Параллель. Боль в тебе. 2.

Никогда доселе она не давала себе ясного отчета в своих поступках. Она просто вставала каждое утро, потому что ей казалось, что так надо. Потому что семнадцать лет назад ее исторгли в этот мир и ей предназначалось жить. Она не задумывалась о концах и началах света, она не хотела ничего слышать о войнах, и история всегда была самым нелюбимым предметом в школе. Она ненавидела всё, что так или иначе толкало ее на ненужные рассуждения о жизнях других, об опыте, потому что всё это вело к самоанализу. Она не любила анализ в общем, потому что считала, что это могут делать все. И потому она никогда, ни разу в жизни, не дала себе ясного понятия о том, зачем она вообще существует. И существует этот город и эти люди. Она не любила думать и рассуждать.
И она была в абсолютной растерянности, когда ей пришлось этим заняться. Тысячи болезненных верениц мыслей захватили ее мозг, словно стая коршунов, кружащих над мертвой плотью. Ей было больно от этого накала ненужных и непонятных мыслей, как будто ее резали заживо, и она хотела кричать. Заткнув уши, громко кричать, чтобы вместе с этим криком наружу исторглись все эти мысли, непонятные, страшные, ненужные, незыблемые.
Ей было страшно, и она целые вечера проводила в позе зародыша, подсознательно пытаясь вернуться назад, в материнское лоно, и там умереть, так и не родившись. Она так безумно хотела стать мертвой. Прежней, неживой, кукольной Ино, которая никогда ни о чем не думала и никогда ни о чем не страдала, как сейчас.
Она пыталась собрать разлетавшиеся мысли воедино, скрепить их в единых узел, чтобы не мешались, не рвались наружу истериками, слезами, криками. Но ничего не получалось. Они атаковали ее, накрыли, словно цунами. Она тонула и задыхалась, они давили ее своей непомерной тяжестью.
Она умирала.
Падала в бездну.
Утопала в зыбучих песках.
Запутывалась в колючей проволоке.
И не могла взять в толк, как от этого избавиться.



За ужином стояла невыносимо зловонная тишина, сотканная из фальши и слащавой лжи. Они вчетвером сидели за прямоугольным столом, на удобных и мягких стульях. В этом доме было все чересчур комфортабельно и красиво. Даже стол, заваленный едой, был настолько красиво сервирован, что она не могла понять, откуда в мужчине столько чувства практичной красоты.
Они сидели друг напротив друга. Она была вынуждена сидеть рядом со страшим братом, этим непонятным, пугающе-притягательным человеком. Напротив них сидели отец и мать. Улыбаясь. И глядя друг на друга влюбленными глазами, словно они были несмышлеными подростками. Бесило.
Ино не притрагивалась к пище. Она не могла есть, потому что ее тошнило от этой столовой, этих стен, этого стола, этих двух людей, сидящих напротив нее. Она терпеть не могла тэмпуру, но это, наверное, был самый последний пункт в списке причин ее ненависти. Ее не трогали. И она молча сгорала от гнева, крича внутри, исторгая из души черные звуки зла. Пока никто не обращал на нее внимание, она могла молча думать, утопая в дегте своего разлагающегося сердца.
- Ино-тян, - она вновь услышала этот голос, подернутый золотистой дымкой, голос, от звуков которого становилось тепло, хорошо, как летом. Как в детстве… Она вздрогнула. Он звал ее, обращался к ней. На звуки его мелодичного голоса обратились отец и мать, отвлекшись наконец от созерцания друг друга. Она едва смела поднять на него взгляд, потому что еще слишком хорошо помнила те пронзительно-голубые глаза, и не хотела видеть их сейчас, в реальности. Она старалась смотреть лишь на его губы, растянутые в нежной усмешке. Как всегда. – Почему ты не ешь, Ино-тян? - снисходительно-ласково, словно она была ребенком, спросил он, и его губы изобразили сверкающую непонятной негой счастья улыбку, в которой все же виделась прежняя усмешка.
И что ей ответить? Она всё так же не могла связать слов. Казалось, она вообще разучилась разговаривать с тех пор, как ее жизнь начала рушиться и показывать, словно в зеркале, всё то фальшивое, чем она жила.
Она молча взяла палочки и взяла кусочек лосося в кляре. Она так ненавидела эту еду. Она просто терпеть не могла мясо в любом виде. Она не переносила ничего из национальной кухни, кроме риса. А если не было риса, то ела только всевозможные салаты, которые покупала в магазинах. И дело не в диете, она ни разу за всю свою жизнь не сидела на диетах. Она и сама не знала причин, просто для того, чтобы жить, ей нужно было слишком мало.
А может, все дело было в том, что она и не жила вовсе?
Рассуждая над этим вопросом, она с остервенением проглотила кусок.
- О, Ино, ты ешь рыбу? – удивленно-наигранно спросила мать, улыбаясь. – Переезд хорошо на тебя повлиял.
Ино лишь бросила быстрый резкий взгляд исподлобья на мать и взяла еще один кусок темпуры. А затем с отчаянием, как будто она не ела несколько лет подряд, налегла на мисо-суп, на рис, на форель, на всё то, что было в изобилии выставлено на столе. Она ела и ела, совершенно не чувствуя гаммы вкусов, что таяли у нее на языке. Она никогда еще так не ела, никогда. Может, в детстве, в самом младенчестве. Но ее никогда не кормили материнским молоком, потому что ее мать из-за стресса растеряла всё молоко, и ей пришлось с самого младенчества питаться искусственными добавками.
Она не привыкла к такой пище.
И когда она кончила, ощутила в животе тяжелый, громоздкий камень, ей захотелось выблевать всё съеденное на сидящих родителей.
Она резко положила палочки на стол со стуком, отрывисто произнесла слова благодарности, в которые не верила и от которых ее затошнило еще больше, и вышла из-за стола, чувствуя всё ту же неприятную тяжесть.
Она ничего в тот момент не чувствовала. Кроме этой тяжести и насмешливо-ласкового взгляда голубых глаз, который впился в ее кожу намертво, оставшись там клеймом. Она ощутила в том месте мягкое покалывание, и ей стало жарко. Спина. Маленькая область правой лопатки. Именно сюда были направлены стрелы его взгляда. Казалось, он присвоил именно эту область, это место в свое полное владение. Так жестко-собственнически он пожирал ее спину взглядом, вырисовывая что-то на ее бледной коже. В его голове что-то быстро и судорожно работало, словно давно отработанный и налаженный идеально механизм.
Она поспешила уйти из столовой, чтобы только не чувствовать больше этого огня на своей спине.
Это были жутко неприлично и возмутительно – с таким остервенением съест почти всю еду и уйти со стола, когда ужин еще не был кончен. Ее отец наверняка подумал, что она была невоспитанной дикаркой. Тем лучше. Может, он отстанет от нее и матери, и они смогут вернуться назад, в тот большой город, к прежней жизни.
Она так жаждала этого.
Убежать отсюда, с этого дома, стены которого давили и уничтожали душу, замученную в острых тисках. Как хотелось оказаться сейчас далеко-далеко отсюда, а не подниматься по ступенькам в свою новую комнату, где ей предстоит провести целую ночь, в течение которой она будет сгорать и умирать в жаркой постели, которая выглядит как ложе для дъявола в Аду.
Не включая свет, не потрудившись перед сном сходить в ванную, она ступила в комнату, ощутив под ногами мягкий ворс ковра. Она закрыла дверь на замок, чтобы больше никто не смел к ней зайти с идиотским вопросом. Она не откроет, притвориться спящей.
Из открытого окна стелился блеклый свет луны и звезд, которые были так бесконечно далеки и чужды ей. Она не любила всю эту романтическую чепуху и меньше всего на свете когда-нибудь обращала внимание на небо, но в именно в эту ночь, безумно тихую, оглушающую шумом своей тишины ночь, она решила впервые вглядеться в мятое полотно, куполом растянувшееся над землей. Вглядеться и утонуть, слившись с одной из тех миллионов галактик, которые были там, далеко, в необъятном, бесконечно космосе. Занавеска шевелилась от прикосновений ночного воздуха, который приносил такую необходимую прохладу. Ино ощутила колющую поступь мурашек на коже рук и спины, особенно больную в том месте, где минуту назад остановился взгляд Дейдары. Она вдруг почувствовала неприязнь и почти ненависть к нему. Он брал ее, грубо хватал ее, заключал в своей клетке, в свое полное пользование. Она это смогла ощутить от одного лишь его взгляда, который был полон неконтролируемой, остервенелой эгоистичности.
Она стянула с себя, не думая, голубой сарафан, в котором провела весь день, который сдавливал ей грудь и талию. Может поэтому так плохо ей было и так физически не хватало воздуха в легких весь день? Сняв с себя ткань, почти въевшуюся в ее плоть, Ино ощутила свободу и прохладу. Небывалую. Никогда еще она не позволяла себя стоять вот так прямо под струями холодного воздуха совершенно нагой. Никогда еще она не заходила за эту грань свободы, сдерживающей ее, словно цепи. Ей в принципе сейчас было наплевать на всё. Даже на то, что она абсолютно голая, когда раньше она так странно и непонятно стыдилась собственной наготы, как чего-то аморального. Точнее, она так не любила свою плоть, неприкрытую одеждой, потому что эта плоть таила в себе язву, болезнь, потому что под этой тонкой кожей миллионами колоний размножались паразиты.
Вуаль морозного воздуха вплотную прикоснулась к ее телу, покрывая уже привыкшую к мурашкам кожу, новым слоем холода. Плевать, она будет спать так, абсолютно голой. Она всё равно не сможет заснуть, как ни будет стараться. Она знала слишком настойчиво и точно, что всю ночь будет анализировать этот сумасшедше-удушливый день со всеми этими масками-лицами.
Ощущая холод под ногами, она прошла, подрагивая всем телом при каждом новом шаге, к кровати. И не спрашивая никого, не думая ни о чем, просто утонула в ней, ощутив каждым атомом своего тела складки-ножи, которые распарывали ее живот своим холодом пропитавшегося ночным воздухом атласа.
Ее внутренности упали наружу сквозь разделенные грани плоского живота. Она чувствовала, как из нее выходит желудок, кишечник, почки, селезенка. С противным звуком, с тянущим, неприятным чувством. Что-то отрывало все внутренне органы от стенок ее мяса.
Или это просто ее фантазия, глупые желания, приукрашенная реальность.
Она бы хотела сейчас разбить эту немую ночь хрустальным звуком бьющегося, как стекло, звука. Она бы хотела утонуть в этой постели, но она лишь тихо дышала, приоткрывая рот и выдыхая холодный пар в густую консистенцию ночи. Она лежала на животе, беспомощно опустив руку на пол, касаясь кончиками изящно-длинных пальцев пола. Она была трупом. Лежала, почти не дыша и не шевелясь, и даже холод, бродящей по глади ее спины, уже более не трогал ее и не пробуждал никаких ощущений моральных и физических. Ее голова была повернула к окну, и она неотрывно следила за луной, будто прикованная, привязанная, словно марионетка, про которую все забыли.
Она ничего не чувствовала. Ни одной их своих граней гангреной души. Ничего.
Да и что еще чувствовать и ощущать? О чем еще думать. Ее новая жизнь была так опустошающе враждебна. Она иссушала внутренности, она сухим ветром пустыни врывалась в ее нутро и стирала оттуда все.
Она просто устала, потому что после сегодняшнего дня ничего не осталось, кроме одиночества, боль которого она уже перестала ощущать, потому что она слишком притупилась, а ее мясо затвердело.
Под ее животом гас первый день ее жизни. Он исторг из себя еще одну ночь ее смерти.
Да. Ночью она всегда была мертва.
Она почти не спала.
В ней так больно и безумно сливались грани пустоты.
Ничего не было.
Кроме боли ее плоти, которую она не чувствовала. Лишь неприятное покалывание и физический стон на поверхности всей кожи.
Ее море затихло, оно больше не было живым, и истошные крики его волн больше не исторгались наружу вместе с внутренностями.
Просто в ней уже ничего не было, потому что она была абсолютно одна. Абсолютно неприкрытая и голая в своей порочности и греховности.
Она не хотела видеть себя такой. И потому умирала. Решила вновь умирать каждую ночь. В тишине своей новой комнаты. В смраде своей новой жизни.
Внезапно она уткнулась лицом в подушку, крепко схватившись руками за ее края. Она вжалась носом в мягкую плоть ткани и пыталась утонуть там. Пыталась задохнуться. Она задержала дыхание. Она пыталась воткнуть свое лицо в податливую плоть этого куска ткани, наполненным перьями. Она хотела задохнуться. Безумно хотела.
Ее тело задрожало. Не от рыданий, просто так, просто ей настолько была отвратительна жизнь, что она больше не могла терпеть, что она дрожала от отвращения и стыда за саму себя и за все свои чувства. Лишь бы умереть. Больше не жить. Не чувствовать. Стать настоящим трупом, а не тем подобием, каким она была сейчас и каким являлась раньше.
Сдохнуть.
Она внезапно не удержалась и открыла рот, отняв лицо от подушки. Подняла голову вверх, на темный потолок. Жадно глотала воздух, пытаясь справиться с приступом удушья, который чуть не завладел ее телом. В горло жадно поступал кислород, она вдыхала его в себя, пытаясь вобрать в опустевшие легкие весь воздух, который наполнял окружающее ее пространство.
Холодный ветер ворвался в комнату, обняв ее тело мертвенным льдом. Она задрожала. Ей было холодно, и она чуть не убила себя.
Она знала, почему не верила в Бога. Такая грешница, как она, не могла верить в него. Такая распутная и гниющая душа не могла верить во что-то, потому в ее жизни почти ничего не было. Нет, не «почти». Ничего и не было.
Медленно, нарушая тишину комнаты шелестом постели, она опустила голову на мягкую поверхность орудия своего убийства. Когда-нибудь она точно убьет себя этой подушкой. Задушит. Она тяжело дышала. Всё никак не могла напиться воздухом ночи, которого пыталась себя лишить. Тело дрожало. Не переставало дрожать, но она даже не хотела укрываться, даже не думала об этом. Ей не приходило в голову, что она может заболеть, что она может окоченеть так, за целую ночь. Она не хотела заботиться о себе. Она слишком порочна, будет лучше, если замерзнет насмерть. Будет лучше, если это летняя ночь убьет ее прямо в постели.
Она перевернулась на спину, шумно зашелестев простынями. Послышались чьи-то шаги возле ее комнаты, значит, они уже закончили с ужином. Интересно, чьи шаги это были? Мамы? Отца? Дейдары? Она не понимала, но слышала, что они были так легки и почти неестественно-бесшумны. Она перевела взгляд на дверь, за которой шел человек, кому принадлежали эти шаги. Она увидела сквозь светлую щель двери чью-то тень – этот человек прошел мимо ее комнаты, уверенно, не останавливаясь. Значит, точно не мама.
Да и какая, в сущности, разница?
Она вздохнула и устало опустила тыльную сторону ладони на глаза, словно пытаясь усыпить себя этим жестом.
Наверное, завтра она заболеет, но ей было наплевать на это. Может быть, она начнет кашлять или заработает себе насморк, но ей было всё равно. Холод, обволакивающий ее тело, был единственным, кто искреннее и так грубо и эгоистично ласкал ее. Не имеющий форму, без души, холодный и колючий ночной ветер любовно и сильно с настойчивостью обнимал ее нагое тело, и она чувствовала, как этот воздух был с ней весь, без остатка.
И ее больше не волновали те чужие шаги.
Она не думала совершенно о прошедшем дне и своей боли.
Она только чувствовала невидимые, эфемерные, прозрачные и чистые руки черного ветра летней ночи, которые так грубо ласкали ее, прокалывая каждую пору на ее коже холодными иглами.

Она ненавидела просыпаться по утрам, особенно летом. Но к пяти утрам она уже не могла терпеть холод сквозь сон, и проснулась, вся дрожа от озноба. Она обнаружила себя в позе зародыша с прижатыми к груди, согнутыми в локтях, руками, пальцы на которых были накрепко сжаты в кулак. Она открыла глаза и первое, что увидела – тонкое, полупрозрачное тело занавески, которая продолжала вздыматься от движений воздуха, наверное, всю ночь. Небо уже было подернуто первым светом утра, оно румянилось и приобретало бледно-бирюзовый оттенок, чем-то похожий на цвет ее глаз. Таких же холодных, как это утро и этот рассвет.
Ино попыталась прижать к груди колени вплотную, но слишком скоро поняла, что это ее не согреет. Было холодно. Так чертовски холодно, словно она оказалась в ледяной воде, в которой у нее начинали неметь конечности и дрожать всё тело. Она не мола контролировать озноб, и ее руки шевелились, как у старухи, которая заработала себе нервный срыв.
Она с трудом легла ровно, а потом встала с кровати, ощущая, как холод мгновенно закутал ее в прозрачную простынь невидимого инея. Проворно и быстро расстелив измятую постель, Ино нырнула под одеяло, ощущая, как липкая ткань, такая же холодная и мертвая, как это утро, любовно коснулась ее замерзшего тела.
Сон не шел к ней более, не смотря на то убаюкивающее чувство теплой неги холодного утра, когда тело, обретя долгожданный покой, успокаивается и расслабляется, позволяя сну захватить себя. Было понятно, она больше не сможет заснуть. Не сможет.
Она нехотя выпустила себя из липких объятий холодной постели, отдавшись полностью во власть холодно-бледного утра, который ненавязчивыми порывами воздуха мгновенно объял ее тело. Она закрыла глаза, замерев, не смея сдвинуться с места. Она не знала, что ей делать дальше и куда идти.
Одеться? А что дальше? Ей предстоял еще один вычурно-ненавистный день, который сожмет ее в своих колючих руках, перекрыв доступ к воздуху. И пока этого не произошло – пока она не успела упасть в бушующее течение серой рутины – она будет стоять на холодном полу под струями утреннего воздуха, что невидимыми нитями связывал ее тело, щекоча кожу, даря такое странно тянущее внутри ощущение свободы. Ей даже внезапно захотелось ступить на пустой подоконник, высунувшись всем телом вперед, на улицу, прямиком в объятья подвижному воздуху, что так любовно толкал занавески, которые вторили ветру, повторяя его изящные движения.
Одна из многочисленных эфемерных рук холодного кислорода коснулась ее волос, отчего платиновые пряди упали на лицо. Ино недовольно убрала их, ненавистно схватив крепко их ломкими пальцами. Она больше всего на свете ненавидела свои непослушные длинные волосы, но никогда в жизни еще не остригала их, потому что ими все всегда восхищались, а она с самого детства нуждалась во всеобщей любви и обожании. Но сейчас… к чему ей это обожание, когда она так ясно и отчетливо поняла, насколько ненавистны ей люди и весь мир в целом? Зачем ей это нужно, когда она перестала искать у кого бы то ни было того сверкающего любовью взгляда, какой видела всегда или почти всегда у своих одноклассников, толпами вьющихся вокруг нее, наперебой приглашавших ее провести с ними время. Она была любима. Любима всеми, и у нее никогда не было необходимости в ком-то, потому что у нее всегда на примете были пара-тройка людей, с которыми она проводила свободное время, наивно принимая это всё за чистую монету, за настоящую дружбу. Хотя какая может быть дружба? Она ненавидела это лицемерное, ненастоящее слово.
Внезапно Ино поежилась от уже успевшего надоесть ей холодного ветра. Она знала, что скоро привыкнет к холоду, потому совершенно не заметила реакцию своего тела, и осталась неподвижной, вяло и без интереса, глядя в окно, на изменяющееся в цвете небо, которое постепенно становилось более ярче и приобретало единый свет – пронзительно-голубой. Невероятно лазурный, в котором так хотелось утонуть.
Что-то необычное было в этом утре. Потому ли, что она еще никогда, за всю свою жизнь не замечала рассветов, не встречала их, не видела, как необычно они прекрасны. Она не знала и не хотела сейчас в этом копаться, потому что картина зарождающегося дня настолько притянула ее к себе, что она ничего не замечала кроме этого спокойно-величественного вида. Если бы она была небом, бескрайним, далеким, недосягаемым, бесконечным, глубоким небом… Без формы и чувств, без разума и внешности. Она могла бы плакать, когда ей вздумается, не прячась от чужих глаз, орошая своими слезами таких жалких и презренных людей, которые прятались бы от удара ее капель под зонтиками и крышах домов. Она могла бы, не стыдясь ничего, улыбаться и смеяться, так ярко и тепло, освещая землю, искриться голубизной и полнотой своего необъятного тела, отражаться, блестя и играя гранями красок в морях и руках. Она могла бы просто быть небом. Просто так.
Сколько себя помнила, ни разу в жизни ей не приходили столь вздорные, неосуществимые желания. Быть небом, да? Что за глупый, романтический бред и почему он вдруг пришел в ее голову, когда она, нагая, замерев от колючего холода, стоит прямо перед распахнутым настежь окном, в то время как этот маленький и незнакомый город спит?
Спит. Они все спят и этот дом тоже спит. Все в нем спят. Она внезапно подошла к комоду, открыв верхний ящик, взяв первые попавшиеся под руку шорты и футболку. Нацепила не себя, даже не посмотрев в зеркало, как это делала раньше, и на цыпочках вышла из комнаты. Что-то безумно-притягательное ударило ей в голову, и она готова была смеяться громко и порывисто. Она вдруг ощутила себя маленькой девочкой, Алисой в стране Чудес, которая с любопытством бродит по неведомому краю. Ино быстрым шагом прошла по коридору, не заботясь о шуме, что издают ее босые ступни, соприкасаясь с деревянным полом. В стенах было много дверей, и она с детским любопытством решила заглянуть в каждую из них. С плохо скрываемым чувством удовольствия от предстоящей выходки, она, словно ребенок, остановилась у светло-коричневой двери, такой же, как и все остальные. Коснулась ручки, сглотнула, помедлила, пытаясь справиться с учащенным сердцебиением. Никогда она еще не испытывала такого. В ней вдруг задышало и заиграло умершее давно детство. А было ли оно вообще когда-то у нее? Она не стала думать, не хотела вспоминать, она лишь наслаждалась этим притягательным чувством перед чем-то неизведанным. Она сейчас откроет дверь в бесконечность. За этой дверью что-то будет. Что-то неизвестное, запретное, но оттого такое нужное, необходимое. Она должны была открыть эту дверь.
Легкое нажатие ладони на ручку, едва слышно щелкнул замок, она легонько толкнула дверь и заглянула через маленькую щель внутрь. Такая же комната, как у нее. Скучная, бежевая, стандартная. Родительская. Она увидела мягкую, двуспальную кровать, а на ней чьи-то тела, близко лежащие друг к другу. Она видела их обнаженные плечи и руки, которые обнимали друг друга поверх одеяла. Внезапная тошнота от увиденного подступила к горлу, и девушка закрыла дверь. Слишком громко. Но ей было плевать, пусть даже этот хлопок перебудил весь дом. Чувство гадливости и отвращения зрело в ней со все большей силой. Ведь эта была ее мама. Ее чистая, неприкосновенная мать, которую она никогда, ни разу не видела в обществе мужчины в такой интимной близости. Ее мать, чьи чистые и теплые руки, пахнущие неизменно чем-то сладким, принадлежали только ей. А теперь этот человек, ее отец, грязный, большой и противный, полностью завладел ее матерью, ввергнув ее во что-то грязное, несовершенное, гадкое. Она ненавидела, ненавидела его и свою мать, которая так непоколебимо, настолько преданно и жалко влилась в сущность этого дома, упала в ноги к этому предателю, который бросил ее когда-то с ребенком на руках. Она всегда испытывала ненависть и отвращение к любому виду ласк. Ей всё это казалось таким несовершенным, животным, ненастоящим и грубым. Она ненавидела, когда по телевизору говорили о сексе, когда в книгах писали про секс, когда всевозможные второсортные журналы писали о том, как правильно и верно довести кого-то до оргазма. Она ненавидела все эти разговоры, ненавидела любые намеки на это. Этим сексом были одержимы все и все, как один, говорили только о нем, будто весь мир держался на этом первобытном, животном акте, которому придавали так много значения. Ярость вскипала в ней. Она сжала руки в кулак, зажмурившись. Надо было отойти от этой грязной двери, за которой она увидела их голые руки, обнимающие грязные тела друг друга. Тела, которые совокуплялись на этой самой кровати, на которой раньше ее отец трахал мать этого Дейдары. Почему же ее мама, ее чистая мама отдалась в руки этому ублюдку? Почему же поддалась, позволила?
- Черт вас всех дери, - сдавленно, пытаясь справиться с приступом ненависти, которая почему-то мгновенно принесла неимоверную боль душе, прошептала Ино.
Она нашла в себе силы и пошла дальше, прямо по коридору, не поднимая глаз от пола. Надо отыскать ванную комнату и принять душ, чтобы смыть с себя всю ту грязную связь, в которую она случайно оказалась ввергнутой.
- Так рано, и уже на ногах, - знакомый голос заставил Ино остановиться и поднять глаза на говорившего. Дейдара. Она изумленно уставилась на него. Он облокотился на косяк двери, стоя на пороге в свою комнату, небрежно, с прежней насмешкой глядя на нее. Наверняка он довольно давно стоит здесь и наблюдает за ней, потому что его поза была слишком расслабленной. Она не смогла скрыть ненависть и почувствовала отчетливо, как это черное чувство читается у нее во взгляде. Какое ему вообще дело до этого?
- И что же ты там такое увидела, что похожа мрачного трубочиста?
Что за дурацкое сравнение? Какого вообще черта он стоит тут и издевается над ней?
- Слушай, ты вообще говоришь? – недовольно-насмешливо проговорил парень.
Она молчала. На зло ему. К тому же ей не хотелось разговорить сейчас с людьми. Она была слишком опустошена для этого и нуждалась в убийственном одиночестве, потому что… она сама не знала почему, но душа отчаянно требовала. И ей становилось больно, когда в ее жизнь вот так назойливо врывались с глупыми вопросами.
- И долго ты будешь играть в молчанку, а? – назойливо продолжал он, скрестив руки на груди. – Хотя бы извинись, ты разбудила меня, а мне, знаешь ли, снился потрясный сон.
- Иди ты, - не выдержала Ино, грубо ответила ему, слишком громко, как ей показалось.
- Наконец, ты заговорила, - насмешливо произнес Дейдара, улыбаясь ласково. – Я уж думал эта минута никогда не настанет.
- Отстань, не трогай меня! – громко и враждебно, задыхаясь от злости, выкрикнула Ино. Она резко повернулась и решительным шагом отправилась назад в свою комнату. Зачем он лезет к ней? Чего добивается? Как же бесит, бесит его присутствие! Как же он ей ненавистен! И почему у этого полудурка такие прекрасные, такие счастливые глаза?
- Попридержи коней, - крикнул он ей вслед. Она не смела. Даже не думала останавливаться. Хотя что-то в его голосе на секунду ослабило ее ненависть и волю, и она вдруг поймала себя на мысли, что охотно послушалась бы его, потому что этого мягкого голоса невозможно было не слушаться.
Она услышала позади себя его тихие, но решительные шаги и через секунду ощутила, как его ладонь, крепко сжала ее предплечье. Она хотела вскрикнуть от неприятно режущей боли, но лишь закусила губу и повернулась лицом к брату, ощущая, как у нее внутри что-то сгорает и умирает от столь близкого присутствия чужого человека. Никогда еще она не позволяла никому, кроме матери находиться так опасно близко после себя. Она отторгала от себя всех, она так ненавидела чужую, удушающую, отнимающую всякие силы близость. И вот теперь он держит ее руки, крепко, больно сжимая ее кожу сильными ладонями. Теперь он так опасно близок от нее. И его лицо, его прекрасное, мальчишеское лицо с нежными чертами так близко, так опасно близко. И эти глаза, большие, красивые, голубые глаза теперь смотрят на нее со всей серьезностью, как будто что-то требуя от нее, чего-то спрашивая, вырывая из груди нечто, что так нужно и необходимо было ей самой.
Страшно. Так страшно. Никогда еще она так не боялась. Никого. Никогда. Сердце отбивало бешеный ритм, словно внутри него тысяча неведомых организмов проворно двигались в быстром фокстроте.
- Хватит вести себя, как будто ты единственная и неповторимая, - грубо и зло проговорил он, и девушка удивилась. Разве способен был его мелодичный, нежный голос так грубо, так зло разговаривать? Разве мог он издавать такие звуки, похожие на страшный рык молодого льва, почти что еще львенка? – Я никому, - продолжил он, задыхаясь от злобы и, вероятно, удерживая себя от резких движений, - никому, слышишь, не позволю обращаться с собой так по-свински. Поэтому будь добра отвечать на мои вопросы, - он помедлил, а потом вдруг ослабил хватку, улыбнулся, как прежде – ласково-насмешливо - и заключил мягким голосом: - Ино-тян.
Он выпустил ее руку, продолжая всё также улыбаться.
- Приятного тебе дня, - ласково проговорил он и, не ожидая никакого ответа на свое дружелюбие, повернулся, медленно зашагав обратно в комнату.
А Ино не смела двигаться с места, глядя в спину удаляющемуся брату. Она только сейчас заметила в его фигуре некую стройность и мужественность. Впервые увидела, какие широкие у него были плечи и какие сильные руки. И она испугалась, потому что вдруг поняла, что он, словно вихрь, застигнет ее, когда захочет, не оставив ей шанса на сопротивление. У нее не оставалось более никаких сомнений, что когда-нибудь он грубо принудит ее к чему-нибудь постыдному и ее раздражающему, что он обязательно будет в ее жизни не последним человеком. И она испугалась. Не на шутку испугалась. Когда его фигура скрылась за дверью, с Ино спало всякое оцепенение, и она вздрогнула, мгновенно схватившись за саднившее место на руке, которое до этого так крепко и по-хозяйски сжимал в руках Дейдара.
Со смешанным чувством страха и неверия она медленно зашагала обратно в комнату с твердым намерением никуда оттуда больше не выходить, пока в доме был он.