Агония.

Это было настолько невыносимо, что по ночам он корчился в холодном поту, поджимая колени к подбородку, сжимая сведенные судорогой пальцы в кулак, хватая горячими ладонями мокрую, смятую простынь. Он чувствовал кожей, как больно и жарко обжигают капли пота шею, как стекают со лба на влажные брови, искаженные от физической боли. Он до безумия глухо стонал, словно пытаясь извергнуть из себя всю скверну, прячущуюся глубоко в сердце. Осколки сломанного чувства ярко звенели в душе, царапая колкими гранями внутренние ее гнойные стенки.
Учиха Саске был болен. И прошло слишком много времени, прежде чем он это понял.

Саске ненавидел солнце. Резкое, палящее, разрушающее, выжигающее до основания, безразлично взирающие на всех, недосягаемое: на него невозможно было смотреть, чтобы не ослепнуть от блеска. Он морщился, выходя на улицу в солнечный день, прикладывал ладонь ко лбу козырьком, щурил глаза, глядел в синеву небес, украдкой зацепляя солнце. Глаза слезились, наливались полуденным блеском, дрожали, словно придорожная пыль, поднятая быстрым звуком ускользающего автомобиля.
Сегодняшний день ничем не отличался от вчерашнего: такой же зной, подернутая истомой улица, млеющая в жарких лучах зенитного солнца, стрекотание цикад, волнами разносящееся по округе. Второй день июня; до летних каникул оставался мучительный месяц и две долгих недели. Школьная форма жгла кожу, прилипала к телу, терзала и мучила его, словно орудие пыток. Мерцающая на солнце, белая рубашка с коротким рукавом, аккуратно заправленная в темные, клетчатые штаны, тщательно выглаженная, вальяжно расстегнута на две верхние пуговицы. Жаркий воздух не проникал под ее тонкую ткань, оставался на поверхности, нагревал ее, вырывал из пор горячий пот. Блестящие чистотой носки коричневых ботинок медленно покрывались пылью, которая прозрачной дымкой застряла в воздухе, не имея сил упасть на землю. Черная кожа школьной сумки нагревалась в воздухе, обжигала пальцы, крепко замкнутые на ее ручках.
Путь от дома до школы мучительно долог, время неумолимо бьет по нервам, жара крепко сжимает в тисках, солнце жжет голову, словно пытаясь оставить клеймо. Пройти по раскаленному тротуару мимо жилых однотипных домов, свернуть на оживленную трассу, где шум машин забивает всё вокруг, перейти дорогу по зебре, снова тротуар, облитый тенью от высившихся по обоим берегам дороги зданий, поворот, несколько шагов, и укрытая зеленью деревьев школа равнодушно встречает тебя сиянием окон.
Возле ворот стоит только что подошедший друг, сияя, как надоедливое, ненавистное солнце, ослепляет улыбкой, машет рукой, громко выкрикивает его имя серебристым голосом, подернутым легкой хрипотцой. На него оглядываются, улыбаются, знакомые приветствуют его, пожимают ладонь и уходят чем-то довольные и счастливые. Саске это раздражало, особенно бесило в такие жаркие, светлые дни. Неугомонное солнце следило за ним на небе, а Наруто, словно добавляя себя к его убивающему блеску, ярко улыбался, глядел доверчивыми, глубокими глазами, мерцающими синевой, смеялся заразительным, текучим смехом, словно кто-то разбивал зеркальную гладь воды всплесками разлетающихся брызг. Саске подходил к нему быстро, уверенно чеканя шаг (знал, что не заткнется, пока не услышит его голоса), уныло приветствовал, отвечал на дежурные вопросы друга, а потом они вместе шли к школе. Перебрасывались по дороге скучными, пустыми словами, обсуждая грядущий тест по математике, просмотренный на выходных фильм, сломанную руку одноклассника, упавшего с велосипеда, новую песню любимой группы.
Здание школы встречало долгожданной тенью и прохладой. Фигуры школьников стояли возле шкафчиков со "сменкой", в холле повис шум, голоса чужих, ненужных лиц. Безразлично приветствуя одноклассников и знакомых, Саске проходил к своему шкафчику, оставляя Наруто поболтать с остановившем его приятелем (знал, что потом будет возмущаться на то, что не подождал, но все равно уходил). Открывал металлическую дверцу, доставал мягкую, белую обувь, скидывал с себя пыльные туфли, помещая ноги в удобную, словно домашние тапочки, "сменку". И уходил в лабиринт школьных коридоров, поднимался по лестнице на второй этаж, заходил в класс, коротко отвечая на приветствия, и садился на свое место возле окна, за вторую с конца парту. Меланхолично смотрел вниз, на виднеющийся из-за веток школьного дуба, маленький сад, где красным огнем горели лепестки тигровых лилий и робко белели ромашки. Через несколько минут в класс шумно врывался Наруто (по-другому не умел), громко приветствовал всех, подходя к каждому и лично со всеми здороваясь, брел на свое место позади Саске, плюхался на стул и долго тыкал в Учиху пальцами, пока тот, наконец, недовольный и раздраженный, не оборачивался, называя друга придурком. Узумаки возмущался, Саске пропускал всё мимо ушей.
А потом в класс влетала Сакура, быстрой, пружинистой походкой шла к первой парте, дружелюбно улыбаясь, отвечала на приветствия, доставала из сумки тетрадь или листы и снова уходила, легко переставляя ноги, будто летя, в кабинет студенческого совета. Завидев ее, Наруто весь преображался: тяжело и часто дышал, искрился громким смехом, горел, словно бенгальский огонь, бил фейверком приветствующих фраз, махал рукой с такой силой, что, казалось, она оторвется. А когда Сакура уходила, Узумкаи садился на место, подпирал мечтательно подбородок ладонью и говорил куда-то в пустоты, самому себе: «Она – нечто».
Саске знал этот изученный досконально алгоритм обычного школьного утра как свои пять пальцев. Каждый день происходило одно и то же. Измученный жарой, жаждущий каникул, изведенный повседневностью, он ходил мрачнее тучи, безрассудно и дерзко мечтая об апокалипсисе, углубляясь в детские, вздорные желания настолько глубоко, что не замечал, как мягкой трелью переливался по школьным коридором звонок, как шурша партами и стульями, одноклассники усаживались на места, как в класс входил учитель и устраивал перекличку. Выходил из раздумий, только заслышав свою фамилию. На автомате, неживым голосом говорил «Здесь» и снова пропадал где-то на задворках фантазии. Грезилось странное, непонятное, больное и измученное в своем безумии. Внутренние демоны атаковали, свинцом наливали руки, голову, даже глаза. Фантазия, словно подстреленная в крыло птица, бесновалась, билась в агонии, мучила, томила. Урок тянулся нестерпимо долго, голоса отвечающих одноклассников тонули где-то в мозгу, превращались в ощутимую, густую массу чего-то липкого. Чудилась кровь, запах обожженного мяса, вид оторванных конечностей, шевелящихся от ощущений фантомной боли. Всё это сливалось в одно красное, нестерпимо яркое пятно, било по нервам, распаляло рассудок, усыпляло сознание. Глаза, мутные, невидящие, неживые, глядели куда-то в одну точку, видели тонкую спину сидящей перед ними одноклассницы, но не замечали ее ровных изгибов, широких, легких складок на белоснежной рубашке, округлых, мягких плеч. Чудилось красное, резко пахнущее, кисло-сладкое, как вишневый сок, стекающее с белой кожи изящными дорожками. Бессознательно, не отдавая себе отчета, под пыткой времени, видел знакомую, широкую спину с выступающими лопатками, с ощутимой линией позвоночника. Спина уходила в поясницу, а та – в узкие бедра. Ниже он не ничего не видел и не мог себе представить, установив негласное табу, которого фантазия неукоснительно опасалась. Он видел лишь спину, молочную, крепкую спину. А потом в горячей истоме воздух млел, наполнялся зноем, спина вздрагивала от резких, бьющих движений ветра, на ней обозначились ровные, косые шрамы, кожа вокруг них распухала, тонкими струйками вытекала кровь, алая, как лепестки маков, яркая, порочная. А потом его руки неосознанно касались кровоподтеков, гладили их пальцами, мучительно-сладостно тонули в плоти и крови, окрашивались густой и сладкой, как варенье, кровью.
И вот оглушительный рев звонка разрушал картинку, она билась, искажаясь, как зеркало в трещинах. Осколки падали, разбиваясь, распадаясь на мелкие кусочки с размером песчинок. Саске резко вздрагивал, и вот уже отчетливо была видна спина одноклассницы, яркий свет, бьющий через окно в кабинет, слышны голоса людей, тягучая истома пропала, и всё вмиг стало таким скучным, реальным.
Голос Наруто, оглушительно-звонкий, тек, как река, вливался в голову, застревал там многократным эхом, тонул в сознании, крепко отпечатываясь на его дне. Он говорил что-то про прошедший урок, жаловался на заумные объяснения учителя, фыркал и строил недовольные гримасы. Саске рассеяно слушал, склонив голову набок, смотрел на ровные, розовые губы, шевелящиеся, как бутоны роз на ветру, на изящные изгибы светлых ресниц, на глубокую бездну синевы глаз, на ровные, мягко очерченные скулы.
И тут к ним подбегала Сакура, легко, почти невесомо, касалась ладонями их плеч на мгновение, улыбалась, мягко и нежно заглядывала в глаза. Наруто смущался, тер затылок, начинал заикаться и нести всякую чушь, краснея до ушей. Саске глядел на него, чувствуя, как вскипает внутри злоба. Хотелось ударить, чтобы снести с лица это идиотское выражение первой влюбленности. Сжимал руки в кулаки. Губы плотно сомкнул в тонкую полоску. Делал вид, что слушает разговор Сакуры и Наруто, изредка вставляя слова. А потом внезапно вставал и говорил, что нужно покурить. Харуно доброжелательно, в шутку журила, грозя пальчиком, недовольно качала головой, говорила, что закрывает глаза в последний раз, в следующий – обязательно скажет классному руководителю как староста класса. Наруто тоже недовольно дергал плечами, бурчал: «Ну и иди к своим сигаретам». И Саске уходил.
Поднимался на третий этаж, затем на чердак, открывал дверь на крышу, шел к самому краю, доставал из кармана зажигалку и картонную, маленькую пачку. Выуживал одну смертоносную палочку, зажимал ее между зубами, щелкал зажигалкой, и воздух вокруг него наполнялся едким, табачным дымом. Он не любил этот запах, не выносил его, ненавидел до беспамятства, но курил, словно на зло себе, чтобы сделать себе еще хуже, будто выворачивая нутро наизнанку, специально причиняя себе муку. Табачная зависимость становилась его допингом. Тонул в сизом дыме, наполнявшем легкие, думал о внутреннем, обнажал тело, будто разрезая живот и вытаскивая оттуда кишки, желудок, почки. Вспоминал, как впервые взял в руки сигарету три года назад, утащив пачку из пиджака мертвого отца. Выкурил всю, до последнего. Страшно кашлял, горло горело, не могло принимать в себя воздух, забитое табачным дымом, хриплым голосом что-то выкрикивал в дождливое небо: слова тонули в шуме ливня и грохоте грома. А душа, словно обволакивалась сигаретным дымом, пропитывалась им, облачалась в него, как в плащ, защищающий от всех невзгод. Только плащ был подделкой, с дырками, рваными карманами, жутко холодный и неудобный.
Выкуренная сигарета падала на пол, ступня давила ее то тех пор, пока бумажная оболочка не рвалась и оттуда не сыпались, похожие на пепел, кусочки табака. Поспешно уходил с крыши, подальше от палящего солнца.
В класс заходил ближе к звонку, чтобы избежать лишних расспросов, не слышать удушающих, одинаковых и знакомых голосов, которые так нудно, так беззвучно лились из глоток.
На очередном уроке вновь уходил внутрь себя, извлекая из темных коридоров лабиринта души самые порочные, черные, грязные образы и мысли. Чудилось, как он тушит только что выкуренную сигарету о сильную, белую с ярко выступающими синими венами, руку, как обгоревшая коша распространяет свой запах по замкнутому, бездушному вакууму его отчаяния, как невыносимо-прекрасное лицо с тонкими, изящными чертами искажается болью, как ряд ровных, острых зубов закусывает розовую, набухающую кровью губу, стараясь не вырвать из глубины тела крика, что родился из обжигающей боли. Виделись ровные, колкие очертания черных ресниц, что длинными острыми телами словно пронзают пространство, отбрасывая матовые тени на бледную кожу. Брови, сомкнутые на переносице от диких ощущений муки, ломаными, резкими линиями чертили боль на его лбу, на который мелкими, редкими прядями падали взмокшие от пота тела темных, невыразимо черных волос, что были ярче и красноречивее бездны. Его крепкое, статное тело извивалось, нервно дрожало в судорогах пытки, резко, толчками билось, по обнаженной, колкой грани стального торса стекали капли пота, щекоча неприятно кожу, заставляя каждую мышцу в сотни раз быстрее сокращаться, а кровь в венах нестись с бешеной скоростью, передавая импульсы безысходности, страдания и печали, что разом, одним ярким букетом отпечатались на его лице, таком красивом, невыразимо притягательном, что хотелось пожрать его глазами, оторвать эти мягкие, бархатные куски чистой, белой кожи, сожрать их, вырвать по очереди ресницу за ресницей, провести языком по губам, что горели язвами и ранами, откуда томатным соком сочилась кровь.
Приятной истомой наполнялась комната, очертания и цвета которой он едва различал. Эта комната и его тело в ее вязкой черноте были заключены в его безжизненный расширенных, как у наркомана, зрачках. Он видел всё до единой подробности и переживал это физически каждой клеткой своего бренного естества, сгорая и возрождаясь вновь в течение каждой новой секунды. Он истязал себя и мучил этими черными, темными образами его агонии, ощущая, как постепенно во всем теле, в каждой его молекуле возрастает напряжение, как хочется прерывисто и громко дышать, потому что перестает хватать воздуха.
И ему тоже. Ему тоже не хватало воздуха. Сквозь маленькую трещину меж сомкнутых плотно губ вылетали толчки воздуха, ноздри невыразимо сильно вздувались, как у готовившегося к бою быка, грудная клетка, под кожей которой было спрятано трепетное, беснующееся сердце, барабанившее по ребрам, раз за разом сильнее и выше вздымалась, в ложбинке ключиц скапливались капли пота и вытекали, спуская по коже, словно горные водопады, словно слезы, стекающие по щекам. Его большие, длинные ладони до отказа сжимали в руках простынь, тело, избитое агонией трепетало и реагировало на каждое прикосновение. Саске видел, как ему плохо, видел и наслаждался неощутимо, эфемерно касаясь пальцами его спутанных, темных волос, ощущая кожей их влажность и давя ладонями капельки застывшего на склеенных в пряди волос серебристого, дрожащего пота.
В такие моменты его лицо становилось болезненным, невыносимо бледным, руки ослабевали и он балансировал на грани обморока, глядя лихорадочно расширенными зрачками в неощутимую пустоту. Пальцы немели, сердце билось все тревожнее и сильнее, он часто и громко дышал, не ощущая вокруг себя ничего, кроме зияющей пустоты, сотканной из безысходности и отчаяния.
Это была его своеобразная, невыносимая агония. Он был влюблен в нее, ведь у него ничего больше, совсем ничего не было.

Теперь он не мог извлекать из головы образы и ощущать физически их полноту присутствия в нем. Теперь всё внутри было пусто, прожженное сигаретами и алкоголем сердце давно высохло, превратившись в сухой, обугленный комочек, распадающийся на пепел от одного прикосновения. Стенки ребер натягивающие кожу, казалось, с каждым днем все сильнее выпрямлялись, стремясь из дуг перерасти в ровные отрезки, чтобы пронзить потом острыми окончаниями кожу.
Его тело и душа догорали и он вспоминал, бесконечно вспоминал свои приступы черного счастья, что дарила ему агония.

Он узнал об их близости совершенно случайно. В очередной из день, кода нужно было подавать документы в университет, увидел, как она вальяжно и уверенно сидит в его машине, а он нежно касается пальцами ее розовеющих, пылающих щек. Тогда он едва справился с собой, сжав крепко, до отказа пальцы в кулаки. Хотелось разбить голыми руками стекла в машине, избить ее тонкое, худое тело, выдернуть яркие, нежного оттенка волосы, выколоть горящие изумрудным блеском глаза и заточить навеки его крепкое, любимое тело в свои объятья, в себя, до предела вцепившись ладонями в его широкую, твердую спину. Перебирать бесконечно волосы на его голове, целовать эти такие всегда разные губы, порою растягивающиеся в бледной, матовой улыбке, когда он смотрел на него.
Он был болен, и эта болезнь смертельна. Она добивала его, методично выжигала из него все силы, медленно паразитируя, почти незаметно, не причиняя, казалось, внешне никакого вреда, кроме мешков под глазами после ночей, проведенный в объятьях ее приступов, что выжигали из тела всякий сон.
Она уродовала его изнутри, делала невыносимым, слабым, мнительным, прокаженным. Она заставляла его без устали курить, выкуривая по две пачки в день, она толкала его на безумные ночи, проведенные в чаду алкоголя, после которых он не помнил себя, она кидала его из объятий одной шлюхи в объятья другой, и все они так притворно-сладостно, парализующе стонали под ним, обозначая своими криками экстаза, что он болен, что ненормален, что он урод и извращенец, а они, они всего лишь его бутафория, замена, жалкая, неумелая, глушитель никчемной, презренной боли, что бьется внутри, словно свободолюбивая птица в клетке.
Он прошел мимо, вытащив из кармана пачку сигарет и зажигалку. Домой в тот день он так и не вернулся, потому что знал – не сможет вынести его счастливого, умиротворенного вида. Его флегматичность порою выводила из себя.

Он умирал. Медленно. Неспешно. Сильно. До отказа. Навсегда.
А его вирус, возбудитель его страшной, неконтролируемой болезни мирно спал в соседней комнате. Совсем скоро он навсегда покинет эту невыносимо пустую квартиру, которая без него станет вдруг такой страшной, ненужной, невыносимой, давящей на мозг. Которая одновременно станет невообразимо большой и удушающее маленькой, крошечной, неживой, как гроб,
Его похоронят в этом гробу. Она знал точно.

Он мечтал умереть. Броситься под поезд на глазах у всех, слыша испуганные вопли людей, что станут своеобразным реквиемом по его жизни. Он хотел повеситься, но его воротило от того, что это слишком омерзительно, неэстетично, противно. Он хотел порезать вены. Но это было слишком истерично, невыносимо глупо и по-детски. Его это злило. Мир настолько перестал быть каждый раз новым, что даже покончить с собой нельзя красиво, прилично и без лишнего беспокойства для окружающих.
Ему ничего не оставалось, кроме как взращивать внутри свою агонию, пока она не разольется в один день неистовым, сверкающим фонтаном смерти, пока она не сожрет его, медленно и с наслаждением отрывая куски от его души и тела.
Он перестал с ним разговаривать. А когда тот начинал что-то спрашивать, Саске односложно отвечал и уходил из дома, прикрываясь делами. Выходил на улицу, покупал очередную пачку и выкуривал ее до последней сигареты, шагая размеренно вдоль набережной.
Часто звонил Наруто и спрашивал, где он пропадает, когда лекции в самом разгаре. Учиха меланхолично посылал друга и отключал телефон. Это Наруто. Он не обидется. Будет долбиться в закрытую дверь, пока не откроют или пока не разобьет себе череп.
Возвращался домой под утро, заглядывал украдкой в комнату Итачи, пожирая взглядом колкие очертания его спины и плеч, что выпуклой темнотой чернела на фоне белого прямоугольника света, что бился в окне. Безумно хотелось переступить запретный порог его комнаты, лечь, как в детстве, рядом с ним, обнять, наполнить его тело своим теплом, уткнувшись носом в крепкую, взрослую спину, прошептать что-то нечленораздельное под нос и заснуть так, ощущая, как внутри что-то трепетно и невыносимо громко бьется.
Его. Только его. Он так всегда думал. Наивный мудак.

Это было похоже на ломку. Тело, занесенное легкой рукой смерти в список, невыразимо страдало, чувствуя, как разом ломаются все его кости, как крошатся суставы и рвутся с невыносимым треском сухожилия. Хотелось кричать, но нельзя. В соседней комнате спит брат. В соседней комнате так тихо и спокойно, что он не должен. Не может.
Толчок боли прорвал себе путь сквозь путы сдержанности и контроля. Тонкий, короткий крик, похожий на хрип вырвался сквозь искусанные, кроваво наполненные губы, что так часто держали сигареты, прикладывались к холодной грани стакана, в котором плескался алкоголь, целовали порочные, безвкусные губы продажных девок.
Брат не должен услышать. Он умрет молча. Так надо.

Серое утро свинцом давило на него. Тучи на небе, казалось вот-вот упадут на город, разрушив его без остатка. Саске чувствовал, как невыносимо страшно гудит голова, как тяжел его мозг и как жажда царапает глотку.
Бесполезная таблетка вместе с глотками воды отправилась внутрь его грешного, грязного тела. Вчера его трогали десятки чужих рук, ласкали чьи-то грязные, твердые губы, пожирали взглядом сотни безжизненных, наполненных алкоголем и наркотическим дымом глаз.
И сегодня все настолько стало херовым, что хотелось медленно сдохнуть. Он вновь призывал к себе свою агонию, которую вчера так старательно прогонял и давил. А она молчала. Она всегда приходит вечером, оставаясь на всю ночь, словно показывая ему этим, что она единственная его возлюбленная и другой ему не надо. Другого, тем более.
Итачи зашел в кухню бодрым, одетым с иголочки, как всегда, невыразимо уверенным, стильным, красивым, единственным таким, которой носил черные костюмы с присущей только ему элегантностью, словно отправлялся не на работу, а на званый ужин. Он молча, не глядя на брата прошел к кофеварке, включив ее. И только потом посмотрел на разбитого, усталого Саске, который бессмысленно и отсутствующе глядя в одну точку.
- Снова попойка?
- Иди на хуй, - бесцветно отозвался Саске.
- Прости, как-то не хочется.
Саске раздраженно встал из-за стола, скинув на пол стеклянный стакан, что раздробился на десятки осколков, и раздраженно вышел из комнаты, пройдя в спальню, где он без сил упал на кровать, пролежав так, не двигаясь, не думая, не понимая, до вечера. Слышал, как ушел брат, закрыв на ключ дверь, уловил звуки гудящего за окном двигателя его новенького «вольво», а потом до слуха донеслись скрипящие звуки шин по асфальту.
Вечером Саске встал и вновь отправился куда-то, к глушителям своей боли.

«Мой разум – моя смерть…» - вспыхнуло в мозгу и навсегда там отпечаталось.
Сегодня его последняя ночь.
Последняя ночь здесь, вот так, почти в живых.
А завтра. Завтра его не станет.
Завтра перестанет существовать эта квартира, эти стены, они оба. Потому что Итачи уйдет навсегда в свою, чужую, счастливую и бессмысленную жизнь, а он, Саске, сдохнет тут тихо, как верная дворняга у ног своего мертвого хозяина.
Выбора нет.
Но лучше умереть тут вот так жалко и никчемно, чем жить дальше.
Ведь жизнь в тысячу раз никчемнее и презреннее.
А потом, объятое болью тело, упало в руки болезни, его агонии, смерти, которая обнимала его сейчас во много раз теплее, искренне и полнее, чем все те никчемные жалкие люди, стремящиеся подарить ему свое тепло.
Бессмысленно.