Впотьмах.

Сколько я уже шел? И куда? Свет стал меркнуть, пока вскоре совсем не исчез. Красное марево заката, а после – тьма. Почему перед тем, как Солнцу приходится умереть, оно так ярко пышет на небе? Горит, словно тысяча пожарищ? Ни одному человеку не суждено так умереть… так эффектно. Человеческие смерти убоги. Унылый крик. Капли крови. Никто никогда не умрет красиво. Потому что красивой смерти человеку не дано. Даже самые лучшие люди гибнут жалко. Мрут, как мухи, на куче своего же дерьма.
И даже он. Даже Итачи умер, как самый обычный человек. Только вот странно, не могу этого понять. Он заслуживал большего, заслуживал лучшей смерти. Не такой жалкой. Не такой. И не те слова он должен был произносить. Он совсем не знает сценария. Он все сделал наоборот.
Густая тьма везде расставила свои сети. Она, как паук, искусно сплела из тонких черных нитей паутину мрака. Мрака и забвения. Мрака, откуда выпрыгивают, словно скользкие лягушки из болота, монстры моих кошмаров. И все-таки я устал. Хочется спать. Надо остановиться.
С наступление темноты мир становится еще беднее, чем при свете. Он и так одинаков и убог до невозможности, а в темноте не представляет собой ничего, кроме лужи дегтя, в которой вязнешь, мгновенно и без шанса на спасение. И вот теперь эта черная густая масса обступила меня со всех сторон, оглушив криком сов и сверчков – предвестников ночи. Надо лечь спать. Глаза закрываются, совсем не слушая рассудок, который твердит мне, что надо идти дальше, потому что любая остановка подобна падению, постыдному поражению. Но вот уставшее тело само почти без чувств повалилось на траву. Мягкую, душистую траву, пахнущую эфемерным запахом полевых цветов. Так всегда пахли простыни в детстве, на которых я спал. Так приветливо и успокаивающе мягка была моя постель. Я тут же закрыл глаза, окунувшись в прошлое. Не замечая гуканья сов и пения сверчков, я слышал звуки собственных душевных струн, которые затрепетали, словно крылья бабочки. Картины, давно мною позабытые, всплыли вновь, ярче, чем они были в реальности.

Теплые руки, скользящие по лицу.
Взгляд добрых и всегда таких родных черных глаз.
Сдержанная улыбка сквозь тонко сжатую полоску губ.
Мама…
Братик…
Отец…

Теплые и нежные глубины воспоминаний всегда терзали меня больше, чем картины той страшной ночи, перечеркнувшей красным цветом крови всю мою последующую жизнь. Сердце туго забилось в грудной клетке, словно запутанное в липкую паутину. Я почти не чувствовал его. Я ничего, кроме мягкой травы под собой, не ощущал.
Перед глазами вновь, на смену темному полотну, предстала картина прошлого.

Искристый смех знакомого грудного голоса.
Брызги воды, блестящие глянцем на солнце, летели в стороны. Словно бриллианты, они с шумом рассыпались по лазурной глади озера.
В такие моменты Счастье неизменно стояло за спиной каждого.

Не хотелось размыкать век. Однако глаза сами раскрылись из-за моего тайного, спрятанного в глубине души желания: увидеть, что призраки прошлого не стоят передо мной, что они эфемерны, что они существуют лишь у меня внутри. Глубоко в душе, там, где звенят осколки детства.
Все по-прежнему. Непроглядная тьма.
Я взглянул на ветку дерева, что высилось надо мною пушистой зеленой шапкой. Во мраке ночи отчетливо блестела паутина, в глубине сумрака приобретая странные оттенки лазурного. Там в глубине сидел паук. Ел неспешно свою жертву – запутавшегося в расставленных им сетях мотылька. Я закрыл глаза, нисколько не жалея маленькую жизнь, что погибала раньше времени. Она бы все равно сдохла. Не сегодня, так завтра, на рассвете.

Не спалось давно.
Из соседней комнаты доносилось зловещий шепот родных голосов.
Сквозь раскрытое окно проникал в комнату отблеск Луны.
Детское сознание сдавливало в тисках от непонятной сердцу боли.

Ночь убаюкивала теплым мраком, словно заботливая мать своего ребенка. Мать… Мама…

- Мама! – детские ручонки тянутся вверх. Взгляд, восторженный, слепой от любви, устремлен на светлое лицо женщины.
Теплые руки подхватывают маленькое тельце. С мягкой укоризной голос шепчет:
- Ну, сынок, ты ведь уже большой мальчик. Не надо сидеть у меня на руках, - однако эти самые теплые руки лишь крепче прижимают к себе маленького человечка, самого дорого и любимого.

Как раньше меня обнимали руки матери, так теперь только ночь способна меня окутать и подарить тепло.
Как раньше мне улыбался брат, так теперь только Солнце способно мне вымученно улыбнуться и подарить частичку ускользающего света.
Как раньше с затаенной гордостью глядел на меня отец, так теперь на меня безразлично взирает небо.

Чей-то неведомый голос кричал у него внутри.
Чей-то шепот взывал к нему.
Чьи-то губы говорили: «Спаси! Избавь меня от бремени!»

Я исполнил желание того существа. Я избавил Итачи от его ноши, взвалив ее на себя, покорно согласившись ее нести на своих плечах, которые и до этого ныли от слишком тяжелого ярма. Я порвал все нити, связывающие меня с домом. С прошлым. С ними…
Я выбрался из паутины, крепко державшей меня, я стал свободным. Только кажется свобода эта куплена за слишком дорогую плату. За такую свободу я отдал слишком большую цену. Меня обманули.

Лица друзей опечалено смотрели на него.
В их глазах влажно блестело отчаянное, эгоистичное желание.
Их голоса шептали: «Не надо».

Деревня эгоистов. Итачи отдал за них жизни, чтобы они все могли улыбаться. И радоваться. Каждая их улыбка – заслуга брата. Каждая минута смеха – цена, которую они должны заплатить ему за минуту счастья.
Внутри что-то туго затянулось. Словно душу завязали в морской узел. Оттуда вымученным шепотом вырвались голоса. Тысячи голосов:

- Мой глупенький братишка.
- Ты ведь уже взрослый мальчик, верно, Саске?
- Таким сыном можно гордиться.
- Останься, дурак!
- Не покидай меня… Возьми меня с собой…
- Это техника не та, чтобы использовать ее против друзей.

Они мучили меня. Терзали. Разрывали в клочья сердце. Дикое желание охватило рассудок: закричать, заметаться по траве, словно в агонии, схватиться за ткань рубашки в том месте, где бьется мертвое сердце. Боль, сильнее, чем физическая, ломающая жестче, чем грубые руки детей пластмассовую игрушку, горячее, чем пожар. Она была везде. Она текла вместе с кровью по венам, она бичом била сердце, заставляя его дрожать, она сковывала тело, позволяя импульсу господствовать надо мной.
Так больно. Сильно. До скрежета в зубах. До сжатых в кулак пальцев. До слез, что все давно высохли. Мука, сильнее, чем, когда твое тело протыкают клинком, и ты валишься наземь, как мешок мусора. Ярче, чем, когда стальной кулак противника бьет прямо в солнечное сцепление, на секунду ослепляя и вызывая кровавую рвоту.
Так хотелось громко кричать. Так хотелось хотя бы перевернуться на бок. Но тело, крепко сжатое в тисках рассудка, оставалось неподвижным. Оно словно запуталось в паутине. Как тот мотылек, который, наверное, уже переваривался в желудке паука.
И снова голоса, взгляды, устремленные на меня: с нежностью, любовью, надеждой, горечью, грустью, молитвой. И снова руки, тянущиеся ко мне в беззвучном призыве остаться и защитить. Хватающие меня за ноги, падающие наземь, когда лезвие моей катаны ловко танцует в воздухе, перерубая человеческие тела, словно заросли бамбука.
Их глаза, голоса, руки, их мертвые тела – всё лежало передо мной, под моими ногами, и с их холодный губ, на которых замер отпечаток смерти, доносилось:

- Ты запутался.
- Ты мотылек в лапах у паука.
- Ты забылся.
- Ты не вырвешься.
- Ты погребен.
- Теперь ты вечно будешь стенать за нас…