Бесстыдство.

Все живут. Все умирают. Это не меняется. Смерть придет однажды, подкрадется незаметно, дыша холодом. Пахнуть она будет болезнями и кровью, сражениями и войнами, печалью и болью. Она не будет красива-уродлива, она не будет радостна-печальна, она не будет криклива-молчалива. Она придет неслышно, когда ты не ждешь, протянет свои костлявые руки и... А что потом?

Настенные часы мерно отсчитывали протяжно тянущиеся секунды. В комнате было темно и душно. Одинокий лунный свет проникал сквозь щель между тяжелыми шторами, еще больше уродуя больничную палату.
Чье-то дыхание всхлипами и вздрагиваниями разносилось по помещению. Иногда появлялся хриплый кашель, эхом звучащий в полупустой комнате.
Сквозь щель между дверью и полом тонкой полоской лился свет электрических ламп. Оттуда, из коридора, нередко доносились спешащие шаги, разговоры, стоны. Иногда с характерным звуком капала ало-бардовая кровь, растекаясь по плиточному больничному полу. Что-то тянуло прикоснуться к этому пятну мягкой подушечкой пальца, размазать жидкость по холодной поверхности, а потом стереть и больше никогда не видеть.

Смерть, она приходит с кровью.

Дверь скрипнула старыми петлями и открылась, впуская в комнату яркий желтый свет и запах свежей крови. Вошел человек лет сорока. Он немного встревожено посмотрел на пациента, лежащего на кровати, проверяя, не разбудил ли, но больной продолжал беспокойно спать.
Мужчина прикрыл дверь. Его ноги бесшумно ступали по полу, приближая к кровати. Он сел на стул, что стоял рядом, и улыбнулся, печально, с любовью и нежностью.
Из коридора снова донеслись какие-то крики и стоны, заставившие его вздрогнуть, а затем подняться и подойти к окну. Раздвинув шторы, он грустно посмотрел на деревню.
Прямо перед входом в больницу стоял какой-то человек с перевязанной головой, рядом с ним, что-то рассказывая и усиленно жестикулируя, виднелся шиноби. Словно по часам через каждые несколько минут появлялись люди в белых одеждах, они тащили носилки, на которых, корчась от боли и капая кровью на пыльную землю, умирали люди.
Война. Скольких она убила и скольких еще убьет? Сколько жизней покалечила и сколько покалечит?

Смерть, она приходит с войной.

Вздохнув, глубоко и тяжко, словно это мог оказаться его последний вздох, мужчина задернул тяжелые шторы и отошел от окна. Шорох его шагов отдавался особенно громко в пустой комнате. В коридоре, наконец, все утихло.
Он не был шиноби. Человек, всю жизнь ищущий возможность улучшить положение людей, найти новые способы лечения, был втянут в эту бессмысленную непонятную битву. Война оставила на нем неизгладимый отпечаток, высеченный клеймом на сердце, что вздрагивало каждый раз, когда видело ее. Война была везде: в лесах, где со звонким звуком встречалось оружие: кунаи, мечи, сюрикены, - где звучали названия техник, лились воды, горели деревья, умирала природа и умирали люди; в деревнях, где никто не улыбался по-настоящему, с радостью в глазах, где каждый жил в страхе и отчаянии, наполнявшим его, как дожди наполняют овраги. Все ждали смерти, может, боялись ее, но уже приняли. И каждое новое утро они встречали со словами: "Сегодня еще поживем...".
Мужчина остановился около кровати, глядя на бледное лицо женщины, лежащей на смятых простынях. Ее тонкие брови сошлись на переносице, угрожая, губы, слипнувшиеся и пересохшие, сомкнулись, грудь быстро и тяжело вздымалась, ловя вздохи, так нужные вздохи, живительные вздохи, предсмертные вздохи.
Он вытащил из кармана свободных штанов широкую ладонь с шершавыми пальцами, покрытую мозолями, и с нежностью провел по лицу женщины. Она никак не отреагировала, продолжая ловить эти вздохи, но он не обиделся. Он тоже хотел, чтобы она жила. Снова жила.
Поэтому он сделает все, что угодно.

Смерть, она приходит с безумием.

- Окамото-сан? - одновременно с тем, как распахнулась старая дверь, раздался тихий голос, немного хрипловатый. - Простите, Окамото-сан, сейчас сюда внесут еще одну кровать, поэтому, пожалуйста, покиньте ненадолго палату, - медсестра говорила быстро и немного невнятно, куда-то спеша.
Ее глаза метались от мужчины к женщине, иногда задерживаясь на ладони, которая ласково поглаживала бледную, похудевшую щеку больной.
- У нее должна быть отдельная палата, - шепотом, но твердо и строго проговорил он, смотря на молодую девушку с живым взволнованным лицом и помертвевшими серо-голубыми глазами.
Она дернулась, как от удара, затем перевела взгляд куда-то в коридор, ожидая носильщиков.
- Прошу прощения, но нам некуда класть раненых и больных, скоро уже будут заняты все коридоры, - настойчиво объяснила она, снова смотря на мужчину, но он будто не слышал.
Он убрал руку от лица женщины, его тонкие губы растянулись в безумной полуулыбке, осунувшееся лицо приобрело более живой цвет, словно ему подарили надежду, но такую надежду, за которую придется платить.
- Как вас зовут? - спросил он, отходя от кровати и приближаясь к уставшей от всего медсестре.
- Цукури но Атсу, - непонимающе ответила она, отходя на шаг назад, чтобы позволить посетителю покинуть палату.
- Я платил деньги, Цукури-сан, - заметил мужчина, плотно закрывая дверь и разворачиваясь к ней лицом.
- Б-больница вам все вернет, после войны, - неуверенно прошептала девушка, хорошо понимая, что вернуть потраченные им средства невозможно, ведь сейчас не мирное время.
- Вы хотите помочь раненым? - немного наклонившись, выдохнул он, разглядывая ее красивое, молодое лицо.
Она ему понравилась. Пускай под глазами ее залегли тени - след бессонных ночей, лицо было похудевшим с четко выделяющимися скулами и сухими губами, но девушка оставалась цветущей со своим немного вздернутым носиком, приподнятыми тонкими бровями, заплетенными в высокий хвост желтоватыми волосами.
- Хочу, Окамото-сан. Но я не понимаю, при чем здесь ваша жена. Мы должны помогать и другим людям, ведь...
- Знаю, не волнуйтесь, - уже более добродушно усмехнулся он, распрямляясь. - Я позволю занять палату, если вы мне немного поможете.
- Все что угодно.

Смерть, она приходит с жертвами.

Спустя три дня ровно в назначенное время Атсу но Цукури появилась перед входом в старое обветшалое здание. Оно было деревянным, одноэтажным и немного пугающим своей оконной темнотой. Девушка несколько секунд постояла перед дверью, не в силах решиться зайти в этот дом.
В деревне знали, что здесь, вместо своего же богато обставленного дома, живет ученый из страны Земли. Как и ко всем ученым, к нему относились с опаской, избегая частых встреч и долгих разговоров. Ходили различные слухи по поводу его экспериментов, которые проводились за тяжелой металлической дверью, ведущей в холодное подвальное помещение этого старого, практически разваливающегося на глазах здания.
Качнув головой, медсестра осторожно постучала, но никто не ответил. Уже было понадеявшись, что нежеланная встреча не состоится, Атсу хотела развернуться и уйти, но деревянная дверь распахнулась сама собой, открывая проход в темнеющий, неизвестный практически никому мир этого старого дома.
Девушка сделала испуганный шаг вглубь помещения. Дверь, издеваясь, захлопнулась с негромким хлопком от неожиданно появившегося порыва прохладного ветра.
Там, где Цукури оказалась, не было ничего, лишь пыльные деревянные полы, плаксиво скрипящие половицами, заляпанные непонятно чем окна, практически не пропускающие дневной свет, голые стены, дышащие на нее холодом и старостью. Ее внимание привлекло слабое свечение, льющееся из другой комнаты. Вздрагивая от любого шороха и звука, Атсу пересекла небольшое помещение и оказалась, как она подозревала, в гостиной, все еще хранившей старый облезлый диван грязно-зеленого цвета с торчащей желтой ватой и ржавыми пружинами. Сглотнув, она перевела взгляд на источник света. Примерно в центре комнаты открывалась своеобразная дверь в подвал. Вниз вела самая что ни на есть обычная деревянная лестница, такая же старая, как и дом, но ступени, в отличие от остальных поверхностей здания, выглядели чистыми и не такими опасными.
- Извините, - хрипло позвала она и откашлялась.
Там, в подвале, послышался скрип отодвигаемого стула, неаккуратные шаркающие шаги, непонятное бормотание. Через несколько секунд на лестнице показался Таро Окамото, одетый в белый, удивительно чистый халат. Поправив пальцами круглые очки в широкой оправе, он добродушно улыбнулся и жестом пригласил девушку спуститься в его обитель науки.
Немного помедлив, она все-таки решилась ступить на деревянную лестницу и не заметила, как оказалась в мягко освещенной комнате довольно больших размеров.
- Окамото-сан, - тихо позвала Атсу, разглядывая помещение, что было заставлено самыми обычными вещами повседневного быта самого обычного человека вперемешку с какими-то проводами, колбами огромных размеров с зеленой жидкостью, стеллажами с пробирками, стекляшками и неизвестными ей существами в глубоких сосудах.
- Да? - обернулся он, собираясь сесть за свой стол и продолжить заниматься делами, от которых его отвлекла пришедшая особа.
- Вы уверены, что стоило забирать вашу жену из больницы?..
Но ее вопрос остался без ответа. Сконфузившись, девушка присела на стул.
- Кажется, ты говорила, что на все согласна, Атсу, - уже перейдя на "ты", проговорил мужчина, поворачивая к ней голову.
- Д-да, - неопределенно кивнула она и опустила взгляд, боясь услышать его следующую реплику.
- Многого не нужно. Ты просто должна выносить ребенка.

Смерть, она приходит взамен другой жизни.

Молодая девушка всего лишь девятнадцати лет остановилась возле большого больничного окна, разглядывая свое отражение в нем. От той бледной, похудевшей, но все еще живой и бойкой медсестры не осталось и следа. На нее смотрела красивая, с припухлыми розовыми щеками и невообразимо ярко горящими небесно-голубыми, уже совсем не серыми, глазами женщина. Она пополнела, но одновременно с этим похорошела.
Чему-то нежно улыбнувшись, Атсу ласково и осторожно провела теплой ладошкой по выпуклому животу; почувствовав резкий толчок, улыбнулась еще сильнее, а в глазах заблестели слезы счастья. Пускай этот ребенок, которого она сейчас носила под сердцем, должен был появиться на свет для одной цели - забрать болезнь жены Окамото-сана, но Цукури осуждала его лишь долгие семь месяцев назад, а сейчас была благодарна за подаренную радость.
Этот ребенок зародился с помощью искусственного оплодотворения, биологическим отцом был сам ученый, но будущую маму это ничуть не смущало, ведь это и ее кровь, это уже ее все.
Вспоминая сейчас прошедшие семь месяцев беременности, она уже не злилась и не обижалась на странно косящихся на нее людей. Главное, что девушка своими силами смогла добыть еще одно место для лечения раненых - особняк Окамото, а взамен получила еще больше, чем дала, - сына.
Атсу вздрогнула, сообразив, что сейчас уже время идти на прием к Таро-сану.
Улыбнувшись еще раз своему отражению, она зашагала к выходу из больницы, кланяясь посетителям, которые теперь были просто-напросто рады за счастливую молодую девушку.
Привыкнув, Атсу перестала бояться старого обветшалого дома и даже полюбила его ворчащий скрип, она прониклась этой атмосферой старости и ветхости, запахом пыли и лаборатории, встречающей ее резким теплом и ярким светом.
- Окамото-сан? - как всегда немного вопросительно поздоровалась она, завидев мужчину, сидящего рядом с постелью жены, которая быстро, относительно быстро, шла на поправку.
- А, Атсу, - он улыбнулся, повернув голову, но немного грустно, словно в последний раз.
Пряча взгляд оживших за последние месяцы серых глаз, Таро поднялся со стула и подошел к столу, который специально немного перестроил, чтобы принять роды.
- Зачем это? - не поняла медсестра, подозрительно рассматривая стол и различные приборы, в том числе и скальпель.
- Ложись, пожалуйста, - кивнул он, проигнорировав вопрос Цукури.
- Окамото-сан, это ведь не обычный осмотр?
Девушка чувствовала, как колени подкашиваются, а сердце глухо стучит в груди. Острая чувствительность, обусловленная беременностью, да и самим излишне эмоциональным характером медсестры, давала о себе знать.
- Мы больше не можем ждать, так как ребенок - носитель болезни, ему уже пора рождаться, - нехотя ответил ученый, натягивая на руки белые перчатки.
- Нет, я чувствую, что еще рано, давайте подо...
- Атсу! Ребенок умрет, если мы промедлим, и все мои и твои страдания обратятся в ничто! - неожиданно вскрикнул он, отчего взволнованная девушка задрожала.
Сглотнув и не чувствуя собственных ног, Цукури медленно приблизилась к своеобразному столу, похожему на операционный, и легла на него.

Смерть, если она пришла, она заберет свою добычу. Тот, кто идет против высших сил, идет против всего, ломая равновесие, принося смуту. Он будет жалеть, наслаждаясь маленькой, ничего не значащей победой, стоящей других искалеченных жизней.

Держа в руках ребенка, теплого, мокрого от крови своей матери, Окамото, наконец, понял, что натворил. Болезнь обернулась для маленького мальчика страшными последствиями - на его теле было три лишних рта: два на ладонях, один на груди. Но малыш был необыкновенно красив, смотря на открывшийся перед ним мир серо-голубыми озорными глазками. Со стороны девушки, истекающей кровью на столе, доносились хриплые вздохи и мольбы показать ей сына.
Она тянула к нему слабеющие руки, из последних сил хватаясь за жизнь, но Таро продолжал стоять к ней спиной. Кровь все текла и текла, заливая пол багрово-красной рекой. Боли уже не было, лишь сердце разрывалось от того, что она не увидит своего малыша, своего мальчика. Что не даст ему имени, не накормит молоком, не вырастит его.
Практически в последнюю минуту ее мгновенно утекающей жизни ученый обернулся и показал ей сына. На губах ее появилась счастливая улыбка.
- Какой красивый, - прошептала она, разлепляя пересохшие губы, жизнь покидала ее.
Последние вздохи.
Голос Окамото:
- Я назову его - Дейдара.



Гладкая, волшебно гладкая, скользящая по твоим мокрым пальцам. Ты творишь, ты делаешь из липкого сгустка грязно-желтой массы настоящее произведение искусства, ты властен над ней.
Круг вертится под твоими ладонями: все быстрее, быстрее, быстрее. Появляются очертания: мягкие, плавные, скользящие. Пальцы тонут в этой гладкости, проходя насквозь.
Что ты этим рисуешь?
Искусство...

- Дейдара! Дейдара!
Но белобрысый мальчик уже ничего не слышал, лавируя меж людьми. Главная площадь деревни Ива кишела десятками снующих в неизвестных направлениях обычных обывателей, богато-одетых вельмож и шиноби. Во все глаза мальчишка смотрел на открывшийся перед ним новый мир, отличный от узкого пространства приюта. Мир улиц и кварталов, мир лавок и трактиров, мир других людей, больших, взрослых, таких, каким он станет однажды. Этот мир был разноцветным, играющим на все лады, рисующий все аспекты жизни, он летел, проскальзывал, что-то шептал и кричал во все горло.
Мальчишка бежал и бежал, стараясь подальше отдалиться от родного дома. Перед глазами прыгали самые интересные картинки, которых он никогда не видел, нос чувствовал невиданные доселе запахи, а слух наполнялся новыми, поражающими воображение звуками. Вот он - другой мир: необъятный, такой яркий и бесконечно прекрасный.
Даже небо здесь казалось совершенно другим. Да, оно все еще было таким же нежно-голубым, с проплывающими ватными облаками. Оно все еще простиралось на невиданные расстояния, в нем все так же ярким огнем полыхал желтый солнечный диск. И ветер, что теплым шалуном пробегался по коже, ничуть не изменился. Но все это мальчик ощущал намного ярче. Словно он попал в одну из тех сказок, которые им читала на ночь Кимико-сан, убаюкивая детей своим мягким, приятным голосом.
Деревянный забор, на голову выше его, отгораживал серо-голубые глаза от созерцания другой стороны жизни. Он не знал ничего, кроме хозяйки приюта, ее мужа и десятерых сирот, что жили вместе с ним. Безусловно, это была его семья. Но ему хотелось большего, хотелось посмотреть на другой мир, и вот он видит его, чувствует его, он скоро узнает...

Как жесток этот мир...

Когда он осознал, что убежал довольно далеко, остановился. Перед ним простиралась длинная улица, уже не такая многолюдная. Разноликие дома, низкие и не очень, тянулись вдоль пыльной дороги. Небольшая кучка ребятишек собралась возле лавки с мороженым, двое мужчин, в подозрительно нетрезвом состоянии, обнявшись, выходили из старого трактира, но внимание Дейдары привлеки совершенно не эти люди.
Прямо напротив него расположился неприметный магазинчик с деревянной, самой что ни на есть обычной вывеской: "Глиняные изделия". На прилавках, покрытых царапинами и годами, коих им исполнилось уже немало, стояли коричневые, всех оттенков, горшки, блюда, кувшины. Продавец и мастер в одном лице с нежной улыбкой на старческих сморщенных губах проводил шершавой ладонью по гладкой поверхности глиняных изделий.
Мальчик, как завороженный, приблизился к необычной, почти сказочной лавке и, боясь даже вздохнуть, пальчиком прикоснулся к посудине, но через секунду резко отдернул руку. Холодная.
- Эй, малыш, посетителям трогать нельзя. Хочешь что-то купить? – скрипуче, но добродушно откликнулся мастер, потрепав Дейдару по белесым волосам.
- Это глина, дедушка? – с придыханием произнес малыш, облизывая пересохшие губы и с восхищением разглядывая творения мастера.
- Она самая, - рассмеялся в ответ. – Посмотрим, - забормотал он и углубился куда-то в недра помещения, скрывшись в темноте мастерской.
Мальчишка приподнялся на мысочки и заглянул за прилавок, чтобы посмотреть, куда отправился старичок, но так и не смог ничего разглядеть. Старик вернулся быстро, сверкая пожелтевшими зубами и сжимая в широкой, покрытой трещинками и морщинами, но все еще сильной ладони что-то коричневого цвета.
- Держи, - он схватил мальчика за руку и вывалил туда сгусток грязи, которая холодом обдала нежную кожу ребенка.
- Это…
- Может, удастся что-нибудь слепить, - подмигнул дедуля и со смехом принялся обслуживать подошедших покупателей.
Дейдара замер. Он обхватил ручками комок желто-коричневого вещества, ощущая, как она податливо облепляет его детские пальчики. Холодно, но тепло. Закусив нижнюю губу, мальчишка надавил на глину, отчего та сплющилась в его ладошках.
Прекрасно.
Нахмурив, уже так по-взрослому, тонкие брови и высунув от усердия язык, он принялся мять глину так и эдак, превращая ее в шар, лепешку, «колбаску». Послушно-гибкий материал следовал всем его указаниям, словно читал мысли. Это было потрясающе.
Дейдара не помнил, сколько он простоял вот так: чувствуя кожей прохладу глины и творя, творя, творя.
- Эй, малыш, да ты хорош, - кто-то легонько хлопнул мальчишку по плечу, заставив очнуться и трезво, не затуманено, взглянуть на некогда бесформенную кучку глины.
- Птичка, - прошептал мальчик со слезами на глазах, разглядывая глиняную птичку с небольшими крылышками и тонкими лапками.
- Красивая птичка, - улыбнулся дедушка.



Взрыв, оглушающий ушные перепонки, врывающийся в твою плоть сгустком ласкающих слух звуков. Вспышка. Резь в глазах, разноцветные блики, дрожь в каждой клеточке организма.
Пепел. Черный, легкий, парящий, заботливо укрывающий землю, как мать укрывает одеялом дитя. Взрыв. Красота в секунде, сиюминутность в вечности, жизнь в смерти.
Что это?..
Это искусство.

- И с какой стати ты мой семпай? – бурчала девочка лет четырнадцати, сверля взглядом идущего впереди юношу.
- Ты должна скакать от счастья, Куро, - расхохотался блондин, немного поворачивая голову.
- Мое имя Куротсучи, - прорычала она в ответ и кинулась на Дейдару с кулаками, он же, хохоча, с легкостью парировал все ее удары и потуги задеть его хотя бы чуть-чуть.
- Чертов идиот, повернутый на глине! Да у тебя глина вместо мозгов! Взорви уже себя, псих неуравновешенный! – рычала девочка, тяжела дыша и неустанно набрасываясь на парня, который с каждый секундой ухмылялся все шире.
- По-моему, - произнес он, резко хватая Куротсучи за запястье и разворачивая худое тело девочки спиной к себе, - неуравновешенный из нас только один. - Его шепот холодком пробежал по позвоночнику ниндзя, а дыхание теплом коснулось мочки уха. - И это не я, Куро, - хихикнув, он смачно чмокнул пленницу в ухо и расхохотался, выпуская ее из своих пут.
- Ты что творишь? – закричала обескураженная девочка, прижимая ладошку к потревоженной части тела и заливаясь краской.
Звон от его поцелуя, кажется, бушевал во всей голове, мешая мыслям собраться воедино. Тело, еще детское, не знавшее прикосновений и ласк, дрожало от его совсем не ласковых объятий. Низкий голос отдавался громким стуком сердца где-то внизу живота, постепенно уходя в пятки.
- Называй меня братиком, малышка, - подмигнул Дейдара и, глубоко вздохнув, упер руки в бока.
Куротсучи относительно успокоилась. Кровь все еще настойчиво стучала по вискам, а сердце яростно отстукивало ритм чечетки, но она была безумно рада…
Так как девочка с горем пополам сдала экзамен на чуунина, этот противный дед решил, что ей необходим наставник, коим и стал Цукури но Дейдара. Многообещающий ниндзя, со своим неповторимым стилем и до сих пор слабо изученными техниками, с крупицей сумасшествия и вагоном смелости. Поразительно красивый, за которым по пятам таскалась добрая половина населения Ивы. Сирота, жертва безумного ученого, но сильный и… такой добрый.
Их знакомство случилось шесть лет назад, когда ученик академии ниндзя спас ее от пристающих мальчишек. Она до сих пор помнила все в подробностях…
Его ладонь, успокаивающе треплющую ее по волосам. Его белозубую улыбку, да такую широкую, словно уголки губ привязали ниточками к ушам. Серо-голубые, невообразимо ярко сверкающие глаза. И тепло. Его особенное тепло.
- Ладно, Куро, - проговорил Дейдара, опустив свою ладонь на голову девочки, - хочешь, покажу настоящее искусство?
А его глаза снова пылали пожаром. Такого огня не разгорится, даже если ты сожжешь тысячу деревень и лесов. Так полыхает только само солнце. Там, в космосе, в бесконечной галактике посреди миллионов звезд, которые превращаются в ничтожные крупицы по сравнению с этим всеобъемлющим светом.
Девочка завороженно кивнула и сжала губы. Она вся внимание: глаза широко распахнулись в ожидании чуда, которое могли сотворить только его необычные, поразительные руки. Практически женские ладошки с нежной, что особенно странно для ниндзя, кожей; с длинными и тонкими, как у пианиста, пальцами; с аккуратными розовыми ногтями в форме полумесяца; но самое невероятное – со ртами. Пухлые губы, белые мелкие зубки и даже на них – улыбки.
Дейдара засунул ладони в карманы брюк, продолжая самодовольно, но в то же время счастливо улыбаться. Наверное, никому из ныне живущих ниндзя, по крайней мере, Куротсучи таких не знала, не удавалось настолько сильно любить свои техники, свои способности. Любить не как силу, а как возможность творить нечто прекрасное.
Как же сильно она хотела научиться тоже превращать грязь в алмаз, ничто в целую Вселенную.
- Паучки… - сорвалось с ее губ.
В глазах запылал интерес и неприкрытое восхищение.
Цукури завертел головой, в поисках подходящего предмета для его техники. Вскоре его взгляд остановился на нескольких поленьях, что неприметной кучкой валялись у старого, покосившегося во все стороны забора.
Глиняные паучки, повинуясь мысленному приказу владельца, проворно спрыгнули на пыльную землю и быстро-быстро поползли к деревяшкам, перебирая своими маленькими лапками. Белые паучки – фантастика!
Не прошло и нескольких секунд, как они взгромоздились на поленья, заняв удобную позицию.
Да. Сейчас. Кульминация!
Куротсучи перевела взгляд на парня, следя за тем, как он складывает печать, подносит пальцы к губам и, светясь, как новогодняя елка, громко выкрикивает: «Кац!».
Раздался взрыв. Поленья заволокло оранжевым пламенем и сероватым дымом, который струйками стремился в небесную высь. Не сдержавшись, девочка захлопала в ладоши.
В ответ ей была та самая теплая улыбка.

Но людям всегда мало. Людям нужно больше…



- Ты слишком много на себя берешь, Дейдара.
- А ты просто маразматик-старик!
- Дейдара! Ты разговариваешь с Цучикаге!
- А мне плевать! - парень пожал плечами и сжал губы в тонкую полоску, безустанно воспроизводя в голове одну и ту же фразу.
Десятки раз. Снова и снова.
«Совет решил зашить твои рты на ладонях. К сожалению, ты пользуешься своими способностями слишком легкомысленно…»
Да пошли вы к черту!
Легкомыслие? Черта с два! Это – искусство!

Наверное, так взрывается само солнце, превращаясь в безжалостное оранжевое пламя с огромными языками, которые похожи на диких животных с разинутыми пастями и необыкновенной жаждой убийства. Наверное, так пляшет сама смерть, танцуя погребальные вальсы, польки и полонезы. Наверное, так рыдает земля, взрываясь развороченной почвой, стоная в неистовой жаровне, плача под натиском всепоглощающего огня.
Так умирают идеалы. Надежды. Улыбки. А еще любовь…
- Дейдара! - всхлипнула девочка, но бесслезно – шиноби не пристало плакать, даже когда очень хочется упасть на колени и рыдать, а еще молить, молить, молить: «Хватит…». – Братик…
- Уходи, Куро, - грубо рявкнул Цукури, паря прямо перед ней на огромной глиняной птице.
Это и есть – совершенство?
- Почему, братик? – вскрикнула она, прижимая маленькие ладошки к груди и захлебываясь сухими рыданиями.
Отблески пламени тенями играли на бледном лице блондина, устрашая его. Губы парня искривила надменная, сухая и такая холодная усмешка, что по телу побежали мурашки и все крики комом встали в горле.
- Свобода творчества? – он безумно расхохотался, хватаясь руками за живот, смаргивая неестественные слезы, но так же резко прекратил и неожиданно спрыгнул на землю, которая плавилась в этой адской жаре.
Где-то там, в деревне, совсем близко, раздавались крики. Да, этот пожар не был катастрофическим, но достаточным, чтобы испугать, а точнее – запугать. Вот она – его сила. Вот оно – его искусство! И ничто с ним не сравниться! И все, что посмеет встать у него на пути, превратится в пепел, разнесется по округе взрывом и обратится в пожирающее все живое пламя!

То ли это искусство, которого ты желал, Дей*?

- Я отпущу тебя только потому, что еще не доросла, чтобы стать жертвой моего искусства, м, - мрачно, совсем неискренне.
Где же ты, семпай?
- Лжец, - практически прошептала девочка, выхватывая из набедренной сумочки кунай и бросая его в блондина.
Бесполезно.
- Лжец! – закричала она, доставая наружу сюрикены, даже иглы.
Бесполезно.
- В тебе нет стыда, Дейдара. Ты… лжец!
- О, нет, Куро-чи, - усмехнулся он и сощурил серо-голубые, некогда невероятно теплые глаза. – Оглянись, лжецы вокруг тебя. Они не понимают! – парень расставил руки в стороны, будто пытался обхватить все, что творилось сейчас вокруг. – Не понимают моего гениального искусства! Я – художник! Я – творец! Я…
- Убирайся с глаз моих, - девочка низко опустила голову, скрывая лицо в волосах.
На иссушенную землю упала слезинка.
Дейдара замолчал и, развернувшись, запрыгнул на огромную птицу, закутываясь в длинный темно-серый плащ. Лицо его мгновенно посерело, словно из него капля за каплей утекала жизнь, прошлая жизнь, наполненная теплом, улыбками и радостью. Почему-то именно в эту самую секунду перед глазами пронеслись самые яркие воспоминания детства: глиняная лавка, Куро в окружении своры мальчишек, первое важное задание, ранг джонина и признание всей деревни.
«…ты пользуешься своими способностями слишком легкомысленно…»
А ведь он хотел работать на благо деревни, на благо Ивы и ее жителей. Защищать родной дом: небольшой приют и стариков-владельцев; мастера, который подарил ему искусство; маленькую и наивную, но иногда излишне грубоватую Куро; даже маразматика Цучикаге. Хотел…
Он хотел творить. Творить и быть признанным. Чтобы его признали все, не только маленькая девчушка с карими глазами, исполненными восхищения, практически благоговения.
А может, ему следовало довольствоваться и этим? Выполнить приказ? Остаться? Подчиниться?
- Ну уж нет, - злобно прошипел Цукури, сжимая и разжимая кулаки, пытаясь отвлечься от звуков девичьего плача за спиной. – Я докажу вам истинность моего искусства!
Белая птица сорвалась с места и быстро набрала высоту, рассекая ночное небо. Тучи и облака расступались перед ним, будто приветствовали хозяина. Ветер подвывал в такт торжественному маршу, который пела его душа.
Он докажет им.
Докажет.
И вернется…
Когда-нибудь…

Нет зла во имя добра. Нет смерти во имя жизни. Нет войны во имя мира.
Нет искусства во имя искусства. Есть искусство во имя… себя.

«А пока, настало время оправдать свое имя…»


*бесстыдство.