Мусор.Часть 2.

Наруто Узумаки больше всего на свете не любил утреннее метро. В нём пахло отчаянием и безнадежностью. В нем текла горячая рутина, которая засасывала его в себя. В нем было много изможденных лиц, которые он так ненавидел. В нем стояло безразличие, наполняя пространство затхлым запахом, похожим на едкий аромат гари. А главное, тут он чувствовал себя совершенно одиноким. Настолько, что хотелось сдохнуть прямо здесь.
Он пробирался через поток людских тел, не чувствуя ног. Они вдруг превратились в два мягких, подвижных, словно желе, куска. Ему казалось, что с них слезает кожа, остается только мясо. Кровоточащее, вонючее мясо. И яд, тот яд, едкий и пахучий, что течет в его жилах, казалось, выливается наружу вместе с кровью.
Он был сам себе противен в такие минуты. Он ненавидел метро еще и за это. Оно приносило ему чувство, что он просто кусок дерьма по сравнению со всеми этими безумно занятыми людьми, которые перестали верить в чудо и всё гоняются за какими-то мечтами, которые не осмелятся никогда осуществить. Конечно, он просто жалкий и ни на что не годный мусор с этой его дурацкой болезнью.
Как же он ненавидел их всех, пробиваясь куда-то вперед, к платформе. Он шел неведомо куда в этом людском потоке, соприкасаясь с какими-то случайными масками, и сердце саднило. Как же он ненавидел свое сердце. Как же презирал свою душу. На что ему его душа, если никто не обращает на нее внимания?
Нет, он определенно ненавидел и этот город, и это метро, и свою жизнь. Терпеть не мог.
Стиснуть зубы, чтобы стерпеть. Подавить в себе очередной крик, который рвался наружу. Зайти внутрь поезда и сесть на свободное место. Закрыть глаза, чтобы никто в душу не лез, разглядывая усталый и понурый вид.
Они все. Все эти идиоты просто пялились друг на друга, как будто никогда не видели себе подобных: изможденных и усталых, чем-то занятых людей. Вылупливали друг на друга глаза, делая вид, что не смотрят. Глупцы. Идиоты. Как же он ненавидел их. Этих напыщенных молчаливых серых людей, что с вялостью читают книги, чтобы как-то занять время. Уткнулись в свои дурацкие страницы, насупив брови, словно они хоть что-то понимают в этих бредовых мыслях, которые позволил себе открыто высказать очередной глупец, такой же идиот, как все они. Этот-то идиот, подумал он, не станет думать и делать из своих мыслей сенсацию, когда столкнётся с настоящим лицом жизни. Он не станет рассуждать, потому что рассуждениями свою задницу не спасешь.
Сдохнуть. Ему хотелось просто сдохнуть. Он стоял на самом краю пропасти, живой мертвец. Кучка мусора. Дерьмо.
Приятный голос из динамиков объявил название станции. Он проснулся от этого неестественно доброжелательного и идиотского голоса. Такими обычно говорят актеры в кино. Он улыбнулся. Ему всегда хотелось узнать, кто говорит эти чертовы названия станций? Что за идиотка сидит у микрофона? Или это просто запись компьютерного голоса?
Он вышел из поезда, хотя до его остановки оставалось еще две станции. Ему просто не хотелось больше трястись в этом душном поезде, который весь был наполнен отчаянием и злобой. Его злобой, что черной желчью текла у него в душе, в венах.
Едва успев выбежать, прежде чем двери закрылись, он вновь стал двигаться среди людского моря, ощущая прежнюю слабость в ногах.
Сломя голову достиг эскалатора, побежал, перепрыгивая через ступеньки. Выбежал из склепа и отдышался.
А снаружи всё тот же удушающий запах отчаяния и безнадежности.
Он побрел неведомо куда, спрятав нос в высокий ворот ярко-оранжевой куртки. Единственное яркое пятно среди этого серого моря людей.
Гадко. Как же гадко видеть каждый день напоминание из его прошлой жизни, с ее отчаянной, неудержимой веселостью и смехом. С ее днями, наполненными радостью, друзьями, выпивкой и поцелуями красивых девушек. Где теперь эта его мишура, которую он так любил? Где прежняя эта яркость?
Она осталась ядовитыми пятнами на его одежде. Пестрой, разноцветной одежде. Такой стильной, такой подходящей для веселого, бойкого и активного человека.
Узумаки Наруто был болен СПИДом. Чумой этого насквозь прогнившего в деньгах века, который так кичился своими открытиями в областях информационных технологий. Почему же этот чертов век, со всеми его чертовыми учеными, кандидатами наук и прочими умными людьми не мог придумать лекарства от какого-то вируса? Ему дают жалкие препараты, что способны продлить жизнь лишь на чуть-чуть, успокаивают в больнице, говорят не думать о недуге. Но разве может эта серая масса постичь весь ужас умирающей обрывающейся преждевременно жизни? Он ведь даже не знал, когда умрет. Может, прямо сейчас. На этом жестком, безразличном асфальте. Наруто усмехнулся. Было бы неплохо. Он устал ждать. Устал до невозможности ожидать смерть, искать ее, звать ее к себе, молить ее. Она еще гаже, еще противнее, чем сама жизнь. Они с ней в сговоре. Точно, в сговоре.
Он вспоминал прошлое. Раскладывал в голове тысячи ярких картинок, составляющих его воспоминания, а потом брал одну из этой пестрой кучи и проматывал перед глазами, наслаждаясь, отчаянно пытаясь переселиться в ту самую секунду своего прошедшего, которую вспоминал. Ничего не получалось. Оставалось лишь мучиться после, как наркоман от ломки.
Ему почему-то именно сейчас вспомнилась школа. Залитая солнцем, кишащая молодыми жизнями, искрящаяся смехом школа. Его сны на уроках, наполненные бесконечной негой и наслаждением. Его прогулы, обеды на крыше на пару с плеером. Он любил одиночество, потому что редко оставался один. Теперь он ненавидит это удушающее, лишающее воли чувство. Оно распространяется быстро, как чума. Оно парализует всё тело. И прежде, чем ты понимаешь, что остался один, совсем один, один в том страшном смысле, одиночество уже крепко держит в тисках твою душу и волю. И из-под его гнета уже невозможно выбраться.
В его классе, он помнил это отчетливо, была совершенно одинокая и незаметная девушка. Он часто смотрел на нее, потому что никто более на нее не обращал внимания. Он думал: каково жить вот так, без друзей, словно тень, совсем одной? Ему никогда не было знакомо это, и он смотрел на эту девушку со смешанным чувством страха и жалости. Он боялся, что когда-то точно так же будет одинок. Словно тень. Как она.
У нее было красивое имя. Очень красивое. И сама она была очень красива. И голос, тихий, мягкий голос, что лился тысячами звонких нот, похожий на глухой плач гитары, ее голос был красив. Но ее замечали лишь на уроках, во время блестящих ответов у доски, которые неизменно оканчивались высшим баллом. Ее замечали лишь во время вывешивания рейтинга после всевозможных экзаменов, где она была всегда первой. Ее замечали, лишь когда учитель ставил ее в пример остальным. Но больше на нее никто не обращал внимания. И ей, кажется, ни капли не было от этого больно.
И теперь он так же, как она, одинок. Она, кажется, была богата, отец был очень богат, потому что у нее всегда всё было дорогое и аккуратное. Как же ее звали? Он смутно помнил звуки ее переливчатого имени, что складывались в единую солнечную симфонию. Ее имя, кажется, было похоже на лившиеся лучи солнца. Но он не помнил его, потому что редко кто произносил его, а он сам, хоть и смаковал его на устах, мысленно упиваясь и утопая в этом имени, но совсем не помнил. Ему безумно нравилось это имя, и он думал, что, если у него будет ребенок, девочка, он обязательно назовет ее этим именем. Столь чудным, согревающим сердце именем.
Но теперь к чему это всё? Он умрет, совсем скоро умрет.
«Может, она тоже была чем-то больна?» - думал он. Может, она не хотела иметь друзей, потому что не хотела привязываться, чтобы после не было больно? Только если так, в этом они не похожи. Он безумно хотел найти какую-нибудь тварь человеческую, чтобы заразить ее этой гадкой болезнью, как когда-то заразили его. Он понимал теперь чувства той девки, имени которой даже не знал. Одним несчастным человеком больше – какая мелочь, а всё же легче. Сколько людей по-настоящему сейчас несчастны? Пусть вкусят настоящего горя, кучка самолюбивых идиотов, что так любят выдумать трагедии и их переживать. Он безумно жалел, что оттолкнул от себя всех этих людей, с которыми тусовался ночи напролет, называя их друзьями. Слишком дорогое слово для тех дешевых людей, но иных у него было. Он бы заразил каждую суку из его компании, он бы вдоволь поиздевался над их страданиями. А теперь он остался совсем один. Бесконечно один, и ему даже не на ком отыграться, перенаправить не на кого всю свою боль и тяжесть.
«Она, наверное, тоже их ненавидела. Она потому и не говорила ни с кем, потому что всех их ненавидела», - с ожесточением думал он. И как же, как же ее звали, почему он не может вспомнить ее ангельское имя?
- Хината, - невольно сорвалось с губ, и он ринулся сквозь толпу к фигуре, что внезапно мелькнула из-за серого силуэта какого-то человечишки. Он совершенно точно знал, что это она. Он слишком долго рассматривал ее спину, глядел во время скучных уроков на ее фигуру, сидящую вполоборота от него. Почему-то всегда выходило так, что она садилась либо спиной, либо вполоборота. Специально. Жизнь специально так подстроила. Чтобы теперь он, измученный, уставший, обреченный, увидел ее, эту одинокую девушку, и гнался за ней, словно шавка за своим хозяином.
Копна черных волос, длинных черных волос, что волной ложились на спину. Концы их всегда ровно подстрижены, вечно одной длины. Иногда прядки выбивались из общей кучи прижавшихся друг к другу локонов и падали через плечи на грудь. Она небрежно убирала их рукой, словно совсем не беспокоясь о своем внешнем виде, как будто всё это - привычка. Да, это были ее волосы. Длиннее, чем раньше, немного секущиеся к концам (раньше у нее никогда не было секущихся прядок), но всё те же черные волосы. Немного тусклые, но такие же, как раньше. И эта естественная походка, так напоминающая ее шаги во время урока к доске. Она вся была естественной, без фальши. Даже эти ее тщательно подстриженные волосы, уложенные в аккуратную прическу, даже весь ее нарочито убранный, чистый вид был естественен. Естественнее, чем все эти ухищрения ее сверстниц, которые подкрашивали губы блеском на каждой перемене, чтобы те выглядели ярче.
Он достиг ее и крепко схватил за руку, бледную, тонкую руку, в области запястья. Он ощутил шелк ее кожи и выступающую острую кость. Она остановилась и повернулась к нему лицом, встретившись с ним взглядом. Холодным, неживым взглядом. Да, это были те самые серебристые глаза, которые он видел во время уверенных, но тихих ответов у доски. Тот же разрез, те же длинные, густые ряды ресниц, обрамляющие ее лучистые очи. Только они не были такими резкими, как сейчас. И взгляд ее не выражал такую мертвую сухость, как теперь.
Она смотрела на него с неверием, с долей скептицизма – об этом ясно свидетельствовал резкий блеск в ее глазах. Она узнала его, он это чувствовал, но не хотела верить в его существование. Она бы дотронулась до него мягко и непроизвольно, будь она всё той же семнадцатилетней свежей и нетронутой девушкой. Она бы коснулась, совершенно точно коснулась легонько его волос, чтобы только убедиться, что он не эфемерный, живой.
Ее губы раскрылись с намерением что-то произнести, но она не решалась. Не верила. И тогда он заговорил первым, выпустив ее чистую, нежную руку из своей гадкой и огромной ручищи, которая была такая же грязная, как всё остальное в нем:
- Хината?.. Помнишь?..
Он хотел что-то еще сказать, но совершенно забыл, что именно, потому что она вдруг вся задрожала и приложила ладошку ко рту, неуверенно пятясь назад. Он подался вперед, боясь, что сейчас она убежит, а она лишь прошептала хрипло и еле слышно: «Зачем?..»
Он улыбнулся, как когда-то, лежа вечером в отеческом доме, в своей удобной, мягкой постели, глядя в потолок и думая о той робкой девушке в его классе. Он смаковал ее имя и вспоминал каждый ее робкий взгляд, будто невзначай брошенный в его сторону. Она краснела и отворачивалась, когда видела, что и он смотрит на нее, прямо в ее чистые, почти прозрачные глаза. Он знал почти на сто процентов, что эта робкая отличница влюблена в него. И что она никогда не осмелится в этом ему признаться, потому что слишком стеснялась, потому что была слишком чистой. И теперь он видел в ее взоре, не то укоряющем, не то наполненном болью, что она на грани, что она сейчас заплачет, потому что всё еще думает о нем. Вспоминает. Переживает моменты своей прекрасной, такой неидеальной, но чудесной первой и безответной любви.
- Ты помнишь, - почти радостно и утвердительно воскликнул он хриплым голосом, словно много и долго курил.
Она ничего не отвечала, продолжая по-прежнему в страхе пятиться назад.
- Что с тобой? – отлично зная, что с ней, спросил Наруто, пытаясь ввести ее в обычное состояние. – Ты так испугалась, словно призрака увидала. Неужели меня похоронила?
«Чертов дурак», - подумал он. Это он похоронил ее. Он и все остальные мудаки, в чьей жизни она присутствовала в роли незаметной тени, ненужного дополнения, на которое не обращаешь никакого внимания.
- Н-нет, - произнесла она тем кристально-чистым голосом, который он так часто воскрешал в своем разуме в жаркие бессонные ночи его юности. Ее голос, он всё тот же. Тот же, не считая какой-то резкости и высокого тона, не свойственного этому мелодичному и тонкому голосу.
- Ну и хорошо, - улыбнулся он широко и лучисто, как прежде, - давай куда-нибудь сходим пообедать? Я голоден как черт. Заодно ты мне расскажешь, кто ты теперь и чем занимаешься.
Она с недоверием взглянула на него. Он знал, о чем она думала. Человек, ни разу не заговоривший с ней в школе, как и остальные, внезапно предлагает ей пойти пообедать, проявляя живой интерес к ее жизни. Что за нелепость, что за подвох. Она ведь даже не думала о таком мечтать. Если она вообще мечтала когда-нибудь.
- Я… я… - забормотала она неуверенно.
- Пустяки, я плачу! – с внезапной веселостью проговорил он, взял ее за руку и потащил к одному из кафе.
Он сам себя сейчас ненавидел. За весь этот спектакль, который тут устроил. За этот нелепый цирк. При других обстоятельствах он даже не вздумал бы подойти к ней, да он бы не заметил ее, не узнал бы. Ему раньше безумно льстила мысль, что она в него влюблена, и он думал о ней слишком часто, с наслаждением и негой, она ему даже снилась пару раз такой горячей и безумно развязной, что потом было стыдно глядеть на нее в школе. Его мысли никогда не доходили до той степени, когда обычно думы превращаются в намерения. Он даже не хотел как-то ответить на ее чувства. Он просто играл с нею. Безмолвно. Хитро. Исподтишка. Но он никогда не позволял себе думать о ней как о цельной личности со своими желаниями и стремлениями. Никогда. Потому что она была всего лишь хорошенькой одноклассницей, влюбленной в него тайно и трагично.
И вот теперь он тащит ее в уютное заведение, чтобы только… чтобы только что? О чем он будет с ней говорить? Притворяться веселым, независимым, совсем не знающим и не думающим о болезни, которая сидит внутри него? Снова спектакль.
Она должна. Она должна знать, что он болен, что он жалок и низок. Что он только потому ее вспомнил, что она такая чистая и хорошая, а он настолько гадок, грязен и сам себе ненавистен, что его тошнит от себя. Он внезапно остановился. Посмотрел на Хинату. Горько усмехнулся. А она плакала. Смотрела на него влажными, блеклыми глазами, которые отражали неимоверную, глубокую муку. Губы ее дрожали. И Наруто внезапно с силой поцеловал ее в эти дрожащие, твердые и соленые от слез губы, которые она тут же попыталась сомкнуть, чтобы только не отвечать на поцелуй, о котором не смела даже мечтать.
- Дурочка, - прошептал он, отрываясь от ее уст, в бессильном гневе стискивая крепче ее костлявую руку. – Ты ведь этого хочешь. Точно хочешь. И даже больше…
Она покраснела, в глазах ее застыла обида и боль. Не ожидала. Свободная тонкая рука слабо поднялась, девушка хотела ударить его, но Наруто прервал ее, схватив вторую руку.
- Я не обижу, - прошептал он мягко. – Ты мне нужна.
Она и правда нужна была ему. Нужна была, чтобы сделать ей больно. Чтобы убить и загрязнить эту чистую жизнь, наивно и слепо его любящую. Он сам себя за такое ненавидел, он сгорал внутри себя от этого постыдного желания, которое внезапно овладело им. Он страдал от этого. Но ничего не мог с этим поделать. Ему нужно было. Необходимо было заразить ее.
- Прошу, - прошептал он. – Пойдем со мной. Прошу.
И она пошла. Молча. Покорно. Со стыдом и болью в сердце.
Она оказалась еще девственницей. Она несмело и робко отвечала на его поцелуи. Она краснела от собственных чувств, боялась их и одновременно сгорала, ведомая их силой.
А он воспользовался ей. Как животное. Злое животное.
Она лежала, уже не такая чистая и невинная, как прежде. Ее тело стыдливо прикрывала простыня, но ему казалось, что он видит каждую его впадинку. И он знал, что за этой белоснежной простыней лежит существо грязное, отвратительно грязное. Ее пухлые губы, казалось, все были в язвах и кожа на них разлагалась, потому что он целовал эти губы. И руки ее, хрупкие, белые руки были черны и покрыты отвратительными синяками, потому что он сжимал эти руки в своих ладонях.
Теперь она такая же грязная. Такая же, как он. Такой же мусор. Внезапное отвращение овладело им. Отвращение к самому себе и к ней, к этой грязной и гадкой девушке. Которую он растоптал.



Знал ли он, что будет теперь вот так стоять над ее умирающим телом, которое осквернил? Знал ли он, что сам стал в тысячу раз грязнее, чем прежде, воспользовавшись чистотой любви девушки, которая было ни в чем не виновата перед ним?
Ему оставалось теперь только смотреть на ее мучения среди этих презренных, опустившихся людей. Ублюдок-брат, ублюдок-друг. Но он не лучше. Он еще хуже, чем они. Потому что они выбирали себе путь, а он неосознанно, по собственной воле превратился в мусор.
Он до последнего не верил, что теряет жизнь, которую сам погубил. Он не хотел думать, что он дерьмо, что он мусор, что он кругом и везде виноват. Он не хотел видеть эту жалкую в своей отвратительной бедности картину.
Он не поверил, когда кто-то неведомый, назвавшийся Кибой, позвонил ему, сказав, что Хината умирает и в полубреду зовет его. Он не поверил, когда достиг места, адрес которого впопыхах записал под диктовку. Он не поверил, когда увидел жалкую каморку и двух жалких, сгорбленных над мечущейся в агонии фигурой девушки. А потом он сам слился с этим местом, став единым целым с этими жалкими, бессильными людьми. Став мусором. Таким же, как они. Таким же, как миллионы людей вокруг, которые не умеют быть счастливыми…