Сад нецветущих вишен: Глава 1 "Оттого, что он накормил меня пеплом" Глава 2 "Камишини" ("богоубийца")

Лето 1945 года.

Впервые с классической музыкой Оротимару познакомился, когда ему было пять лет. На Окинаве еще не было боев, но ее бомбили. Тогда не было еще массовых похорон. Его родители пошли на похороны какого-то их друга, которого Оротимару даже не знал, поэтому не чувствовал личной скорби. Ему было грустно, потому что все вокруг были печальны. И вдруг грянула музыка: могучая, печальная, скорбная. Это был похоронный марш. Она была прекрасна, и он слушал ее с наслаждением. Сначала он думал, что эту музыку играют люди, чтобы утешиться, когда у них печально на сердце, так она была красива. Это потом он узнал, что эта музыка – похоронный марш, и его играют только в самые скорбные моменты жизни. Всю свою будущую скорбь, свою ненависть к смерти, он вкладывал потом в эту музыку, и она больше никогда не казалась ему прекрасной.
Лето. Ночи все еще короткие. Да и ночью светло, как днем. Свет прожекторов освещает небо. Пылающие развалины, сложившиеся в гармошку дома. Огонь отражается в глазах Уручи. Длинная челка спадает на глаза. Парковые деревья сгорают быстро, до остова, покрываясь белесым пеплом. Белые мертвые вишни. Они, может быть, и выживут, но никогда не расцветут, и никогда не принесут плода. Ему кажется, что земля его родного острова превращается в пылающее адское месиво. Воздух тяжел и горяч. Он пахнет копотью и порохом.

– Ты знаешь, знаешь, когда все кончится, будет весна, и расцветут вишни, ты будешь сидеть под их сенью и любоваться их цветом. Небо будет чистое, облака поплывут на запад. Тихие легкие облака. Ты будешь наслаждаться тишиной неба. Потом мы придем в твой дом. Да, ты построишь себе большой красивый дом. Твоя жена испечет нам рисовых лепешек, горячих и душистых, нарежет нам рыбы, а мы принесем с собой саке. – Два человека плелись от разрушенного дома в сторону площади, ноги у второго подкашивались. Когда они подошли ближе, Уручи увидел, что низкорослый тащил на себе молодого.
– Кто-нибудь, носилки! Врачей! У меня сын…
Волосы молодого, когда-то бывшие золотистыми, почернели от грязи и пепла. Лицо было в копоти. Низкорослый коренастый человек постоянно что-то говорил раненому. Уручи казалось, что он разговаривает сам с собой. В сочетании с обезумевшим взглядом коренастый производил впечатление абсолютно сумасшедшего.
– Твоя жена будет печь нам рисовых лепешек, горячих, душистых, нарежет нам рыбы, мы принесем с собой саке. Мы будем часто бывать у тебя. У тебя будут дети… Ты только живи! – уговаривал он скорее себя, чем потерявшего сознание раненого, который и слышать-то его не мог.
– Да оставь ты его, он дохлый уже, – мужчину попытались оторвать от раненого.
– Как мертвый? У него же цвет лица живой! Посмотрите! Посмотрите! Он же дышал только что! Дайте зеркало, я докажу! Посмотрите! Цвет лица… розовый еще… живой… Изверги! Акиру!
Его утащили куда-то в сторону. Тело осталось лежать на земле.
Уручи схватили за шкирку, кто-то взвалил его на себя, его, замершего посреди этого безумия. Его понесли куда-то. Мальчик увидел вспышку в том месте, где стоял его дом. Уручи превратился в соляной столб.

Все боялись ветра, который пойдет на юг с Хонсю и принесет оттуда облако, которое проливает на землю черный дождь. От его воды гибнет трава, цветущая земля превращается в обожженную кислотой пустыню, эта вода проедает ткань и оставляет на коже человека рваные язвы. Если выпить такой воды, то умрешь от спазма. Это странно, но многие хотели, чтобы облако пришло на Окинаву для захватчиков, оккупировавших остров. Для того, чтоб тоже на своей шкуре испытали бы мощь своего нового оружия, чтобы они надышались радиоактивного воздуха, умирали от язв и спазмов, а те, кто выжил, принесли бы поврежденные гены на свою родину, и там, спарившись с местными самками, заставили бы страдать от неизвестных болезней целые поколения в благополучном мире Америки. Окинавский воздух убьет их. Однако те, кто разделял такие мысли и призывал на Окинаву еще одну бурю, были уже мертвы. А мертвые не знают страха. Все, во что они верили, в один момент перестало существовать. Скрепы государственной жизни и вековые устои рухнули. Война перечеркнула раз и навсегда тот исторический и культурный путь, которым шел японский народ. Люди без государства. Люди без культуры. Люди без истории.
Передавали, что американский самолет кружил над Хонсю и стрелял по выжившим. Летчик умрет в муках. Он уже получил свою дозу облучения. И тех, кто войдет в города на Хонсю, может ждать тоже самое. О том, что гораздо более, участь их самих гораздо страшнее, люди предпочитали не думать. Позже, вспоминая это время, Оротимару вспоминал:
– Нам твердили, что мы неправы, что наша политика была бесчеловечной, нацистской, что правящая верхушка Японии была кликой военных преступников. Ну, пусть так, арестуйте их и судите. Перевешайте весь тогдашний кабинет министров. Но вместе с ними я хочу увидеть еще одного военного преступника – Трумэна. Тогда все будет по-честному, или прав тот, у кого раньше оказалась в руках атомная бомба?
Окинава, разрываемая снарядами. Тогда он первый раз серьезными глазами посмотрел на мир. Восприятие наблюдателя, который ничего не может изменить. Не может остановить постепенное превращение мира в ад. В этом мире с такой легкостью происходили убийства, этот мир так легко допускал страдания, что в голову приходила мысль, что люди просто не нужны миру, и сейчас он пытается от них избавиться. Миру не нужен и он. Японская и американская пуля одинаково смертельны. Только тогда, когда Оротимару вышел на улицы разрушенного города, японцы уже не стреляли, потому что были мертвы.
Вместе с осадой кончилась и транспортная блокада. Продукты стали поступать в город, в основном, американская тушенка и сухое молоко. Очень быстро все эти продукты оказывались на черном рынке, минуя обычных японцев. Нет, конечно же, первый день раздачи американцы снимали на камеру: вот подходит голодный, измученный окинавец, получает свою банку и улыбающийся уходит. Смысл агитации был таков: показать до чего император довел свой народ, и как американские войска, придя на Окинаву, помогают местному населению. Конечно, в этой пленке ничего не говорилось о том, что именно они начали морить голодом японцев.

***

– Как тебя зовут?
– Уручи.
– Уручи… Уручи… Брат, что это значит по-нашему?
– Змееныш. «Ороти»
– А, «ороти», даже похоже. Что за люди? Это ж надо так ребенка назвать!
– Да что ты на него так смотришь, может, парень родился утром, вот и назвали( Утром, а именно, в час змеи, то есть между десятью и одиннадцатью часами. П. А.).
Невысокая девушка с короткими иссиня-черными волосами задумалась:
– Брат, а как будет его уменьшительное имя?
– А никак не будет. Наш язык для этого не приспособлен. Попробуй через «тян» или, может быть, «кун». И еще, парень, – он обратился к Оротимару, – тебе надо будет поработать над произношением, если хочешь стать здесь своим. И, наверное, подстричься, – добавил молодой человек.
Ороти посмотрел на длинные волосы самого парня.
– Хотя последнее – на твой вкус, – ответил молодой человек, заметив пытливый взгляд мальчика.

ГЛАВА 2 "КАМИШИНИ" («Богоубийца»).

Камишини. Так называется время падения богов. Старые боги умерли и ушли в небытие, в историю. Аматерасу оставила Японию. А новые боги еще не появились. Старых богов уже не было, а новых еще не было. Перед нами удивительное время, когда на культурной арене остался только человек: люди-богоубийцы с окровавленными руками, которые сами не рады своей судьбе. Победители во Второй Мировой войне потребовали от Японии многого, но даже потерянные земли и контрибуция не идут ни в какое сравнение с требованием убить сам народный дух, менталитет. Европа всегда старалась вытравить самурайство из Японии. И им это удалось. Самураев больше нет. Целые кланы погибли на войне, покончили с собой, не вынеся поражения, или совершили сеппуку позднее в знак своего несогласия с условиями мира.
В старости Оротимару вспоминал один случай, свидетелем которого он был. Его студент, молодой человек с болезненно бледным лицом и нехорошим кашлем, признаками начинающегося туберкулеза, стрелял из пистолета в прозападного политика. Это произошло после ряда трагических событий на биологическом факультете Токийского факультета: в знак протеста против политики правительства преподаватель совершил самосожжение. Оротимару выступил тогда по телеканалу с резким интервью, которое, возможно, и спровоцировало студента. До конца жизни Оротимару считал себя виновником случившейся трагедии, хотя тогда такие провокации, устраиваемые фанатиками-одиночками, были не редкость. Самурайство приобретало уродливые формы.
Ни одна цивилизованная страна не требовала в качестве условия мира отречения от веры. Правда, европейцы требовали этого всегда и от всех. Японцы всегда были для них погаными язычниками. Они заставили под страхом новых бомбежек признать, что император не божественный потомок Аматерасу. Это больше, чем вырезать у Японии сердце. Они потребовали отречения от части догм веры, как будто религия – это то, что легко меняется в зависимости от усмотрения политиков. Такое отречение выставляло бы веру сводом древних, любопытных, но во многом опасных мифов, частью философии, соблюдение которой вовсе необязательно. Заставив подвергнуть сомнению хотя бы часть своей религии, европейцы, которые сами уже ни во что не верят, кроме денег, попытались выставить ее нелепым вымыслом. Этим они окончательно вытравили то, что когда-то называлось «японским духом». Религию, которая слишком много говорила о национальной исключительности, объявили почти вне закона. А какая вера не воодушевляет свой народ? Вмешательство в национальную философию было вызвано политическим страхом.
Послевоенное поколение, поколение «богоубийц» научилось задавать вопросы. В отличие от воевавших, воспринимавших войну «включено» и пристрастно, как бы до сих пор «изнутри», послевоенное поколение могло спросить у своих отцов: «Зачем вы развязали войну?» Люди-камишини разрывались между пацифизмом, неприятием любой войны и тягой к славе прошлого, к сильному государству, которому никто не смел навязывать решения и посягнуть на его свободу. В принципе желание видеть сильное, независимое государство и страх перед новой военщиной были просто разными гранями ненависти к войне. В первом случае проигравший хочет реванша, а во втором – осознает весь ужас любой войны, как прошлой, так и будущей, и зарекается воевать. Этот вопрос им предстояло решать на протяжении всей жизни: у них отняли родину, оболгали религию, историю их предков объявили путем вредным и бесчеловечным. Одним из результатов войны стало появление поколения, у которого подрубили корни: люди без страны, без религии, без культуры. Чистый лист. Выбор оказался настолько страшен, что вряд ли какое-либо решение будет правильным.

***
1957 год.

Длинный, худощавый молодой человек в кимоно и куртке-хаори. Как-то даже слишком по-японски. Не в меру, по-женски, длинные волосы, да и женщины такие не всегда носят, а обычно собирают в пучок. Когда он говорит, то гласные обычно произносит в нос или тянет так, что вместо «о» у него получается «у» или два звука вдруг сливаются в один неразделенный. Если ему хочется сказать: «Эх, красота!», то последнее слово получается у него как-то совсем по-французски, с носовым на конце слова: «churasan». Когда его спрашивают, почему он так говорит, Оротимару отвечает, что это – детская травма, дефект речи. На него смотрят с жалостью и подозрением. Когда Оротимару захлестывают эмоции, неправильности становятся заметнее, поэтому у него всегда один и тот же тембр голоса, спокойный, уверенный, но неласковый. Иногда голос понижается – вариация для гнева. «Яре-яре, нан-да куре? (Ну-ну, что это там?)», – говорит вам этот голос, и вам тоже становится спокойно, потому что это слова человека, который считает, что ничего «такого» случится уже не может. Но, если в этом голосе появляются насмешливые нотки, вам становится немного не по себе:
– Пациент у меня тихий, лежит себе в морозильнике, не страдает, не жалуется, ничего не требует.
Оротимару – студент медицинского в Токио. Он решил стать студентом, потому что…
– Потому что люди всегда болеют и всегда дохнут, – отвечает вам спокойный, немного насмешливый голос.
А еще он стал врачом, оттого, что там, откуда он прибыл, врачей катастрофически не хватало. С семи лет он привык говорить, что он – токийский житель, не из центра, конечно, из пригорода.

***
– Ты – монархист? – Пытливо посмотрел на Оротимару Кабуто.
– С чего ты так решил?
– Ты ненавидишь американцев, жалеешь, что у нас нет ни жестко централизованной власти, ни сильной армии. – Кабуто подливал в чашку саке.
– Я не могу быть ни монархистом, ни милитаристом, потому что я войну видел, и, что было потом – тоже. Кажется, ни один вменяемый человек не может быть милитаристом, если он, конечно, не законченный подонок. Но я не верю, что мы можем быть свободны, когда у нас под боком военная база страны, которая однажды уже поставила задачу «уничтожить как можно больше этих скотов». Я не верю, что мы можем после этого быть самостоятельны. Это свобода человека, к виску которого приставлен пистолет. – Оротимару распалялся. У Кабуто складывалось впечатление, что этот человек с нервическим голосом постоянно говорит на публику. Несмотря на то, что его речь, когда он волновался, была сбивчивой, в ней резче, чем обычно, проявлялись провинциальные неправильности, именно она была страстной и заразительной, в этот момент Кабуто, гораздо мягче относящемуся к вопросам, которые волновали его друга, хотелось встать на его сторону. Кабуто сравнивал обычно саркастического, но спокойного Оротимару с тем, которого он видел сейчас, и думал, что это спокойствие – маска. Жизнь заставила его надеть маску. Или… маска так срослась с Оротимару, что перед ним были два разных, но оба абсолютно настоящих Оротимару.
– Ты это так говоришь, потому что Окинава – твоя…
– Да, Окинава – моя! Как ты можешь верить в то, что, если у нас с ними будут «дружеские» отношения, то они «дадут» нам больше свободы, а, может, и Окинаву пожалуют. – Перебивал его молодой человек с немного змеиными глазами.
Кабуто пытался привести какие-то «разумные доводы», но заранее знал, что это бесполезно. Их дискуссии, несмотря на всю искренность спорящих, напоминали некоторую игру, где оба человека уже знали позиции друг друга, и в «обязанности» одного было страстно доказывать свою точку зрения, а другого – поддразнивать первого, чтобы интересный спор не утих. Может быть, Кабуто просто хотел подольше видеть Оротимару таким искренним, непохожим на привычного всем знакомым спокойного циника. Может быть, они потому и стали друзьями, что за этой маской Кабуто разглядел его настоящего. Может быть…

– Ну, ты ведь знаешь, мы проиграли…
– ПРОИГРАЛИ! Проиграли! Хватит! Довольно! Мы за два дня потеряли больше людей, чем они за всю войну! Они могут быть счастливы! Может, хватит уже мстить! Сейчас живет новое, невоевавшее поколение! Они…тоже проиграли? Или и через сто лет нам будут напоминать, что мы проиграли? Все эти милитаристы, монархисты и прочие «исты»…
Это наша вина в том, что мы проиграли? Я не воевал, ты не воевал. Я в это время был ребенком, и ты тоже. Мы не виноваты. Ты участвовал в Нанкинской резне? Нет. И меня там не было. Так, какого же хрена они используют мою родину как военный плацдарм? Какого хрена они нас, находящихся со всеми в мире по нашей конституции, втягивают в свою «тихую войну»? Мы не должны расплачиваться за ошибки военщины! Нас тоже заставили воевать, просто мы проиграли, стало быть, мы плохие. Наши родители верили императору, нашему богу. Он, действительно, покончил с собой. Сам растоптал тот великий образ, которому наши отцы поклонялись веками. Это он – камишини.
Кто может оценить и сопоставить жестокость войны, сравнить атомные бомбардировки и резню в Нанкине, и вынести решение в пользу последней? Нас судят наши враги.
США бомбами решили заставить почувствовать мир их значительность, а мир почувствовал стыд за свою месть. Да, в основе нашей стратегии было захватничество, жестокость, расизм, но какую жестокость тогда надо было совершить, чтобы почувствовать стыд за месть своим мучителям?

***
Август 1959 года.

Кабуто предчувствовал сложный разговор, заранее зная, что будет говорить Оротимару, когда ему сообщают не очень приятные новости. Морально он готовился и к той форме, в которой Оротимару будет изъявлять свое недовольство. Поэтому он решил попытаться подкупить Оротимару чем-нибудь вкусным. Он знал, что такая попытка заранее обречена на провал, но оголодавшее в своей лаборатории чудовище могло вообще не пойти на диалог.
– Что за дрянь куришь? – Привлекая к себе внимание длинноволосого биолога начал Оротимару.
– Ну, не дрянь… – Оротимару закаляшлялся.
– А мы сегодня этого, с туберкулезом, резали… – Сказал Кабуто так, как будто вспоминал какой-нибудь старый медицинский анекдот. А анекдот, который сейчас мог бы разрядить обстановку, был бы очень кстати. Но такого Кабуто не знал.
– А вы своих режьте аккуратней: сегодня уже трое ласты склеили…
– Ладно тебе, ты ее сожрешь скоро, давай перекусим, у меня тут пожевать есть, – глядя на нервно курящего Оротимару, сказал Кабуто, отделяя ему половину купленной рыбы.
Оротимару отреагировал мгновенно: поблагодарив Якуши, он принялся поедать угощение. Кабуто, почувствовав, что теперь его друг настроен более благодушно, перешел к разговору, который и был целью его визита:
– Слушай, тут гости приезжают, тебе нужно провести экскурсию по своему отделению, показать интересности, в ботанический сад, что ли сводить…
– Гости? Интересно. А кто будет? – сказал Оротимару, отрывая свой взгляд от толстой тетради, в которую что-то записывал…
Да, действительно, интересно, вот, кстати, и твое приглашение: расписание встречи, экскурсии и небольшого праздника по поводу… – Быстро проговорил Кабуто, стараясь известными средствами подогреть интерес Оротимару к намечающемуся с его участием событию.
– Да, кто приедет-то? – Почуял недоброе биолог, правильно предполагая, что, если бы все было просто, то Кабуто сказал бы ему все сразу и открыто.
– А-аа, – Якуши замялся. Ну, американцы там, или англичане. В общем англоговорящие. – Молодой врач изо всех сил пытался уйти в абстрактное описание.
– А, что так? Что за срочность? – Притворно непонимающим голосом ответил Оротимару.
– Ну, так, скоро осень, надо показать в очередную годовщину, что мы не враги больше, что у нас мир: новая эпоха, новые отношения…
– Слушай, выключи радио… – Сверкнув змеиными глазами, сказал Оротимару.
– Чего? – Не понял Кабуто.
– Да ты говоришь, как диктор. – Оротимару о чем-то расстроено вздохнул, погрузившись в размышления, он продолжал что-то механически переписывать, совершенно не слушая того, что говорил его друг.
Оротимару представил себе, что он здоровается с делегацией:
– Good day, my dear friend…
Рука американца застывает в воздухе, Оротимару не торопится ее пожать:
– Меня зовут Оротимару. Я – окинавец. Когда я был ребенком, вы пришли на мою родину и резали нас, как собак. Так почему вы прибыли в Токио, отчего же сразу не в Хиросиму?
– Эй, эй, так ты будешь там? – допытывался до него Кабуто.
–А, извини, задумался.– Очнулся от своих мыслей Оротимару. – А ректорату нужно, чтобы встреча прошла хорошо?
–Конечно, это же встреча на высшем уровне для улучшения взаимоотношений. – Начал рассказывать Кабуто, надеясь на то, что Оротимару пожертвует собственной гордостью ради большой международной задачи.
– Так, вот для улучшения отношений надо сделать так, чтобы меня там не было. Потому что…потому что я скажу о них все, что думаю.
Он взял приглашение и сложил его сначала вдвое, потом вчетверо. Кабуто сначала обрадовался тому, что ему удалось уговорить друга. Радовался он не долго, потому что заметил, что у бумажного прямоугольника вырастают крылышки:
– Ты чего?
– Я им еще журавлика сделаю. И подарю. – С явным наслаждением изготавливая оригами, ответил Оротимару.
– Совсем больной? – Взбесился Якуши.
– О, Кабуто, твоя голова начинает думать в правильном направлении. Подпиши мне больничный лист! Отмажь меня в этот раз! Ни к чему мне с ними видеться.
– Не дам я тебе никакого листа, сам знаешь!
–Дашь, еще как дашь. Ты самураем когда-нибудь хотел стать?
– Да, в детстве. – Ответил Кабуто, решив во что бы то ни стало продолжать диалог.
– Вот и я решил эту детскую мечту в жизнь воплотить. – Оротимару подошел к аптечке, открыл ее, высыпал оттуда лекарства. – Сейчас найду что-нибудь такое, чтобы сразу все прелести отравления, а ты, упырь, будешь меня лечить.
Оротимару открыл упаковку с какими-то таблетками и высыпал их на стол. Кабуто, всерьез испугавшись за друга, ударил его по рукам. Пилюли рассыпались. С него станется отравиться назло Кабуто и начальству, которое его послало, но добиться своего и сорвать встречу.
– Совсем с головой дружить перестал? Прекрати, не юродствуй, не идет тебе. Решил сбежать, на больничной койке спрятаться? – Кабуто использовал упрек в трусости, как последнее оружие.
– Тогда скажи им, что я уехал Мито. Сами пусть выпутываются. А там сейчас врачебные встречи.
– Ты ж биолог, а не врач? – Спорил Якуши.
–Я остался врачом, даже когда защищался по биологии. Я и «гостей» туда приглашаю, там, правда, интересно. Слушай, найди мне заместителя!
– Ага, ты и так временный глава отделения, а тут еще будет заместитель. Исполняющий обязанности исполняющего обязанности?
– Ну, пусть вместо меня будет Гин.
– Ичимару что ли? – Предложенная кандидатура вывела Якуши из себя.
– А что? Он – биолог и неплохой, все знает, всем улыбается, даже мне. Настоящий инари (яп. «лисица»). У него улыбка с лица не сходит, он и этим улыбаться будет, причем всю конференцию.
– Оротимару, у нас же новая политика! – Якуши исчерпал все методы влияния на своего друга и решил действовать наизмот, пока Оротимару не сдастся. И просто пересказывал те аргументы, которыми заботливо снабдил его Нагато-сама, инструктируя Кабуто на случай, если будет сложно уговорить Оротимару-куна.
Обыкновенно бледный Оротимару начал краснеть. Глаза его блестели тем нездоровым блеском, какой бывает у тяжелобольного человека. Он встал, сделал шаг в сторону Кабуто, взял его за грудки, так чтобы его друг смотрел ему в глаза:
– У кого это, у нас? Ты мне объясни, Кабуто, мы – страна или колония?
– Ты таких сложных вопросов… – Понизив голос, сказал Якуши, пытаясь успокоить своего друга.
– А, вот ты меня послушай, Кабуто. – Смотря на него в упор, произнес Оротимару. – И когда ты, отвечая, мне будешь говорить свою заготовленную и заранее согласованную с Нагато ложь, гляди мне в глаза. Что я, окинавец, могу им сказать? Вот, если война закончилась, почему же их солдаты на моей земле? Значит, мы до сих пор враги! Я из-за них не могу место, где я родился, назвать своим домом! У меня его отняли! – Голос его стал нервически-беспокойным: Оротимару проглатывал слоги и окончания, изменяя слова почти до неузнаваемости, переходя на труднопонимаемую смесь двух диалектов.
Ярость Оротимару постепенно сходила на нет, он выговорился. Оротимару отпустил Якуши и почувствовал себя виноватым в том, что поддался гневу:
– Кабуто, прости меня. Я сам не знаю, что со мной творится. Эта тема, будь она не ладна! Ты посмотри, я на тебе сорвался, а когда их увижу, что со мной будет?
Оротимару тяжело дышал, от волнения ему не хватало воздуха. Он подошел к окну и открыл форточку. Молодой человек положил себе палец на вену и считал пульс. Это было излишне, потому что Оротимару и так чувствовал каждый удар своего сердца. Увидев это, Кабуто подошел к разворошенной аптечке и стал искать сердечные.
– Не надо! Это само скоро пройдет. Ничего страшного. Я просто переволновался. – Останавливал его Оротимару.
– То есть у тебя хрен знает, что со здоровьем, и ты молчишь! – С тревогой в голосе говорил Кабуто.
– Во-первых, я – врач, и знаю, что у меня со здоровьем, а во-вторых…Хрена с два будешь с вами здоровым…
Кабуто подумал, что это он довел своего друга до срыва, чересчур настойчиво обсуждая болезненный для него вопрос. Но он и раньше вел с Оротимару беседы на острые темы, и реакция друга на слова Кабуто также была непредсказуемой. Однако только сегодня эта беседа закончилась нервным срывом. Психологическая травма, перенесенная в детстве, бессонница, развившаяся от ночных смен, пять лет работы в мертвецкой, нервная практика хирурга создали предпосылки для возникновения болезни.
Кабуто дал Оротимару что-то седативное, и теперь он успокаивался и размышлял вслух, как бы говоря сам с собой:
– Как мы можем говорить о нашей самостоятельности, если мы ни одного решения принять не можем, на американскую базу оглядываемся? А вдруг мы что-то неправильное нарешаем, и нас еще разок. Мы и про бомбы восемь лет молчали, чтобы хозяев своих не дразнить, и восемь лет делали вид, что выживших нет. А им так проще было, и диагнозы им ставили…Потому что американские докторишки говорили, что их «бомбочка» совершенно безвредная и лучевую не вызывает. Тут, Кабуто, один вывод: либо война не кончилась, либо мы в такой зависимости. Скотами нас называют – и правильно делают, раз мы с собой такое вытворить позволили и еще с ними «дружеские» встречи устраиваем. А у меня эти сволочи двадцать лет назад родину отняли: зеленую, прекрасную, чистую. И я уже двадцать лет скрываю, что я с Окинавы, что я человек без родины. С семи лет меня вынуждали говорить, что я коренной токиец.
– Если эта тема тебя так волнует, может, не будем об этом? У тебя только что был спазм. Тебе нужно отдохнуть. – Попросил Якуши, и уже пожалел, что завел этот разговор с Оротимару-куном.
Мнение Кабуто о его мыслях сейчас не волновало Оротимару и он продолжал говорить, а Якуши теперь просто внимательно слушал друга, давая ему выговориться, и следил за его настроением, стараясь не раздражать:
– А твой южный выговор? – Осторожно поинтересовался Якуши.
– Ты знаешь правду, вот и прислушиваешься. Ну, во-первых, я переучивался, долго переучивался, еще в детстве. Полностью избавиться от этого произношения я так и не смог, но у меня уже двадцать лет на все случаи жизни одна легенда, которую придумали мои родственники. Они жили здесь недалеко, в пригороде. Будто во время бомбежки я услышал мощный взрыв и гул от рушащегося здания. Кровища, крики, пыль, огонь – все это произвело на мою детскую психику такое тяжелое впечатление, что повлияло на мою речь. Знаешь, я уже двадцать лет ловлю на себе подозрительные взгляды: «А не оттуда ли он?» И я двадцать лет объясняю каждой твари, что это просто небольшой дефект речи. Я быстро уяснил, что иначе нельзя – съедят с потрохами. Хотя для тех, кто тщательно следит «за чистотой крови», я и так – хрен картавый. Называть дефектом речи язык своих предков! А, знаешь, что еще интересного? Что я перевидал, может быть, в десять раз больше, чем падение этой выдуманной бомбы, якобы смявшей в гармошку соседний дом, и моя речь, и мое сознание не повредились. Я не сошел с ума, не стал морфиевым наркоманом. Это, наверное, потому что минуты самого тяжелого ужаса, равно, как и великой радости, мы воспринимаем как нереальное. Аналитические центры мозга просто не справляются с тем, что в тысячу раз превышает норму, иначе они просто взорвутся. Получается, когда мы говорим о необычных, сильных впечатлениях реальное их восприятие невозможно, это сюрреализм в любом случае. Потому что мы переживаем их в целости, а не дробим, не разделяем, а во-вторых, описывая их, мы вспоминаем о них, то есть переживаем опосредовано. Самые реалистические описания были бы в момент переживания, когда аналитические центры отключены или заторможены. Человек в аффекте очень часто заторможен, потому что все, кроме отдела мозга, который отвечает за впечатления, работает плохо. Переживать и описывать переживания одновременно – вот реалистическое искусство, но это – путь шизофреника. – Тусклый свет от ночной лампы падал на лицо Оротимару. Увлекшийся объяснениями он выглядел почти безумно. – Скорее ненормальным следует признать, что ко всему привыкаешь, если ты привыкаешь к трупам, к крови, к смерти. Получается, есть две грани «робота»: от переизбытка впечатлений и от экспрессивного цинизма. Конечно, говорить о том, что при любом сильном впечатлении человек становится роботом – это слишком, но… То, что случилось, сделало из нас потенциальных сумасшедших, – Оротимару сделал паузу, как бы ожидая реакции Кабуто.
– Нет, знаешь, пройдет время и участники и с той и с другой стороны напишут о войне правду, историки проанализируют ее причины, предпосылки, следствия, разложат все по полочкам, но не сойдут с ума. Ты завираешься. – Мягко возражал Кабуто.
– Я не знаю, как тебе это все объяснить, Кабуто…Может быть, будет так, как ты говоришь, но не для нас. Ведь мы до сих пор не знаем, кто мы: агрессоры или жертвы, мы до сих пор не знаем что нам нужно, или, что лучше: сильное милитаристское государство, которое посылает людей на бойню, или существовать в вот такой полуколониальной зависимости, когда наша народность и государственность под угрозой! Желание сильного государства борется со страхом новой военщины. Эта дилемма сведет с ума кого угодно. Менталитет не меняется по декрету, Кабуто! То, что нам навязали это не наше, я бы сказал, не историческое. У нас была другая жизнь, и в нее влезли. И к тому же историки и мемуары – это будет потом, то есть, когда через некоторое время появится возможность солгать, и ею воспользуются.
– Ты просишь справедливости у войны? Отчего же ты предпочитаешь больное здоровому, а живому мертвое? Отчего ты погребаешь себя заживо, Оротимару? Ты все еще там, и эта война до сих пор доканывает тебя, точит тебя как червь! На тебе полчаса назад лица не было! – Убеждал змееглазого Кабуто.
Последний вопрос Оротимару оставил без ответа.
Кабуто заранее знал, что этот разговор бесполезен. Больше того, он чувствовал, что прав Оротимару. Планы, разнарядки, встречи, «должен», «обязан»…А никто не подумал, каково на этой встрече будет Оротимару, который должен вести любезную беседу с гостями вместо того, чтобы выхватить нож и порезать их на ленточки. А если он уже знал, то зачем тогда вообще пошел и битый час распинается перед этим упрямцем? Зачем спорил с ним настолько упорно, что невольно спровоцировал его агрессивную реакцию? Потому что Нагато-сама попросил именно его. Потому что Оротимару-кун больше ни с кем почти не общается. Потому что Кабуто – единственный друг змееглазого, единственный, кто может хоть как-то на него повлиять. И кто бы ни пошел на эти переговоры, Оротимару ни с кем бы ни разговаривал так, как с ним. И это являлось его, Кабуто, особенной гордостью. Он вообще не обязан был уговаривать Оротимару. И если бы не знал своего сокурсника уже десять лет, то просто вручил бы приглашение, выслушал его мат и ушел.

***

На следующий день Оротимару твердо решил искать себе заместителя, а самому скрыться под предлогом какого-нибудь медицинского симпозиума. В импровизированном конкурсе на роль заместителя с большим отрывом от конкурентов победил Ичимару Гин, который не испытывал этических затруднений при общении с неприятными ему личностями.
– Ичимару-саан! – Позвал молодого человека Оротимару.
Альбинос невысокого роста, из-за не сходящей с лица улыбки, действительно, напоминающий лису, остановился и посмотрел в его сторону.
– Ичимару-сан, я уезжаю ненадолго, я оставлю отдел на вас?
Гин утвердительно кивнул головой.
Еще бы ты отказался, – подумал Оротимару и проводил Гина таким взглядом, который как бы говорил: «Чтоб ты сдох, кицуне!»
В ответ Гин ему улыбнулся.
Кабуто как-то рассказывал Оротимару историю Ичимару Гина:
–Ты не смотри, что он такой улыбчивый, у него в душе – буря. Он же бывший военный. У него за плечами только военная академия, из которой он вышел младшим офицером. Был направлен в какой-то гарнизон. Там офицеров-то особо не было – война. А у него были кое-какие организаторские способности, так что он довольно быстро дослужился аж до капитана. А потом – карьерный крах. Он участвовал в дуэли с вышестоящим по званию. Конечно же, из-за женщины. Отпустили караульных, открыли склад, достали оттуда вакидзаси, пришли на условленное место – и давай рубиться. Все в крови, у каждого рана в груди. Их вовремя заметили. Гина этого насилу оттащили от его начальника – он хотел его насмерть зарубить. А у самого грудь вся распорота, дышит – кровью харкает. Ну, их – в больничку. Был суд. Его разжаловали. Учился он на каких-то курсах, то ли биологических, то ли медицинских, теперь, вот, поступил к нам.
– Ну и какая же у него диссертация: «Влияние вакидзаси на тело человека»? – Издевательски произнес Оротимару.
– Я не только не знаю, какая у него тема диссертации, я даже понятия не имею, кто ее автор.
– Ох, Кабуто, а ты знаешь, что халява тебя погубит? Нагато, если узнает, он апелляцию подавать не станет, он просто убьет сначала Гина, а и потом автора Ичимаровской диссертации. Не гневи романтиков, они страшны в ярости…
Кабуто почувствовал, что спалился.