История Четвертого (ч.3)

Блеск. Отражение. Глухой удар. Рубец на столе. И нож снова выдергивают из древесины. Сталь – она такая холодная, беспринципная, ей нет разницы во что вонзаться. Никаких моральных устоев, никаких компромиссов.
Она щадит кожу, когда на нее просто надавливают, но если надавить и провести…
…то пара капель крови упадет с ладони на ткань и впитается, оставляя на ней темные следы…
Карура смотрела на пятна, образовавшиеся на платье. Благодаря выпуклому округлому животу, это было удобно. Вот ее глаза, видневшиеся в железном зеркале. Вот вся она.
Рука скользнула на живот, обхватывая его ладонью, а вот все то…
Почему она тогда не ушла? Куда ей было идти. Страну охватил голод, тысячи бездомных скитались по улицам, ища кров. У нее же все это было. Была еда, дом, дети…Именно дети. Они не могли из-за нее голодать. Ради самого дорогого, что у тебя есть можно пойти на все. Стерпеть унижение, боль, предательство, отвращение к самой себе и к тому человеку. Поначалу она хотела погибнуть, просто взять и точно так, как мягкую кожу ладони, распороть грудную клетку.
Опять удар по дереву.
Что же, это желание периодически появлялось снова, как сейчас. Просто провести по сердцу. Действительно, это так просто. Невыносимо просто. Одно движение, один рубец, одна смерть… Сколько рубцов уже было на столе? Десятки? Сотни? И каждый раз они ей давались так легко… И здесь будет тоже самое, только немного изменится поверхность.
Черная ручка такая удобная. Рука не соскользнет, не сорвется. Все будет быстро.
- Ну, Канкуро-о-о! Я так не играю! – раздался из соседней комнаты громкий возглас Темари.
Карура вздрогнула.
Дети. Она должна была жить ради них. Они ей стали еще дороже. Они были памятью о том, что у нее когда-то было. То, что уже не вернешь и то, что уже кажется не настоящим, а лишь плодом ее воображения. Но каждый раз, когда она смотрела в их большие чистые глаза, Карура убеждалась, что с ней это было, что она была счастлива. Что когда-то с ней рядом был добрый и любящий человек.
Женщина вспоминала, как он сжимал ее запястья, когда ее отправляли на очередную миссию, как он молчал, с трудом сдерживая себя, чтобы не сорваться на крик, как его трясло, когда он отпускал ее руки и давал уйти. Как при этом Исами каждый раз проклинал правительство деревни за то, что ее отправляют на такие опасные задания.
И как он носил ее на руках, когда она возвращалась. И благодарил.
Он всегда настаивал на том, чтобы им давали совместные миссии, чтобы он был рядом и мог ее защитить. Как правило, Карура на них ничего не делала, а лишь стояла за его спиной. Он не позволял ей сражаться, говоря, что она самое дорогое, что у него есть. И каждая рана на ее теле отдается двойной болью в его душе. Он не желал видеть муку на ее лице.
Лицо. Как он его любил…Он обожал обводить его черты. Каждый раз, когда рядом стоял стакан воды, он слегка мочил два пальца и начинал водить ими по ее коже. Нос, веки, скулы. Карура не знала, почему это было именно так, да она и не спрашивала, а просто тихо наслаждалась, закрывая глаза – ей это, как и ему, безумно нравилось. Дольше всего он задерживался на губах, так как любил ее дразнить, а она всякий раз пыталась легонько прикусить пальцы. Исами молча смотрел на горящие губы, а затем всегда переходил на уши. Брал ее за голову и слегка приподнимал, сам же наклонялся и прижимался так, что тепло, гоняемое кровью его тела, полностью смешивалось с ее теплом, образуя единое целое. Начинал что-то шептать, она же ловила каждое слово вместе с его дыханием. После этого он обычно нес ее в спальню. А бывало, что и до спальни они доходить не успевали. Или же ее просто не было.
Вспоминала, как он любил проводить вначале пальцами, а потом и губами вдоль ее позвоночника, вдыхая запах кожи. Какие при этом бежали мурашки по ее телу, охватываемым желанием. Как она тряслась, а точнее тряслась ее душа, которая от счастья становилось слишком большой и ей не терпелось вырваться наружу блаженным стоном. И как он при этом накрывал ее губы ладонью, чтобы не дать услышать их счастье соседям, а она послушно молчала, наслаждаясь тяжестью его тела. Или же еще сильнее спиной прижималась к холодной стене под его давлением.
Им было неважно где, главное – они полностью отдавались друг другу, они любили друг друга. А то место становилось свидетелем, оно несло частичку их тайны, счастья, восторга. Они вместе вызывали эти чувства. По обоюдному желанию.
Глухой звук вонзающейся в древесину стали.
Тогда они вместе хотели этого. Они хотели доставить друг другу наслаждение.
Но то, что случилось несколько месяцев назад… На этой кухне, на этом столе…
Снова удар, только еще сильнее, еще глубже, несущий в себе еще больше боли.
Как… как так получилось?! Куда и самое главное - когда ушло все то, что с ней было до этого? Вся жизнь разделилась на два этапа – «до» и …
…а второго этапа попросту не было, лишь опустошенность и растоптанность, которые никак нельзя было отнести к такому понятию, как «жизнь».
Он все забыл, все, что с ними было. Для него это ничего не значило, для него она ничего не значила.
Удары становились все чаще.
То был не ее любимый, то был монстр, которым он стал. Но почему? Почему?
Поганый стол, чертово дерево. Бездушное, ненастоящее, такое же, как и он. Тебе плевать на ее унижение, ему плевать на то, что он сделал с ней.
- Ненавижу, ненавижу, ненавижу….
Каждое слово сопровождалось очередным рубцом. Уже раздавались не редкие удары, а настоящая барабанная дробь.
Он просто пришел.
Ему просто захотелось.
Он просто изнасиловал.
Просто это увидели глаза тех, которые, как она считала, подтверждали бессмертность их чувств.
Просто ему это было нужно.
Действительно, это все было так просто. Болезненно просто.
На глаза наползла влажная пленка, за которой все расплывалось, было видно лишь мелькавшее блестящее лезвие, а слышен лишь частый стук по дереву. Невыносимо просто.
Она упала на стол и зарыдала. Как и тогда беззвучно, чтобы ее никто не услышал. Чтобы никто не увидел ее слабости, ее позора. А рука все также держала, воткнутый рядом с лицом нож.
Соленые слезы все не кончались. Они разбавляли тонкую струйку крови, стекавшую из прикушенной губы. Все. Все, чтобы не закричать, чтобы созданиям, играющим в соседней комнате, не пришлось вновь видеть ее слез. Они только-только начали забывать…
Но это. Она вновь провела ладонью по животу. Это должно помнить. Женщина подняла платье, оголяя кожу. Именно это доставляло ей столько страданий. Часть того монстра сидела и развивалась в ней. Карура вынашивала отродье того человека.
Она провела ногтями по ныне самой выступающей части тела, оставляя после них белые полоски, к которым тут же приливала кровь. Проклятый живот… Он не должен был быть таким, внутри него ничто не должно было расти. Девушка, не отрываясь, смотрела на алые полосы. Он это чувствует, чувствует, как она непрестанно царапает кожу. Он ощущает это каждой клеточкой своего зарождающегося организма. Но та боль, которую испытывает он, не идет ни в какое сравнение с тем, что испытала она. Испытала из-за него. Карура знала, что Исами нужен был ребенок. Каждый раз, когда она сжималась от страха при встречи с ним, он смотрел исключительно на ее округлившийся живот и произносил одно единственное слово. «Скоро». Скоро она от него избавится.
А следы ногтей на белой коже все прибавлялись, делая ее целиком красной, но почему эта поганая кровь не хотела выходить наружу? Почему она не хотела сделать ему действительно больно? Почему ее собственное тело предавало ее, почему оно защищало этого младенца! Чертова кожа, она не давала добраться до него, расцарапать его лицо, сломать еще неразвившиеся ручки. Показать настоящую боль.
В безумном порыве женщина вновь схватила нож. Распороть. Нет. Это будет слишком быстро, слишком милостиво. Нужно, чтобы он мучился медленно, так же как и она.
Карура ощутила холодное прикосновение. Кожа на животе, так же как и на ладони не хотела поддаваться. Такая мягкая, пластичная, двигающаяся под лезвием. Надо просто также как и тогда – надавить и провести.
Тонкая линия, которая была еще ярче, чем исцарапанная плоть, пересекла весь живот.
Да, это она – боль. И эту боль причиняет Карура. Себе, ему. Это чувство полностью в ее власти. Она сама заставляет свой организм посылать нервные импульсы в мозг. Сама. И никто другой. Захочет, и эта боль будет сильнее, пронзительнее. Захочет, доведет себя до болевого шока. Захочет, и она вовсе утихнет. Главное – все будет так, как захочет она. Сейчас все полностью в ее власти, а не во власти того человека.
И она хочет, чтобы боль была сильнее. Чтобы ее почувствовал Исами. Через нее, через ребенка и через его кровь, текущую в еще не родившемся младенце.
Резкое движение. И еще одна линия, только вертикальная, пересекает тело.
Но этого мало. Слишком мало. По сравнению с тем, что довелось испытать ей.
Новый след, который станет новым шрамом. А затем еще и еще, пока живот не будет искромсан окончательно.
За то, что ее обманули.
Порез.
За то, что заставил ее детей плакать.
Порез.
За то, что ей приходится улыбаться.
Порез.
Улыбаться всегда, несмотря ни на что, горько фальшиво, чтобы люди до сих пор видели в них счастливую пару, а в ней будущую маму третьего ребенка. Чтобы огородиться от сплетен, чтобы никто не догадался о ее позоре. Чтобы создавать иллюзию счастья. Пусть не для себя, но хотя бы для них, для страдающих жителей деревни, для детей.
Порез.
За то, что она постоянно боится. Боится каждого шороха, каждого звука. Боится, что однажды он вернется и вновь сделает с ней тоже самое.
Порез.
За то, что теперь даже дома она никогда не раздевается.
За то, что испытывает отвращение к собственному телу.
За то, что не может смотреть на себя в зеркало.
За то, что ей постоянно приходится терпеть. Каждое утро просыпаться в этом доме, идти на эту кухню, накрывать завтрак на этом столе.
За то, что она никуда не может уйти.
За то, что теперь она никогда не сможет побаловать своих детей кексом. От привкуса соли они все равно не смогут его есть.
За то, что она не может показать свое горе, свое страдание.
За то, что она вынуждена жить воспоминаниями.
Просто за то, что ей сделали больно.
Она хотела зарыдать. Громко, во весь голос. Хотела, чтобы крик отчаяния, столько месяцев сдерживаемый внутри, наконец-то вырвался наружу. Хотела, чтобы ей стало легче. Неважно как, главное, чтобы легче. И пусть ее страдание облегчится громкими рыданиями…
Но она не могла.
Живот был полностью в крови. Десятки тонких рубцов пересекали ее кожу. А она все не могла остановиться. Она мстила. И отдавалась своей мести целиком. Не замечая ничего вокруг, не видя, что кровь уже капала на пол. Не обращая внимания на испачканные руки и одежду. Не осознавая, насколько близко она сейчас была к безумию.
Еще один штрих, еще одна рана, разрывавшая ее плоть и лечащая ее душу.
Нож выскользнул из руки и с лязгом упал на древесину. Ее плечи сотрясались от смеха. Все такого же беззвучного. Она смеялась сквозь слезы. Сквозь опухшие от рыданий глаза, сквозь покрасневшие и стянутые щеки. Сквозь запекшуюся кровь на ее нижней губе и подбородке. Сквозь истерику.
- Будь ты проклят…проклят! – шептали потрескавшиеся губы. – И деревня, и ты, и все остальные… прокляты!
Она мстила.
Она торжествовала.
- Ма-ам, -послушался голос позади нее. – Я кушать хочу, когда мы уже будем ужинать?
Мгновение и ткань скользнула на живот, прикрывая его. Движение руки, чтобы смахнуть слезы. Чуть отставленная в сторону нога, чтобы спрятать за ней нож. И едва заметный поворот головы, чтобы не дать увидеть лица, но позволить услышать голос.
- Скоро, Темари, скоро. Потерпи чуть-чуть, - тихий ответ.
Девочка, стоявшая возле своей комнаты, радостно встрепенулась и, кивнув, вновь скрылась в детской. Не забыв при этом захлопнуть дверь, чтобы не мешать маме.
Дети. Карура больше не могла позволить себе плакать. И еще не до конца выплеснувшиеся слезы обернулись в дрожь во всем теле.
- Надо приготовить ужин, - прошептала она и встала из-за стола.
На полу все еще валялся нож. Все платье пропиталось темно-бардовой жидкостью. На щеках были красные разводы. А в квартире уже был слышен аромат аппетитного ужина.

____________________________