. Куноичи извивается, пенис мажет смазкой бедра, выбитый, так и не зайдя толком внутрь. От чертового трения становится только хуже: внутри все то стынет, то плавится под натиском неукротимого пламени, точно такого, какое оно в старых жертвенных кострах у алтаря Джашина в мертвом храме.

Хидан входит таки, разрывает сжимаемые всеми девчоночьими силами стенки влагалища, давит на руки, заставляя нагнуться сильнее, отчего острая щебень впивается в итак рваную кожу коленей. Мужчина проталкивается глубже, с силой впихивает крепкий хер внутрь плотно обхватившей в попытках вытолкнуть плоти. Вбивается, не щадя, аритмично, дико, точно с цепи сорвался. Дерет грубо, жестко, как последнюю сучку - раком.

Тело разрывает электрическими разрядами, каждая мышца напрягается, когда член вздрагивает и яйца начинает распирать и конвульсивно нарывать. Потоки семени обильны - язычник уже забыл, когда трахался в последний раз.

Хидан обрушивается на землю, а Темари проваливается в спасительную темноту - не от пережитого сейчас, а из-за банального истощения и изнеможения, ибо война только закончилась, а оправиться ей так и не суждено было.

Первое, что возвращает сознание - ноющая боль в каждой мышце и особенно в области живота. Руки трясутся, больно и страшно. Но Темари не сломается - выживет и победит, пусть даже и себя. Руки в кулаки - принципиальная позиция по жизни.

Но Собоку предпринимает попытку приподняться на локтях, но и это сейчас не под силу. Уши перестает закладывать, и мерное потрескивание костра, прерываемое лишь лязгом стали о точильный камень, подступает ершистым комом к горлу.

На этот раз девушка пересиливает себя: поднимается и усаживается на пятую точку, делая опору на копчик - нормально сидеть больно.

- Спой мне песню на своем языке, - смысл слов доходит не сразу, отчего, расценив, по-видимому, молчание как упрямство, Темари прилетает звонкая пощечина.

Возможно, будь это удар кулаком, нож под ребра, грубое слово или еще что в таком роде, девушка бы непременно взвинтилась бы и заупрямилась. Оплеуха же отрезвляет.

Не успев прийти в себя, она запела самую первую песню, что пришла на ум - колыбельная, что пела мама. Голос дрожит, часто обрывается на первых порах.

Ком в горле растет, першит, давит на стенки гортани. Но льющиеся строки уже не остановить. Темари никогда не славилась певицей - в их время не до этого, но внезапно понимает, у нее красиво получается. Девушка забывается в тихом трепете, вспоминая материнские руки. Они были не в пример нежнее ее, черствых, израненных, мозолистых, со сбитыми еще в детстве костяшками.

Но Собоку помнит прекрасно, что случилось накануне ее теперешнего пения, но переносит это так уж и болезненно - на войне случались вещи куда страшнее, что бы там ни говорили психологи в своих трудах.

Хидан сидит молча, затаив дыхание. Песня льется плавно, журчит, переливается сотнями тихих, хрупких, точно тонкий хрусталь, нот. Язычник невольно вспоминает старый мотив своей мертвой родины.

Этот год был первым, когда буйные северные ветра не напели ему его ни разу - лишь принесли девчушку с соломенными волосами и тихой песней на еще живом языке.