Параллель. Боль в тебе. 1.

***

Она знала, что это необходимо, знала, что иначе нельзя, знала, почему ей это нужно было больше, чем кому бы то ни было. Но ничего не могла поделать со страхом, который парализовал ее конечности. Страх всеобъемлющий, пред новым миром, в который она так отчаянно, до боли, не хотела вступать. Ей было страшно оказаться в той чуждой и непонятной для нее среде, потому что она знала себя слишком хорошо, чтобы успокаивать пустой надеждой на то, что она быстро и с легкостью сумеет адаптироваться. Ей было страшно взглянуть в глаза той новой жизни, которая неотвратимо открылась перед ней. В груди сердце замирало, стоило ей лишь подумать и представить, как она будет там, в том незнакомом городе с незнакомыми улицами и людьми, совсем одна. Всего страшней ей было за саму себя, потому что она не могла и предположить, что настолько будет дрожать, услышав от матери больно шокирующую новость.
Она ощущала себя преданной. Её грызло чувство своей беспомощности перед правдой, в которую ее вдруг втолкнули, не оставив сил на сопротивление. Она не знала, как ей теперь сосуществовать с тем, с чем ее оставили, умирать, плакать, рвать и метать эту гнусную, грязную правду, от которой она пряталась, прикладывая к этому бесконечное число усилий. Что вдруг стало с ее некогда такой цельной и радостной жизнью? Она обратилась прахом, разлетелась перьями, упала в бездну, оставив ей лишь жалкие осколки, в которых тускнело ее отражение, той прежней, какой она была когда-то. Она намеренно не склеивала те жалкие и скудные остатки своего фальшивого счастья, которым обладала. Она страдала и буквально тыкала саму себя в свою безнадежность и пучину своего отчаяния, ярко ознаменовавшие конец ее блестящей жизни.
Она вдруг увидела ясно, без грязи, которую принимала за украшение своей души, всю себя. Без утайки и прежнего лукавства. Ей стало противно от самой себя, потому что она вдруг поняла, насколько жалка, беспомощна, слаба, фальшива.
Она в тот же день разодрала все свои платья и выкинула прочь тонны косметики, которые так старательно наносила на свое лицо, пытаясь скрыть за этим фальшивым блеском свою гниющую, вонючую душу. Она и подумать не могла, что некогда из вечно сияющей Ино превратится в такую жалкую, грязную и сломанную неудачницу, которая спасовала перед первой своей трудностью в жизни.
Она дни напролет думала, анализируя бессознательно прожитые семнадцать лет своей жизни. Она ощущала внутри себя колючую пустоту, которая разъедала ее естество, словно ржавчина. Она резала и разрывала каждый атом своей мелочной души, наполненный ядом грехов и пороков. Она знала, что всё это – расплата. Она знала, что, может быть, для других это всё глупости, а для нее это было более чем серьезно.
Ее жизнь ломалась.
Она умирала.
Сгорала.
Разлагалась.
Распадалась.
Разлеталась.
И она ничего не могла с этим поделать.

1.

Он улыбался. Как ни в чем не бывало. Словно между ними не существовало тех долгих и ужасных лет разлуки, в течение которых они оба даже не думали о жизнях друг друга.
Словно две далекие галактики.
Столкнулись.
И произошел взрыв.
В ее душе.
Она зло сверила глазами, холодными аквамаринами, каждую грань фигуры своего отца, который так внезапно и стремительно, нагло, ворвался в ее сломанную жизнь. Невидимым вихрем, неощутимым ядом, он впитался в ее естество, расчленяя каждый атом ее существования. Это он, так намеренно подло, больно, грязно, вошел в ее душу, снял с ее поверхности красиво блестящее покрывало, обнажив каждую ломанную черту и линию, изъеденную червями пороков.
Он ей никто. Никто и никогда не был и не будет. Она ощущала его чудовищно вонючую и тошнотворную близость, с трудом сдерживая приступ тошноты. Ее тошнило от этих лазурных глаз. Как у нее. От этих платиновых локонов. Как у нее. От этих пухлых, коралловых губ, все время влажных, притягательно влажных. Как у нее. Она была похожа на него чудовищно. Настолько страшно и дико, что хотелось разорвать собственную плоть, потому что она осознавала, что есть кусок от плоти его. Такого жестокого. Противного.
И мать ее улыбалась. Глупо. Влюбленно и преданно. Словно никогда она не была одинока по воле рук этого человека. В глазах, светлых, лучистых глазах ее матери, стоял влажный блеск счастья. Она была похожа на собачонку, встретившуюся с хозяином после долгих лет разлуки, за которые этот самый хозяин перестал думать о своей пропаже.
Она заведомо возненавидела своего отца. Она теперь заведомо ненавидела свою мать.
Они стояли молча на вокзале. Среди снующих мимо тел, чуждых им. Ненужных. Ино в этот момент вдруг подумала, насколько они все ничтожны в своих душах. Мелочных, холодных душах.
Они молчали. Улыбались и молчали. Как будто между ними было что-то таинственное и особенное.
А ничего особенного не было.
Ее отец просто семнадцать лет назад трахнул ее мать в какой-то своей командировке. И исчез бесследно. А теперь вдруг объявился, якобы из-за большой и сильной любви, потому что его жена ушла на тот свет.
Ничего особенного.
Кроме циничности, глупости, эгоистичности.
Впрочем… Ничего особенного.
- Юми, - услышала она грудной голос отца. Прокуренный и пропитый, как голоса тысячи вместе взятых рыбаков, уходящих на несколько лет в море за уловом. И этот голос с такой пошлой нежностью называл ее мать по имени. Волна мурашек пробежала от поясницы и до шеи, заколов тысячами булавок кожу. – Я так скучал по тебе…
Пошло. Наигранно. Глупо. Иронично. Ужасно. Ненавистно. Противно.
Фигура матери задрожала. Ино явственно видела, как ее губы еще шире расплылись в улыбке, а ресницы затрепетали под тяжестью металлических соленых капель, что застряли на их кончиках. Она подалась вперед со всей свойственной ей податливостью и беспомощностью. Она ненавидела это в матери. И в себе.
Податливы и беспомощны.
Бесит.
Внезапно лазурь глаз отца обратилась на нее. Впилась в ее мутно-синие глаза со всей настойчивостью. Словно заставляя любить и обожать своего обладателя.
А Ино едва не стошнило.
- Ино? – осторожно-тихо спросил он.
Она лишь кивнула. Резко и коротко.
- Я рад с тобой познакомиться, - улыбка. Улыбка, в которой она с содроганием сердца узнала себя. Подолгу любуясь своими пухлыми, влажными губами в зеркале. Ловя каждое их подёргивание, малейшие приподнимание их уголков. Она слишком идеально изучила свои губы, чтобы знать наверняка, как они выглядят и без зеркала. И вот теперь, смотря на эти коралловые, сочные губы, она узнавала свои, мягкие, податливые, будто созданные для поцелуев.
Она похожа на этого урода. Эти ее длинные, платиновые волосы, слишком пышные и тяжелые, которые с трудом берет расческа. Эти глаза, синие, как полуденное небо без облаков. Эти улыбки, наигранно-слащавые, искренние, смешные. Она была в точности, как этот ублюдок, из спермы которого она получилась.
Ей вдруг захотелось отчистить содержимое желудка, потому что она внезапно представила, как пошло и по-животному ее мать и ее отец совокуплялись на скрипучей кровати, производя на свет ее.
- Думаю, Дей-тян тоже будет рад, - порывисто вырвав ее из раздумий, проговорил отец.
«Дей-тян» - что за глупое сокращение? Она знала, что у нее, оказывается, есть старший брат. Однако это ее не радовало ни разу. Она уже ненавидела его. Потому что он тоже, как и она сама, получился от этого выродка, что поразительно похож на нее, и улыбается.
Она кивнула. Медленно. Едва заметно.
- Идем? - спросил ее отец, улыбнувшись. Отец. Смешно. Она даже забыла его имя. Нет, она даже не хотела его запоминать, потому что этот человек был для нее чужим. Невозможно чужим.
Отец взял их багаж, состоящий из одного чемодана, и уверенной походкой направился к выходу. Мать шла рядом с ним, а Ино плелась сзади, потому что не было никакого желания идти рядом и слушать их ностальгические речи, полные любовного бреда. Такого же фальшивого, как они сами.
Она будет жить под одной крышей с тремя чужими, невероятно чужими людьми. С матерью, ставшей для нее непонятной и истерически-жеманной женщиной, которая в свои сорок два была сентиментальна, как школьница; отцом, имени которого она даже не знала; братом, которого не видела, но с которым даже не хотела общаться и разговаривать. Кроме того, ей придется обитать в этом маленьком городишке, в котором даже старшей школы нет. Ей придется ездить за несколько верст в ненавистную ей школу, где она будет каждому и всем чужой.
Они сели в ужасно дорогую, как показалось Ино, машину. Она блестела на солнце тысячами прозрачно сверкающих игл, отражая в своей металлической поверхности разношерстную толпу. В мозгу Ино всё это сливалось и смешивалось в невообразимый хаос. Столько людей. Тысяча причин для одиночества.
Ее мать села рядом с ним, с этим мужиком, который бесил ее своей извечной улыбкой. В салоне оказалось глухо, тишина зародила в голове Яманако атомы мыслей, которые не могли до конца ясно оформиться. Потому что она не хотела. Думать. Именно сейчас, в удушающей тишине салона, которую разбавлял тихий шепот двигателя едущего автомобиля.
Как бы она хотела быть сделанной из стали. Быть железной, как эта машина. Ничего не чувствовать и только гудеть. Вечно двигаться только потому, что чьи-то чужие, не волнующие тебя руки, управляют тобою. Ведут тебя неведомо куда, туда, куда ты не знаешь.
Вечно.
И прекрасно.
Только вперед.
Навстречу чему-то неведомому.
Она могла бы назвать тысячи причин для того, чтобы выразить, как хорошо быть бесчувственным механизмом, но кому это было нужно? Все ее безумные мысли и внезапные стремления так и тонули в дегте ее души, в трясине ее мозга. Потому что никто никогда ее не слушал. И не хотел слушать. Не говоря уже о том, чтобы слышать.
Они все потонули в своих компьютерах. Потерялись в социальных сетях. Там нет души и людей. Есть непонятные ники и цифры. Есть оглушающее безмолвие. Есть тонны одиночества, что отравляет воздух вокруг тебя смогом.
Хорошо быть машиной.
Автомобиль резко затормозил перед двухэтажным домом. Такие миленькие дома в тихих районах, специально созданных для семей, тоннами показывают по телевизору. Идеальная обитель уставшего от цивилизации потребителя. Двухэтажное строение безразлично-холодно смотрело на нее темными окнами, сквозь которые она слабо видела незамысловатый узор занавесок. Дом, построенный по европейскому, нет, скорее западному образцу. Бесит.
Они все комфортабельны. Красивы. Чисты. Удобны. И в них столько дерьма, которого не найдешь ни в одной подворотне, где обитают бомжи.
Она вышла из машины. Не обращая внимания на отца и мать, которые выгружали багаж из автомобиля. Она ничего не могла и не хотела видеть, кроме блестящей под полуденным солнцем крыши. Этот дом словно сошел со страниц какого-то буклета, в котором размещаются фотографии чистеньких, красивых, изящно-удобных домиков для покупок.
Ино вдруг ощутила страшный, не бывавший с нею раньше спазм в области горла. Что-то обожгло глотку. Что-то разрывало ее изнутри, желая обрести форму, выйдя наружу. Наверное, это стремилась сгореть душа, больная гангреной. А может быть, ей просто стало жалко себя настолько, что вся желчь подступила ко рту.
Она не могла больше смотреть на этот дом. В этих ужасно-красивых и чистых стенах ей предстояло теперь жить целый год до поступления в университет, когда она наконец сможет уехать из этой дыры куда-нибудь далеко и надолго, не вспоминая о своей никчемности, не отравляя себя более иллюзией счастья.
Разорвать бы душу на части. Выблевать бы все внутренности. Сжечь бы себя заживо. Только не видеть бы этого дома, этого места, этого солнца.
Ино охватило желание, которое обрело форму в дрожании ее рук и ног, в подгибании коленок, в резком дыхании, в ослабшем и обмякшем теле. Может, это был всего лишь солнечный удар, но она вдруг явственно ощутила, как что-то сжигает ее кожу. Что-то острое бьет прямо ей в голову. Бурит ее, словно дрель асфальт. Достигает мозга, впивается движущимся тупым лезвием в мягкую плоть.
Она схватилась рукой за забор, белый, изящный, стоящий вокруг участка, словно королевская ограда. Он был высок. Ино казалось сейчас, что бесконечно высок. Прутья, за которые она уцепилась, были горячи и обжигали ладони, сверкая на солнце, словно иглы. Она хотела сейчас медленно сползти по ним вниз, к земле, которая слепила глаза своим жаром. Асфальт также был раскален, обжигал, как лава. Она ощущала это через босоножки на плоской подошве. Модные, лучшие, дорогие босоножки, которым так завидовали эти шлюшки, везде таскавшиеся за ней в прежней школе.
Словно сквозь мягкую пелену сна она ощутила чей-то глухой голос, холодный, фальшиво озабоченный. Это, наверное, ее мать. Или отец. Она не могла разобрать, меньше всего на свете она сейчас хотела слышать их голоса, похожие на скрип заржавевшего механизма. Холодные. Эгоцентричные. Похожие друг на друга каждой своей фальшивой нотой. Кто-то настойчиво лез к ней с глупым вопросом: «Всё хорошо?». Хорошо… Хорошо. Хорошо, когда ты лежишь в холодной земле и ничто тебя не волнует. Хорошо, когда ты напьешься до беспамятства. Хорошо, когда ты засыпаешь, не видя сны. Хорошо, когда тебя не трогают. Сам вопрос, этот глупый, такой нелепо очевидный вопрос – всё хорошо? – уже наталкивал на мысли и ощущения далеко не хорошие.
Она не могла. Не хотела. Не желала отвечать этому скрипящему голосу. Он исказился до лязгающей дымки, в которой пляшут частички, атомы, молекулы грязнейшего, тяжелого металла. Он превратился в легкую и подвижную ртуть, он стал жидким маслом. Тяжелым. И гадким на вкус.
Чья-то скользкая, холодная рука схватила ее. Ее изнывающую, разлагающуюся кожу, сквозь дыры которой было видно запеченное на солнце мясо с вытекающим из ран гноем. Это прикосновение, липкое, такое противное прикосновение вызвало раздражение на ее сгнивающей заживо конечности. Она резко отдернула руку, почувствовала дикий спазм боли в плече. Она прижалась беспомощным телом к горячей ограде, пытаясь отстранить от себя это нежелательное воздействие из внешнего, непонятного, уродливого мира.
Было жарко. И больно. Плавилась голова, изнывала плоть.
Из носа хлынуло красное вино.
Со вкусом ржавчины. Ржавый металл. Красного цвета. Плавленый. Медь. Она лилась из ноздрей, пачкая губы, окрашивая их в ярко-красный.
Как вишневый сок.
Как насыщенное вино.
Как лепестки лакрицы.
Как кровь.
Нет, эта и была кровь. С таким противно-соленым вкусом.
Ино инстинктивно приложила ладонь к носу, слыша, как откуда-то издалека до нее доносятся чьи-то искаженные голоса.
Ее хватали чьи-то руки, но ее мясо, ее оголенное, гниющие мясо, падающее на землю пластами, таяло в их ледяных и безразличных ладонях. И ей было страшно.
Но темнота уже объяла разлагающееся тело.

Она еще не открывала глаз, но уже видела комнату, в которой окажется. Высокие потолки. Маленькая. Широкое и большое окно, открытое нараспашку. Воздух жаркий и стоячий, потому что ветра не было. Она лежала на мягкой, словно облако, кровати. Она не знала точно, насколько облако мягко, но в детстве всегда представляла себе, что вместо кровати спит на облаке. Было бы здорово, подумалось вдруг ей, и правда заснуть на облаке. Там спокойно. И тихо.
С ней кто-то был. В комнате явственно читалось и чувствовалось чужое дыхание. Быстрое, словно от недавнего бега. Но тихое, как будто бы оно было размеренным. Не открывая век, Ино попыталась почувствовать запах, но присутствие этого существа ничем не пахло. Она даже не могла понять, какого пола оно. Может, это просто собака или кошка.
Нет. Оно было высокого роста. От него веяло небрежной силой. Она точно знала, что не видела этого человека дотоле. Она не могла его прочувствовать.
И открыла глаза.
Золотые нити волос сверкали в полуденном свету, что желтой дымкой пробрался в комнату, уложившись на пол и кусочек стены замысловатым, удлиненным прямоугольник. Насыщенные, яркие, голубые, как топаз, глаза. В них стоял задорный блеск или случайно попавший в зеркальный плен лучик солнца? Часть лица отливала белым светом. Словно блестевшая в холодном свету луны вода. Лицо… Лицо с тонкими, немного женственными чертами. Тот же цвет глаз, волос, те же губы. Как у нее.
Он улыбался. Как-то ехидно и странно, можно было подумать, что он делал это всегда. Эта улыбка, она приклеилась к его лицу, став почти маской. Мышцы его рта всегда были напряженны, она могла читать это по резко выступающим линиям возле уголков губ.
У него были длинные волосы. Светлые, тонкие, подвижные и податливые, как колосья пшеницы. Она не любила парней с длинными волосами.
Это был ее сводный брат, наверняка. Она не помнила его имени, но знала, что оно заведомо ее раздражает. Не смотря на его насмехающийся лик, который чем-то ее притянул, она знала – имя, единственное, что она будет в нем ненавидеть. Будет?
- Ты как? – звенящий голос. Яркий и радостный. Если убрать из него нечто юношеское, дрожащее, мужественное – это будет голос невинного ребенка. Чистого. Кристально чистого, до прозрачности.
Она не отвечала, потому что не хотела. А может просто потому, что в горле что-то стояло. Тяжелое и горькое.
- У тебя был солнечный удар, - смеясь, сказал он, словно насмехался за это над ней. Это не понравилось сразу и оттолкнуло Ино. Она встрепенулась, задрожав злобно, словно дикая кошка, почуявшая угрозу.
Внезапно Ино вспомнила свой приступ, и посмотрела на руки. Чистые. Белые. Без единой царапинки. Несомненно, ее руки. Но почему тогда?..
Она вновь взглянула на юношу, пытаясь увидеть в его блестящих глазах что-то, что могло сказать ей: он лжет. Но она ничего, кроме этого ослепляющего блеска не видела.
- Я Дейдара, - весело проговорил он. – Твой типа братик.
Она нахмурилась, вжавшись, насколько могла в мягкую поверхность кровати. Он стоял возле, глядя на нее сверху вниз, и она боялась, что ослепнет, глядя в эти лучистые глаза. И в тоже время она не могла оторвать взгляд, потому что еще ни у одного человека не видела таких сверкающих счастьем глаз.
-Ты умеешь говорить? – смеясь, сказал он, небрежно выставив ладонь вперед, стремясь пожать руку Ино в знак знакомства.
Она молчала, продолжая попытки утопить свое тело в кровати, хватая крепко складки одеяла, сжимая их в кулаках до побеления рук.
Она не знала, почему так враждебно реагирует на это дружелюбие и счастье. Он был слишком живой по сравнению с нею, усопшей в пучине своей грязной души. Он был слишком открыт для нее – бери что хочешь. Она так не могла.
Эти яркие глаза, дышащие жизнью. Ее мутные голубые болота… Эти золотистые волосы. Ее блеклая платина... Эти улыбчивые губы. Ее сжатые уста. Он был так похож на нее и в тоже время так далек от нее.
Слишком живой, хороший, счастливый. Она боялась его. Как будто могла обжечься, попасть в удушающий плен счастья, который исходил от него.
- Ну как хочешь, - проговорил он, убирая руку. – Когда вспомнишь, как говорить, познакомимся, Ино-тян. - Насмешливо-нежная улыбка тронула его губы.
Он вышел из комнаты. И вместе с ним исчез весь свет, поблек день. И вихрь, блестящий искрами, вихрь счастья куда-то пропал, оставив после себя незыблемое ничто.
Она пыталась перевести дыхание, мысли путались в голове, вспыхивая разноцветными искрами и осыпаясь в темноту, словно тающие на коже снежинки. Она не могла взять в толк, откуда в ней появился этот чуждый и враждебный страх по отношению к нему, такому светлому. Она ведь тоже совсем недавно только и делала, что улыбалась.
Но нет. Ее улыбки всегда были фальшивы. Она надевала их, как маски, искусно подбирая к ситуации каждую. Она послушно и по наитию делала всё, чтобы только никто не увидел трещин внутри нее, откуда сочилась зловонная черная жидкость ее пороков.
Она с трудом разжала ладони, выпустив складки одеяла из цепких длинных пальцев, которые она так не любила в себе, пытаясь сломать их, оставаясь в одиночестве. В душе что-то неприятно-больно ныло, сворачивая нутро в морской узел. Что-то физически ощутимое колко щекотало стенки ее внутренностей, каждую клеточку порочного тела. Это осадок. Это кипел в ней осадок после той ядовито-ядреной смеси, которую он принес в ее жизнь.
Ее брат. Дейдара.
Какое глупое, тупое, ненавистное имя. Как режет оно слух, как больно дышать, когда произносишь его, выворачивая язык. Дейдара, Дейдара, Дейдара... Пяти минут его вмешательства в ее жизнь хватило, чтобы навсегда заронить в ее мозг след, который ничем не сотрешь. И теперь его имя прочно сидит на языке, неприятно садня, требуя, чтобы только его произносили.
- Дей… - слабо, едва ощутимо для самой себя, звонко прошептала она, - да… - попыталась продолжить, спустя секундную тишину, - ра, - закончила наконец она, неосознанно буравя взглядом белый потолок, не ощущая своих рук и ног, чувствуя лишь свое тяжелое дыхание, из-за которого так сложно было говорить, словно ее язык прочно приклеился к нёбу.
Этот блеск и всё страстно-красивое движение жизни, играющее в его лице, теперь будут всегда преследовать ее и манить, манить, манить, наполняя душу немного горьковатым, но освежающе-горячим ядом, который сладкой патокой просочится под кожу, в ее вены, мешаясь с кровью. Этот блестящий взгляд, который так нежно, с некой насмешкой, глядел на нее, теперь будет преследовать даже в ночи, разгораясь ярким блеском, который всегда стоит в этих небесных глазах. Они были ярки, как он сам. Не глубокие, их даже с натяжкой нельзя назвать глубокими, но яркие, насыщенные. Этот густой, васильковый цвет, она знала, будет ее наказанием.
Жить под одной крышей с столь ярким, обворожительным, чужим, но притягательно-страшным человеком… Это будет мучительно, почти так же мучительно, как трудно ей было говорить минуту назад в его присутствии. Видеть каждодневно это негасимое пламя души и жизни, которое настолько ярко, что, кажется, он скоро сам сгорит в нем, – будет пыткой. Нет, лучше пусть она умрет. Зачем она только родилась? Зачем ей всё это нужно? Бессмысленное, мучительное существование. Без пользы. И тепла.
Если бы она была святой и могла молиться, она бы тотчас же бросилась на колени и горячо шептала бы, чтобы Бог сохранил ее душу от удушающего воздействия жизни. Но она не верила в Бога, как не верила ни во что и ни в кого, и потому ей оставалось только бессмысленно-вопрошающе глядеть в потолок, пытаясь уловить в хаосе мыслей что-то, что смогло бы ее успокоить.
Дверь с глухим скрипом открылась, разбив зловонно-тяжелую тишину, наполняющую комнату. Ино повернула голову на звук и увидела обеспокоенное лицо матери, которое тотчас просветлело, стоило ей удостовериться, что с ее чадом всё в порядке.
Ложь. Притворство. Фальшь. Ничего другого Ино теперь не могла видеть в этом бледном, осунувшемся лице, которое вечно выражало озабоченность и дикую, лихорадочно-алчную жажду денег.
Ино не хотелось особенно остро сейчас видеть мать и говорить с ней, потому что она видела в ее лице то низко-порочное, что ненавидела в человеке и чего не смогла обнаружить в насмешливо-веселом выражении лица новоявленного брата.
Он другой!
Мысль, внезапно проскользнувшая в мозгу, оттенила все остальные думы и объяснила ей свое смятение и непонятное ей состояние души в момент ощущения осадка после их короткого контакта. Он совсем не такой, каким был его отец, их отец. Совсем не такой, какой была ее мать. Совсем не такой, как она. Как все остальные. Низкие и паразитирующие людишки. Он иной.
Иначе откуда мог взяться сейчас этот контраст?
- С тобой всё хорошо? – приторно-заботливо спросила мать с фальшивой интонацией.
Ино только кивнула, не способная на большее и едва сдержавшаяся, чтобы не сделать что-нибудь, ясно свидетельствующее о ее ненависти к человеку, который произвел ее на свет.
- Ты уже познакомилась со своим братом? – вновь услышала голос матери Ино.
Кивок.
- Тебе нужен отдых и покой, - заключила мать и вышла из комнаты, продолжая заботливо-фальшиво улыбаться.
Ино вздохнула.
Никто. Теперь. Не будет. Мешать.
Теперь она могла спокойно проанализировать всю ситуацию в целом и решить, что ей делать дальше с удушливо-безнадежными днями, в которых ей придется быть и тесниться вместе с остальными, мешающими существами, взаимодействовать с ними, страдать от нанесенных ими ран.
Она встала с кровати, которая стала ее затягивать в свое нутро. Эта постель была такой глубокой, что казалось, она поглотит ее. Она оглядела комнату, уютно-удушливую комнату, в которой оказалась. Наверное, эта комната была специально сделана для нее. Невозможно ненавистный ей бежевый цвет, которым были покрыты стены, колол ей голову тысячами острых игл, пронзая мозг. Она ненавидела этот цвет за его нежность и неопределенность. Он казался ей бледным, невозможно бледным, как ее жизнь. Лучше бы ее стены были покрашены в голубой цвет. Небесно-голубой, лазурный, васильковый, яркий, как цвет его глаз…
Его глаз? Почему-то, по какой-то неведомой ей причине, глаза Дейдары врезались в ее память прочно, и она боялась и любовалась ими. Она вдруг поймала себя на мысли, что может теперь вечно упиваться взглядом этих голубых глаз, не встречаясь с их обладателем. Пусть они навсегда останутся такими, какими она увидела их в первый раз. Насмешливо-нежными, не очень глубокими, но яркими и насыщенными.
Она на ватных ногах, ступая по мягкому ворсу ковра, который нежно-легко щекотал ее ступни прошла к зеркалу, что стояло в дальнем углу. Неподалеку от окна. Оно было огромным и длинным, во весь рост, нет, даже выше Ино. Она могла видеть себя всю, и ей стало противно. Зачем ей вообще зеркало, она ненавидела зеркала, которые показывали только внешнюю оболочку, искажая и отражая не то, что было в действительности. Нет, ее волосы не настолько светлы, не блестят, как платина. И ее глаза не такого насыщенного цвета, такого яркого и светлого, бирюзового. Они выцветшие и мутные на самом деле. Рука непроизвольно сжалась в кулак. Она вознамерилась разбить это зеркало, но болезненно-возбужденный рассудок напомнил ей, что не стоит устраивать истерики в первый же день новой жизни. Удушливо-больной жизни.
Она отошла от зеркала.
Какая чистая и противная комната. До отвращения противная. Удобная и комфортная. Она ненавидела такие комнаты. Роскошно-комфортабельные, под европейский стиль. Такие комнаты были у всех ее прежних «подруг», и они ясно свидетельствовали о наличии лишних денег, которых у Ино никогда не было.
Теперь ей целый год придется провести в этой комнате. С огромной кроватью, с большим зеркалом, с бежевыми стенами, с комодом, который стоял напротив кровати, такой изящно-громоздкий, туда поместится очень много одежды. Гораздо больше, чем было у нее.
Она без особого энтузиазма обнаружила чемодан с одеждой возле двери и стала разбирать его, чтобы хоть чем-то себя занять.
Если ей каждый день придется себя чем-то занимать, она умрет или свихнется.