История Четвертого (ч.2)

Яркий свет, безграничным потоком льющий сквозь тщательно вымытые окна, желтыми кругами падал на деревянный пол. Посредине одного из этих солнечных пятен стояла молодая женщина. В руках она держала полотенце, а на талии была завязана, в некоем подобии фартука, грубая льняная ткань. Девушка с легкой улыбкой смотрела на результат многочасовой работы – огромный стол, ломящийся под тяжестью различных блюд. Пар от только что сготовленного супа из лапши удон разносил приятный запах по всей резиденции. Онигири – небольшие рисовые шарики аппетитной горкой покоились в специально отведенной для них миске. На горячее – говядина с зеленым перцем – ее гордость, фирменный рецепт, вся изюминка которого заключалась в соусе… Это блюдо было так сложно приготовить, но он так любил его.
Внезапно улыбка исчезла с лица девушки, а румянец на щеках стал чуть ярче – она увидела нечто, никак не вписывающееся в созданную ей идеальную картину, и негодование не заставило себя ждать. Маленькие ручки неловко, но настойчиво ползали по столу. Несмотря на то, что их движения казались хаотичными (оно было и понятно, ведь их обладатель ходил пешком под стол и не мог видеть, что на нем находилось), Карура моментально поняла объект «охоты». Конечно, то был десерт – кекс из зеленого чая.
- Канкуро! – раздался возмущенный голос, и тот час девушка оказалась около сынишки, беря его на руки.
– Ты ведь прекрасно знаешь, - не унималась женщина, - что со стола нельзя что-либо хватать. Нель-зя, - повторила она по слогам. Затем, немного подумав и взглянув на вредно насупившийся нос, добавила: - Ну не обижайся.… Давай, скажи «хорошо, мама», скажи «мама». Ну, давай «ма-ма».
Забавно сопевший Канкуро гордо молчал: снисходить до просьбы этой особы, так безжалостно отделившей его от вожделенного кекса, на поиски которого было потрачено столько сил, и говорить ей «мама» было явно ниже его достоинства.
Ребенок решительно сжал губы и с вызовом посмотрел на Каруру. Поняв его настроение, мать, еле сдерживая улыбку, театрально вздохнула. Ее сын любил проявлять характер, и последнее время ей приходилось все чаще и чаще принимать поражения. Она хотела загладить свою вину перед обиженным мальчуганом, собственноручно протянуть Канкуро кусочек злосчастного кекса, но она сдерживала этот порыв. Дисциплина есть дисциплина. Все-таки из него растет шиноби, и воспитывать его как шиноби нужно с самого раннего детства.
- Сейчас покушаем, и спать, да? – быть может, после сна он будет сговорчивее.
- Мама! – раздался голосок где-то у ног женщины, и одновременно с этим она почувствовала, как кто-то тянет за подол платья. Поцеловав Канкуро в макушку и усадив в обеденное кресло старшей сестры, Карура обратилась к дочери:
- Чего, Темари? – девушка присела, чтобы поравняться с ребенком глазами.
- Заплети мне хвостики.
Женщина еще раз взглянула на сына, чтобы убедиться, что с ним все нормально: мальчик преспокойно сидел на детском стуле и самозабвенно водил ручками по приделанной к нему столешнице. Снизу было не видно, что так увлекло Канкуро, но Карура и без того прекрасно знала: замысловатый узор, нарисованный темно-фиолетовой краской – работа ее мужа. Казекаге еще перед рождением Темари собственными руками сотворил для нее это креслице и всячески украсил, чтобы дочурке было приятнее за ним сидеть. Но похоже, что и у младшего сына оно пользовалось популярностью.
Удостоверившись, что Канкуро был занят безопасным для его здоровья делом, Карура мысленно возвратилась к дочери и нежно провела по светлым волосам, они были такими мягкими.
Не прошло и нескольких минут, как у Темари на голове красовались четыре аккуратно собранных хвоста. Она быстро подбежала к зеркалу, чтобы покрасоваться перед ним, при этом что-то тихо бормоча себе под нос. Каруре показалось, что это было нечто вроде: «Краса-авица…. Ну, красавица… Разве, не красавица?» Женщина в недоумении вскинула бровь. Тем временем дочурка, налюбовавшись на себя, обратилась к ней:
- Мам, а папе понравится?
- Конечно, понравится. Ты же у нас красавица, - на мгновение девушка замерла. «Так вот откуда …»
- Я хочу платье.
- Темари, давай не сейчас, - устало взмолилась Карура. Она знала, если ее дочь надумала переодеться, то это страшно. – Сейчас же кушать будем, испачкаешь его, останься так.
Девочка с отвращением посмотрела на свои штанишки и заляпанную краской и чем-то еще футболку. Весь ее вид говорил о том, что, по ее мнению, на ней была одета полная гадость.
- Платье! – вынесла вердикт она голосом, не терпящим каких-либо возражений, и уверенным шагом направилась к себе в комнату для того, чтобы после обеда ее матери пришлось собирать раскиданные по полу вещи.
- Ну зачем?! – крикнула ей вслед девушка.
- Папе платья нравятся!
«Папе нравятся… - подумала Карура. – Рассуждает прямо как молодая женщина. И как дети все так быстро схватывают?»
Дети. Они ее все. Эти чудесные маленькие создания были намного больше, чем просто живые существа. Они являлись тем, во что вылилась ее безграничная любовь к Четвертому. Ее подтверждением. Олицетворением, сосудом, вобравшим ее огромное чувство. И даже более того, самой любовью. Сложно описать ее отношение к малышам более точно, да это и ненужно: для нее это было чем-то святым, не нуждавшимся в словах – слова, слишком приземленные для ее детей.
Неожиданно раздался звук хлопнувшей двери.
В соседней комнате послышалась торопливая возня; Канкуро, оторвавшись от истинно японской манеры неподвижно созерцать прекрасное, поднял голову и с любопытством посмотрел в ту сторону, откуда донесся звук; Карура поспешила к дверям. Ей не терпелось увидеть мужа – в последнее время он был очень занят и так редко бывал дома, тем более к обеду.
- Исами… - она была, пожалуй, единственным человеком, который продолжал звать Четвертого Казекаге по имени.
Девушка хотела выйти в коридор, чтобы встретить любимого, но замерла в дверном проеме - ей это не понадобилось – Четвертый сам, против обыкновения даже не сняв сандали, направился к ней. Одним шагом поравнявшись с женой, он также резко остановился.
- Что-то случилось? – чуть слышно прошептала Карура.
Правитель, казалось, ее не услышал. Он молча схватил женщину за шею и заглянул той в глаза.
- И… Исами?..
В ответ опять молчание.
- Что с тобой? Отпусти, мне больно…
Казекаге не обращал внимания на ее слова и, лишь усилив хватку, навалился на Каруру, тем самым заставив ее попятиться назад, чтобы не упасть. Девушка почувствовала, как со всего размаху врезалась в стол, отбив поясницу. Канкуро вздрогнул от резкого звука и с любопытством уставился на стоящих прямо перед ним родителей. Правитель, не заметив его, продолжал наступать, прижимая женщину к столешнице все сильнее.
- Исами, прекрати, здесь дети… - уловив боковым зрением широко распахнутые глаза сына и
решив перевести все в шутку, девушка попыталась оттолкнуть мужчину.
Казекаге, просунув руку под платье, схватил ее бедро.
- Н-не надо. Я не хочу, - взмолилась Карура. По тому страху, который сквозил в голосе, было ясно - она поняла.
Он безжалостно швырнул ее на стол. Раздался лязг разбившейся посуды, и онигири разрушившимися горками столь ценного в нынешние времена риса рассыпались по полу.
Из соседней комнаты выбежала маленькая девочка, неся перед собой платье:
- Мама! Помоги мне одеть! – за своим криком она не услышала звук расколовшейся керамики и, увидев лежащую на столе маму, резко остановилась.
- Темари, иди к себе в комнату, - хрипло воскликнула женщина, пытаясь выдавить хоть какой- либо звук из сильно сжатого горла.
Дочь ее, как и всегда, не послушала.
Слезы подступили к глазам бывшей куноичи, она пыталась вырваться, но у нее не хватало сил. Платье уже было задрано, передник сорван, а грубая рука тянулась к последней оставшейся тонкой преграде, которая через мгновение была спущена ей на колени.
- Н.. н.. не надо, - сквозь рыдания еще раз прошептала Карура, но Четвертый не мог остановиться. Страсть, возбуждение, желание, инстинкт – все слилось воедино. Ведомое нетерпением. Ему нужен был ребенок. Прямо здесь и прямо сейчас.
- Молчи, - прошипел он, срывая одежду и с себя.
Было ли это жестоко? Нет, она его жена, и он может делать с ней все, что захочет. А это было на благо деревни. Вся страна нуждалась в этой силе, и задача этой девки – помочь селению, помочь ему. Какая же она дура, если не понимает, что должна родить ребенка. Ребенка, предназначенного стать оружием, которое будет служить более высоким замыслам. Ребенка, все существование которого будет сводиться к защите деревни. Жестоко? Нет. Другие люди не должны жертвовать своими детьми, которые для этого не предназначены.
Два маленьких живых комочка – один, вжавшись в стену, и прикрывшись легким белым платьем, а второй, сидя на детском стульчике – наблюдали за происходящим. Они не могли понять, что происходит, но их чистому детскому разуму было совершенно ясно одно – папа делает маме плохо.
Карура, прижимая к губам ладонь, отворачивалась от детей – она хотела скрыть от себя их испуг, а от них свои слезы и позор.
Ее волосы были липкими от кекса, платье мокрое от горячего супа. Оно больно жгло спину, но куда сильнее была боль внизу живота, импульсами доходившая и до грудной клетки. Ее тело отказывалось впускать его внутрь себя, и из-за этого движения были еще более грубыми, еще более отвратительными и еще более болезненными.
За резким хриплым дыханием, скрипом ножек стола по деревянному полу и ликованием собственного безумия и жестокости (жестокости? Нет, так было нужно) Казекаге не слышал тихие слова, смешанные со сдавленными стонами боли и отвращения:
- Дети… здесь дети…
Еще один толчок. Еще одно резкое движение. Еще один нестерпимый приступ боли. Стол по инерции поднялся на две ножки – при этом они жалобно затрещали под тяжестью тел – две другие оказались в воздухе. Чайник, с легким шелестом проскользнув по дереву, упал на пол, и теплая зеленоватая жидкость вылилась из разбитого сосуда…
…за звуком, разбившейся керамики, тут же последовал детский плач…

_______________________________
Несмотря на то, что солнце, как и всегда, светило чрезмерно ярко, улица выглядела угнетающе тоскливой. Ветер гонял облака грязной серой пыли. Различный мусор – начиная от мелких засохших травинок и заканчивая листами оборванного и обугленного картона – не отставал от кружащихся в воздухе удушливых столпов песка. Остатки развалившихся стен захламляли и без того грязную дорогу; уцелевшие здания также выглядели неутешительно: выцветшие, с глубокими трещинами, идущими по всему фасаду, и выбитыми стеклами, они вот-вот должны были последовать примеру своих товарищей. Регулярные набеги шиноби из других деревень давали о себе знать, а у правительства просто не хватало средств, чтобы каждый раз все восстанавливать.
Но куда хуже был вовсе не убогий вид улицы, а вид ее жителей. Из-за того, что многие лишились крова, люди были вынуждены выйти на улицы. То и дело среди развалин мелькали исхудалые, еле дышащие тела. Грязные голодные дети, одетые в лохмотья, с криками «Подожди! Я сейчас приду к тебе в гости!», бегали от одной груды камней к другой – детская непосредственность и беззаботность, смешанные с невероятной жизнерадостностью, не покидали их даже в это трудное время.
На лицах взрослых же можно было прочитать лишь страдание. Люди понимали, что обречены. Понимали, что так же обречены и их дети. Заботы и проблемы давили им на плечи: где завтра достать еду; как сделать так, чтобы добытых жалких крох пищи хватило как можно дольше; где переночевать, чтобы остывшая холодная земля не нанесла вреда их здоровью, а особенно здоровью их детей. Вред, который из-за истощенности и ослаблености организма точно станет непоправимым.
В их глазах угасла вера, исчезла надежда. Бедные люди… Казалось, их уже ничто не интересовало, кроме собственного несчастья.
Но, несмотря на все это, сейчас они один за другим поднимали головы и с восторгом смотрели вслед проходившему мимо мужчине, величественно несшему себя по улице. Если он и голодал, то этого не было заметно – по-прежнему прямая осанка, уверенные шаги, приподнятый подбородок. Единственная деталь его внешности, по которой можно было определить его истощенность – не физическую, а душевную – было лицо. Бледное, с налитыми кровью глазами и темными выступившими сосудами под ними, застывшее, будто неживое. У этого человека были явные проблемы со сном, но чем была вызвана сама бессонница никто из людей, с благоговением смотревших в спину Четвертому Казекаге, сказать не мог.
Каждый день правитель Песка заглядывал в те или иные самые бедные окраины деревни.
Он шел, пристально вглядываясь в расположившихся прямо на земле горожан. Их было много, и все с надеждой взирали на него… Наблюдатель со стороны мог запросто сказать, что они чего-то ждали от этого человека.
Наконец Четвертый остановился. Прямо напротив чуть живой старухи. Совсем побледневшие от увиденного за всю долгую жизнь глаза смотрели на него, как на чудесное видение.
Казекаге приблизился к бедной женщине, присел на колени и аккуратно взял за плечи, они оказались даже еще более тощими, чем он предполагал.
Пару мгновений жительница селения абсолютно не двигалась, а ее глаза по-прежнему, не отрываясь, смотрели на правителя. Догадаться о том, что она все еще не умерла, можно было лишь по слегка колыхавшейся от дыхания тряпицы, прикрывавшей ее старческую наготу. Неожиданно ее плечи напряглись – все оставшиеся силы были направлены именно туда. Дрожащая рука потянулась к лицу шиноби, словно она хотела убедиться, что он настоящий. Охладевшие пальцы едва ощутимо прикоснулись к молодой горячей щеке.
Женщина пыталась что-то сказать, но вместо этого раздавались лишь шумные вздохи. Уже вся ладонь поглаживала щеку и скулу правителя. Кисть неудержимо тряслась. Сквозь ее прозрачную кожу просвечивали синие взбухшие вены, по которым с таким трудом гоняло кровь старческое сердце. Неожиданно Четвертый чуть отстранился, старушка замерла, боясь, что он ее так скоро оставит, но Исами не ушел. Он откинул подол плаща, открывая свету увесистую сумку, закрепленную у него на пояснице. Легкий щелчок расстегнутого ремня, и вот довольно объемный рюкзак уже лежал на его коленях. Открыв его, Четвертый вытащил холщевой мешок и протянул его человеку, столь пристально наблюдавшему за ним. Из-за тяжести, он тут же упал на подобранные под себя ноги женщины – у нее не хватало сил держать полный мешок риса. Она судорожно сжимала в руках, скрывавшую серые семена ткань, словно боялась, что еда может исчезнуть.
Полные слез и благодарности глаза посмотрели на Казекаге.
-С…спасибо…- выдавила из себя старуха и снова протянула к нему руки, но коснулась лишь воздуха, Исами уже уходил, оставляя ее наедине со своими чувствами. А она еще долго смотрела в ту сторону, куда ушел Четвертый. Он великий правитель. Он их спаситель.

Ну что же, похоже, он произвел сильное впечатление. И у той старушенции и у окружающих ее людей были такие глаза… Кажется, его популярность все еще держится, а возможно и возрастает.
Каждый день его видели в различных концах деревни, совершающего такие добрые и благородные поступки, а потом еще и распространяли слухи. Его просто обожествляли.
Уже прошло три месяца. Скоро все будет в его руках. Скоро все станет, как прежде, а быть может - даже еще лучше. Надо лишь подождать… еще полгода… Еще совсем чуть-чуть…
… и ему можно будет избавиться от этого лицемерия.

_______________________________