Трудно говорить

Я наблюдал за ним. Он всем улыбался тепло и открыто, осторожно забирал из чужих рук, протягивающих цветастые коробки, подарки. Благодарил тихо, избегая с кем-то встречаться взглядами. Кивал, неохотно жестикулировал и вновь благодарил, уперев глаза в чистый пол, по которому ступали знакомые ноги.

— Это просто поразительно! — восклицал кто-то в толпе, пока остальные подхватывали эту фразу и раздували её до невыносимой громкости, что забивала тесный коридор квартиры. — Господи, какой же ты сильный человек...

И он, прикованный навсегда к инвалидному креслу, улыбался. На него смотрели несколько пар глаз: любопытных, восторженных, недоумевающих, удивлённых. Скрипела едва слышно резина на колёсах, цепкие пальцы по-паучьи хватались за всё подряд. Человек, что лишился в страшной аварии обеих ног и лишь полгода спустя пришёл в себя, пережив не одну операцию, сгорбился в коляске и добродушно смотрел на гостей.

— Не надо таких слов, — говорит он вдруг, после чего вся квартира на секунду замолкает, совершая вежливый жест. Его смуглые руки, испещрённые затянувшимися ранами, неподвижно лежат на коленях, укрытых пледом, что пах чем-то тяжёлым и жарким. Как будто болью. Человек в инвалидном кресле свободно и весело продолжает севшим голосом: — Не делайте из меня героя!

То, что происходило в пределах этой обыкновенной двухкомнатной квартиры, называлось «вечеринка в честь нашего прекрасного бойца за жизнь и мир во всём мире он такой добрый посмотрите эта трагедия совсем его не изменила». Воздушные шарики ярких цветов, всяческие закуски, напитки, задорные открытки с лучшими пожеланиями, слова поддержки, горячие прикосновения чужих рук и невесомые поцелуи в обе щеки.

— Что бы я делала, если бы ты тогда погиб... — произносит сдавленно миниатюрная девушка, прикрывая рот пухлой рукой. Сухие всхлипы заряжают атмосферу напряжением. Кто-то подходит к девушке со спины, аккуратно берёт её за плечи и отводит к дивану, приговаривая бесконечно усталым тоном: «Всё в порядке». А она, не успокаиваясь, бормочет: — Это было бы невыносимо...

Я смотрю на «виновника» сегодняшнего торжества: худой, улыбающийся и совершенно прозрачный. Его светло-зелёные глаза обводят взглядом людей друг за другом, ни на ком не задерживаясь надолго. К нему подходят, ему что-то говорят, а он кивает и словно не в состоянии прекратить улыбаться. Я наблюдаю за ним, стоя в дверном проёме между кухней и гостиной.

— Ты в курсе, — обращается ко мне моя девушка, возникая из ниоткуда, — что на людей нельзя так нагло пялиться?

— Я ведь не выдаю себя, — отвечаю задумчиво, рассматривая спутанные тёмные волосы, едва доходящие калеке до плеч.

— В таком случае закругляйся с этим занятием и давай помогай мне тут всё устраивать.

— Что? — непонимающе спрашиваю я, отвлекаясь от того, за кем наблюдаю, на пару мгновений. Возлюбленная химичит с чем-то на кухне, гремит посудой и, насупившись, смотрит на меня исподлобья, осуждающе. — Что вы собрались устроить?

— Праздник, что ещё! — недовольно отзывается девушка, закатывая глаза и не отрывая от меня взгляда карих глаз. Сощуривается, пока кто-то громко смеётся и стискивает беднягу на инвалидном кресле в медвежьих объятиях. — Ты так говоришь, будто случайно здесь оказался.

— Лучше бы вовсе не приходил, — себе под нос произношу я, со вздохом проходя в кухню.

Я — никто тому человеку, чья улыбка больше напоминает виноватый оскал. Я — сторонний наблюдатель, для которого очевидны отчаянные попытки изувеченного парня отгородиться от шумной толпы поддержки. Я — то самое грязное стекло, через которое невозможно разглядеть воображение, но можно увидеть суть.

Суть человека, чьи руки вцепились в блестящие подлокотники инвалидного кресла, была удручённой и беспомощной. Пассивно-агрессивной. Я видел, как блестели светло-зелёные глаза, когда кто-то вновь начинал хвалить их обладателя. Замечал, как дрожат искусанные губы, силясь произнести в ответ что-то; как они кривятся в улыбке, такой безнадёжной и усталой.

Если бы не моя любимая девушка, я бы никогда сюда не пришёл. Даже если бы знал с детства этого темноволосого юношу, чьё горло, словно колючей проволокой, расписано светлыми шрамами, я бы не пришёл.

— Как там мой воин, а? — стараясь приободрить, заботливо спрашивает моя девушка у калеки. — Не холодно?

Люди ходят туда-сюда. Разговаривают, разливают друг другу напитки, что-то едят, включают на мизерную громкость музыку. Вскользь упоминают об аварии из прошлого, где человеку, вокруг которого они организовали целый праздник, сломала жизнь идиотская случайность.

«Не в тот автобус сел, — рассказывала мне возлюбленная, дрожа от холода, что стоял в холле больницы. — Мой брат перепутал номера...»

Теперь у него нет обеих ног, кости в которых раздробило. Горло его, задетое осколками разбитого автобусного окна, изуродовано. От левого виска до затылка полосой идёт кривой шов. Он до сих пор помнит, как под ним растекалась лужа его собственной алой крови. Он даже помнит свои отчаянные, сумасшедшие крики. Сейчас, сидя перед толпой сочувствующих людей, он улыбается, потому что выжил. Потому что никто не дал ему погибнуть. Потому что все уверены, что он счастлив.
Счастлив быть проблемой других.

Я наблюдаю за ним. Десять минут, полчаса, час. Пристраиваюсь куда-нибудь рядом с ним и слушаю, что он рассказывает друзьям, у половины из которых лица уже перекосил алкоголь. В основном он говорит одно и то же, но каждый из присутствующих внимательно слушает, на самом деле всё пропуская мимо ушей. Интересно. Слишком душераздирающе. Что ты сказал? Ну да, ужасная авария. Было больно? Он не выдерживает: теперь не улыбается, а посмеивается.

Его сестра — моя девушка — теряется между людьми. В какой-то момент брат возлюбленной остаётся покинутым и измученным: вздыхая, он с прежней улыбкой разворачивается на инвалидном кресле и перемещается из гостиной в прихожую. Останавливается посреди скинутой другими людьми обуви. В темноте, в удушающем жаре, в собственных безостановочных рыданиях. Он закрывает смуглыми руками лицо, опускает голову и затихает. Смешивается с мраком.

— Зачем ты согласился на это? — не выдерживая, спрашиваю я у калеки, но он даже не вздрагивает от моего голоса.

— Мог бы хотя бы подойти ко мне, — сипит он в ответ, — пока рассматривал весь этот чёртов час.

— Прости, — ощутив неловкость, неуверенно протягиваю я.

— Нормально, — спокойно отвечает брат возлюбленной. — Мне стоит привыкнуть к тому, что на меня теперь будут только смотреть, но не говорить со мной.

— Ты мог бы отказаться от этого сомнительного празднования.

— Правда? — хмыкает парень. — А оно бы всё равно произошло. Потому что я не в том состоянии, чтобы отнекиваться. В безнадёжном. — Смеётся. — В безножном, я бы сказал.

— Не смешно, — перебиваю я калеку, но он совершенно не в обиде.

— Странно, что ты не делаешь из себя хранителя милосердия, — произносит парень, и его интонация становится неуловимой в своей отрешённой печали.

— У меня бы не получилось, — честно признаю, привыкшими к темноте глазами обводя худую фигуру инвалида. Из-под светлой футболки виднеются позвонки. Голова всё так же опущена. Под пледом — вечное напоминание о том, что некоторые случайности безжалостны.

— Вот если бы я не перепутал тогда те два номера, — говорит брат моей девушки, а потом вдруг смеётся. Тихо и жутко. Наверное, именно так звучит смех тех, кто потерял что-то, что больше никогда нельзя будет вернуть. — Вот если бы я не перепутал... как думаешь, могли бы мы сейчас напиться с тобой и носиться по ночным улицам одичавшими вихрями?

— Скажи им, — потеряв терпение, говорю я ему.

Он хватается за горло. Стискивает его, но почти сразу ослабляет хватку. Руки безвольно падают на ноги (то, что от них осталось) и сжимаются в кулаки. Парень поднимает голову.

— Трудно говорить...

Свет в прихожей резко зажигается. На нас смотрит несколько пар глаз.

— Подружились? — спрашивает моя девушка, а её брат снова улыбается. Как будто на его лице пару секунд назад не было болезненного, страшного выражения обречённого на немое страдание посреди живых и счастливых.

— Да, — тихо отвечает парень, подкатившись ко мне. Длинные пальцы всё так же сжимают подлокотники. Несдержанно, словно сейчас поднимется и набросится на кого-нибудь. Он смотрит на меня, как не смотрел ни на кого из присутствующих. — Славный он у тебя.

«Потому что он не желает сочувствовать мне».

— Здорово! — восклицает возлюбленная, разворачивается и тянет за собой остальных, крича нам из гостиной: — Только не заговоритесь там, а то всё сейчас съедим!

Молчание как знак бегства. Не говори со мной о том, чего я не хочу слышать. Мне и так тяжело. Прекрати говорить со мной обо мне. Человек, навсегда прикованный к инвалидному креслу, прекращает улыбаться, когда толпа отплывает от прихожей.

— Когда все эти они уйдут, — остановившись перед проёмом, внезапно обращается ко мне калека, — останься ещё на немного. Пожалуйста.

«Потому что тебе плевать, кем я был и кто я теперь».

Я киваю, подходя к парню и кладя руки на ручки его коляски, молча предлагая помочь в передвижении.

«Потому что ты не испытываешь жалости ко мне».

Захожу в гостиную, загаженную праздничным настроением, стоя за спиной жертвы случайности. Мы оба улыбаемся.

«Никакой».