Unbeautiful

Восемь часов прошло с тех пор, как он оказался в обшарпанных стенах этой больницы.
Восемь часов, как он чувствует себя хуже, чем обычно.
И к началу девятого часа перед его койкой появляется молодой человек. Он молчит и курит. Курит и молчит.
И, глядя на него, другой подросток - испуганный, но готовый вцепиться в глотку, кажется, уже продрог до кости и вскипел адским пламенем.

Они говорили, что никто не придёт. Но он стоит над кроватью Итачи и смотрит прямо ему в глаза - холодно, но сурово.
Он выпускает дым и выглядит более увлечённым сигаретой, чем пациентом в этой палате.

Он даже не поворачивается в сторону, говоря, что теперь они пойдут с ним.
Не поворачивается и тогда, когда уверенный голос прорезает тишину в ответ, говоря, что они никуда не пойдут.

Он даже не произносит и слова, чтобы сыграть на их чувствах. Он знает, что они пойдут с ним. Потому что в чёрных глазах отражается страх. Потому что в голосе слышна мольба о помощи.
На единственный вопрос, который никогда не будет озвучен - "просто желание помочь". И не важно, кому именно.

Итачи путается руками в длинных чёрных локонах - всеми руками.
Он знает, что он нравится публике, потому что они ждут его выхода. А в глазах у него - смирение.
Теперь он звезда. И это ранит его сильнее всего на свете.
Потому что он правда хотел быть звездой. Но - не так.
Совершенно не так.

И Канкуро больно за него и завидно одновременно - он хотел быть звездой тоже. И - любой, и - не важно, как.

Он смотрит на приготовления Итачи и с ужасом ждёт своего выхода.

Потому что его выход - это смех и презрение среди ужаса и отвращения.
И ему до ужаса хочется быть отвратительным - как Итачи.

Ему давно уже не противно, когда Итачи ласкает его - он привык, и, возможно, так даже лучше - можно притвориться, что ты просто извращенец, а не убогий влюблённый идиот.

Ему давно уже не страшно смотреть на обнажённое тело возлюбленного - монстр перестаёт быть монстром, когда ты его любишь.

Ему давно уже не больно, что даже Итачи презирает его - потому что он тоже считает себя таким, и вовсе не из-за внешности.
Он считает себя достойным презрения, и до дикой боли в груди и костяшках пальцев он хочет быть как Итачи - внутри они оба чудовищны, но у Итачи это проявляется притягательно изящно.

Он выходит на сцену, и публика охает. Он кокетничает и показывает себя во всей красе - и никого из публики нельзя было бы назвать больным, если бы они захотели оказаться в его объятьях.

Итачи уходит, подарив пару очаровательных жестов напоследок, и все аплодируют.

А вот выходит Канкуро.
Он подходит к микрофону и пытается петь.
И публика радуется ещё больше - они смеются, смеются, смеются.
Они не напуганы - они чувствуют своё превосходство, и сердце Канкуро хочет остановиться. Он хочет убежать, но тогда он потеряет Итачи - он не променяет всё это на бесполезное существование в бегах.
Ни за что и никогда - и это душит всё его существо.
Мерзкое, глупое, жестокое, но - любящее.

И ему хочется разорвать себя в клочья.

Ему хочется показать своё самое яркое уродство - это не испорченное собственным отцом лицо, это не гнев, пылающий внутри, это не ненависть - это безумие.

И, раз, узнав, что его сын предпочитает компанию мальчика - особенного мальчика - добропорядочный и строгий отец Канкуро, накачав его снотворным, отдал в качестве холста татуировщику-фрику, превратив того в уродца, то это было семейное проклятье.

Именно безумие заставит его отвести Итачи подальше от шатра и выломать ему руку - третью.
Как тот всегда мечтал - жаль, что он не может оценить это от болевого шока.
Ему не жаль, что если руку не удастся спасти, он больше не сможет быть звездой.
Ему не жаль, что это всё равно не заставит зрителей любить Канкуро больше.

Жаль, что вскоре Канкуро остался в шатре один.
Жаль, что никто больше не прервёт его беспокойный сон.
Жаль, что никто больше не коснётся его - не коснётся тремя руками.

И ему совсем не жаль умирать.