Цвет надежды

ГЛАВА 1.
Прошлое никогда не оставляет нас,
призраки его подстерегают нас по углам.

Облака черепахами ползли по синему-синему небу. Иногда замирали вовсе – ветер сегодня ленив. И тогда время останавливалось, накинув на землю недвижный покров, и всё повисало, обвитое невидимой, крепкой паутиной. Но в тишину – вязкую, которую можно резать ножом – вдруг ворвалось мерное тиканье настенных часов; и время, как по щелчку, возобновило ход, возвратило звуки, движения. В окна комнаты ворвался ветерок, заиграл с занавесками, снисходительно начал ерошить розовые, как закатное небо, непокорные волосы. И облака вновь ползли по небу, синему-синему.

Здесь этот дом называют поместьем Харуно, хотя некогда многочисленный клан разбросался по свету, и теперь в нем остались жить лишь немногие. Засохшая старуха, когда-то слывшая красотой в народе, но с годами потерявшая свою небывалую лёгкость, прозрачность. Её брат, суровый человек с твёрдым характером и непоколебимой волей. Да юная, на первый взгляд ещё совсем дитя, Сакура – слепая девчонка, обречённая на жизнь во тьме с самого своего рождения. Отец столь немногочисленного семейства уже давным-давно погиб во время кораблекрушения, и потому молодая вдова Шайори осталась одна с ребёнком, еще не успевшим одарить ясным взглядом свет. Как и подобает, опеку над несчастной взял старший брат, решивший поддерживать и сестру, и её сына (почему-то старик до самого рождения маленького человечка считал, что сестра явит миру крепкого мальчишку). Шли дни, недели, а за ними – месяцы.

Холодным, ненастным октябрьским днем Шайори родила девочку – мягкую, розовенькую, совсем крошку. Ах, что это было за дитя! Юной матери казалось, что нет на свете создания невиннее и прелестнее, чем её крохотная дочурка, так смешно надувающая губки, что походили на розовый бутон. Даже ворчание брата, Какаши, не могло обидеть ее – жизнь, до этого серая, назойливая, вдруг обрела смысл и завертелась, закружилась в радостном вальсе. Не было ничего и никого: лишь прекрасная девочка с розовенькими волосами и толстыми ножками. Сакура. Её Сакура. Однако, счастье – это всего лишь мгновение, минуты, часы, дни... но не вечность. Оно приходит и уходит, оставляя нас растерянными, усталыми, обиженными на жизнь. Счастье ускользнуло и от Шайори, переполненной любовью ко всему живому.

Девочка родилась слепой. Поначалу этого никто не замечал – ребёнок смотрел тем мутным и неосознанным взглядом, каким смотрят все дети до определённого возраста. Но мать, чуткая, переживающая, никак не могла отделаться от ощущения беспокойства, подозревая, что опасность где-то совсем близко – ещё чуть-чуть, и покажется...

И опасность показалась. Сакура росла, развивалась, окружённая заботой и теплотой – и суровый дядька проникся к ней любовью. Но даже он, обычно не обращающий на ребенка особого внимания, начал замечать, что племянница как-то странно ощупывает предметы руками и совсем не глядит на них; не оборачивается она к свету, не зажмуривается, глядя на яркое летнее солнце, не пугается темноты. А очи её - странные, застывшие, точно не умеющие двигаться. Такие вот кукольные глаза – большие, красивые, девичьи глаза! Но совершенно равнодушные. Страшные домыслы посещали всех, но Шайори – нежная, ранимая Шайори – сдалась первой, огласив догадку и разрыдавшись во всю мощь и во весь голос; Какаши твердил, что всё ей только мерещится, и она слишком озабочена дочерью, вот и забивает голову нехорошими мыслями. Однако, доктор был приглашен в дом уже на следующий день. Мать плакала навзрыв, билась в истерике, точно пойманная птица, и не отходила от дочери ни на секунду, с нескрываемым ужасом наблюдая за тем, как её сокровище внимательно осматривают.

Приговор был страшен и, к сожалению, неизлечим. Доктор смотрел сочувственным взглядом, в то время как Шайори неожиданно затихла. Трясущимися руками она взяла Сакуру на руки и, прижав к себе, зашептала что-то в тихом бреду. Несколько дней она провела в безотрадном ступоре, наблюдая за дочерью глазами, полными страдания, и ревела белугой. Какаши твердил, что изводить себя столь беспощадным образом есть глупость, особенно, когда в тебе нуждается крохотный ещё человечек. Наконец, терпение, плескавшееся в глубоком колодце, взорвалось, и брат жестко сказал, что если мать не возьмётся за ум, то он отберёт девочку. Делать было нечего: смириться с судьбой пришлось в любом случае, ибо Шайори не желала расставаться с дочкой, какой бы неполноценной она не была. Поначалу было тяжело – она продолжала плакать, но уже не так часто. Мать пыталась отгородить свое дитя от всего, что могло причинить ей вред – мир вдруг стал совершенно небезопасным, чужим, ненавистным ей. Она боялась вынести девочку на улицу, чувствуя, что в груди жалким намокшим воробушком трепыхается беспокойство; и тут же отпадали мысли о возможной прогулке.

Три с половиной года Сакура не чувствовала под ногами земли, не дышала свежим утренним воздухом, не слышала радостного щебетания птиц – вся она сделалась замкнутой, бледной, ранимой, боящейся того опасного мира, что находился за стенами дома. И снова вмешался Какаши, накричавший на сестру и выведший девочку на улицу, не слушая рыданий безумной матери, видимо, совершенно сошедшей с ума от горя. Она, подбирая полы кимоно, бежала следом, всё пытаясь вернуть девочку в дом. Очередное предупреждение Какаши заставило её стихнуть и просто идти рядом, внимательно наблюдая за реакцией дочери. Поначалу Сакура, привыкшая к сухому домашнему воздуху, пропахшему пылью и старостью, растерялась и не могла дышать, точно боясь, что мягкая, теплая атмосфера природы отравлена: один вздох - и неминуемая смерть. Напряжённая и испуганная, она крепко сжимала большую руку дяди, боясь сделать неверный шаг.

Одно слово: зима, а берег реки покрыт столь же буйным зеленым ковром, как и весной, летом... Разве что солнце ласкало лицо почти осторожно, робко, да влажность держалась дольше. Озорной ветерок сушил воздух, перекликаясь с травой и кронами, булькая в воде. И медленно, торжественно кружились в танце редкие листья; те, что ловит река, уносились вниз по течению… Для Сакуры не было ни этой прозрачной дали, ни бесконечного голубого небосвода, ни широко раскинутого горизонта. Существовала лишь необъятная тьма, которая странно волновалась вокруг, бурлила, кипела, рокотала, шевелилась и звенела! Болезненно билось детское сердечко, незрячие глаза ходили туда-сюда, словно пытаясь прозреть, понять. В доме девочка привыкла двигаться свободно, зная каждую комнату, каждый уголочек; здесь же ей представлялась одна лишь пустота, неизведанная и опасная. Озорной ветер, точно издеваясь, играл с волосами, развевал их на ветру и щекотал виски – Сакура не понимала. Мягкие солнечные лучи лениво ползли по ещё совсем детскому личику, обжигая теплом – Сакура не понимала. Деревья шелестели, точно пытаясь открыть миру некую тайну, известную лишь им, детям природы – Сакура не понимала. Птицы радостно кричали в воздухе, махая крыльями и весело метаясь из стороны в сторону – Сакура боялась. Привыкшая к тишине и покою, она вдруг осознала всю тревожность мира: невидимые ласковые волны неслись неудержимо, точно взбесившись, казалось, что они проникали в самое сердце, в самую душу! Так, что становилось больно в груди. Голос природы гипнотизировал; он был ритмичным, как сердцебиение планеты. Ощущение собственной беспомощности захлестнуло девочку с головой, заставляя испуганно озираться по сторонам.

Они поднимались вверх по склону, чувствуя под ногами спутавшуюся траву, ощущали, как плывут по небу рыхлые тучи, словно намереваясь излиться на землю назойливым дождём. Они понимали, Сакура – нет. Всё казалось до боли в груди чужим; природа смеялась над ней, точно она и не её дитя: ошибка, недоразумение, не человек вовсе. Естественно, в свои три с половиной девочка не понимала, отчего на сердце так тяжело и ужасно. Отчаяние, отпустив на миг, вновь тянуло узловатыми щупальцами. Бороться с ними не было сил, их уже не осталось. И выхода не было – грустные мысли лезли отовсюду, любая попытка сбежать, забыться в спасительном нигде, – тщетна. Думать – становилось плохо, непереносимо; а не думать не выходило, хоть завейся вокруг себя тройным узлом. А звуки всё летели, летели и падали один за другим, всё ещё слишком яркие, пёстрые, до ужаса чужие – темнота издевалась, каждую секунду напоминая ей, Сакуре, чего она лишилась.

Девочка тихо застонала, заплакала, зовя мать: та, не в силах терпеть мучения своего дитя, кинулась к дочке, подхватила её на руки и, повернувшись к брату, сказала:

– Жестоко, Какаши, по отношению к невинному ребёнку поступать так, как ты. Зачем напоминаешь нам и ей, чего она лишилась? Напоминаешь без причины! Посмотри: она боится! Ей чужд этот мир, пусть она остается со мной! Я её мать и смогу защитить! – речь, поначалу твёрдая и непоколебимая, к своему концу сделалась страдальческой, громкой и полной отчаяния.

– Я всегда говорил тебе правду, Шайори, – терпеливо начал он, глядя прямо в бездонные тёмные глаза сестры, – и сейчас не совру. Этой девчушке было бы лучше совсем не родиться, ибо судьба ее тяжела, и ты знаешь это. Не усугубляй и без того сложное положение: позволь ей развиваться, пока есть на то шансы. Твоя глупая забота убивает в ней все шансы на некое подобие замены глазам. Мы с тобой не вечны! Подумай о том, что будет с ней, когда ты уйдёшь из этого мира? Никому она не будет нужна! Дай ей возможность жить и не веди себя как сумасшедшая: прекрати считать каждый её вздох, наблюдать за любым шагом, движением пальцев, головы, ног! Ничего не поменяется от этого! Не хорони дочь раньше времени!

Шайори слушала внимательно, а в глазах плескалась такая боль, что на секунду Какаши пожалел о сказанном. Но лишь на секунду: в следующее же мгновение глаза его сделались холодными и твёрдыми, он развернулся и пошёл прочь, решив, что если мать не одумается, он отбёрет девчонку. Но Шайори была вовсе не глупой женщиной; как бы не любила она своё маленькое сокровище, слова брата затекали в мозг, подобно малюсенькому, но настойчивому ручейку, и, видит Бог, остановить их не было никакой возможности. Она сделалась спокойнее, рассудительнее: позволила девочке передвигаться по комнатам самостоятельно, и вскоре та прочувствовала дом, заучила его, так сказать. Больше не кидалась мать сломя голову на любой плач дочери, хотя сердце её билось медленнее от боли, а грудь разрывала уже давно ставшая родной волна – волна отчаяния и страданий.

А Сакура росла, уже не боясь внешнего мира. Хотя можно ли назвать место, где жила она, целым миром? Слишком уж громоздкое слово, совершенно не сочетавшееся с тем маленьким укромным уголком, в котором поселилась семья Харуно. Да, девочка знала все тропинки, все дорожки, ведущие к бурлящей, веселой от прошедшего дождя реке, к высокому холму, гордо возвышавшемуся над домами, к конюшне, находившейся совсем недалеко от дома; правда, лошадей она навещала нечасто – боялась. Она всячески пыталась представить себе лазурное небо, по сравнению с которым глаза – лишь блеклая ткань, отражающая всю радость и свет; солнце – яркое, сильное и в то же время такое мягкое, окутывающее своим теплом; дождь, то и дело отбивающий собственный ритм по черепичным крышам; реку, разливавшуюся далеко-далеко, как говорил Какаши.

А что есть «далеко»? Насколько сильно оно отличается от «близко»? И можно ли прочувствовать «далеко»? Если да, то как? И как выглядела мама? Дядя говорил, она до неприличия красива – черноглазая, тонкая, как тростинка, с длинными чёрными волосами, которые почти всегда собирала в высокую причёску. Но как это - «красиво»? Каким образом определяют эту красоту? Да, она, Сакура, способна была «ощутить» её пальцами, осторожно проводя холодными руками по глазам – большим, обрамлённым пушистыми ресницами, носу – ровному, небольшому, губам – пухлым, мягким, рукам – длинным, тонким. Однако представить себе всю эту грациозность вместе ей не удавалось, хотя, что там вместе? И по кусочкам...
Иногда Сакуре казалось, что образы почти доходили до сознания и ей почти удавалось поймать лучик света, походку матери, плавную, тихую, цвет лугов и полей, огонь. Но лишь иногда. И только казалось. Силуэты ускользали, и тогда она, Сакура, с тяжёлой пустотой в груди заставляла себя не расплакаться от досады – нужно привыкать к издёвкам жизни.
Так и проходили дни, недели, месяцы, годы... Она расцветала, превращаясь из запуганной маленькой девчушки в тонкую хрупкую девушку, только готовящуюся в путь... Как жаль, что ему не дано начаться. Неужто ей всю жизнь придется просыпаться здесь, в доме, пропахшем пылью и старостью? Остаться одной, без семьи – с трудом подниматься с постели в старости, понимая, что нет детей, которые смогут помочь, защитить, проводить туда, откуда не возвращаются? Как же так? За что? Кто виноват?

Никто. Нет в этом чьей-либо вины, даже тени на злую шутку – все произошло само собой. Она родилась слепой. И точка. Это осознавали все, в том числе и Сакура, сбегающая, когда мать начинала рыдать по поводу её неполноценности - той всё ещё было больно. Шайори постоянно твердила о красоте своей «весенней розы», пусть голос и звучал немного грустно. Она, как и любая мать, видела в своём ребёнке идеал, казалось, нет никого лучше. Но на самом деле Сакура не считалась красавицей в привычном всем смысле. Не обладала ни яркой, гордой прелестью Хьюги Хинаты, ни роскошью форм Цунаде-химе - куда там! Но увидев хоть раз, забыть её было невозможно. Чистое миловидное личико, каких много вокруг, невысокий рост и тонкая, по-мальчишески худощавая фигура. В целом - ничего броского, разве что длинные, ниже пояса, густые волосы, отливающие нежным розовым цветом – отличительная черта женщин клана Харуно.

Но вот глаза... Если взглянуть в глаза Сакуры, в них можно увидеть воду. Чистую, светлую озерную гладь в ласковый дождь по весне, когда солнце всё норовит подмигнуть из-за ванильных тучек. Гладь, что не омрачают закатные тени, не тревожит крик ветра или гром. Глаза, что отражают любые порывы души, будь то удивление, грусть, радость; а свет их словно бы ярче звезд.

Такие вот глаза.

Оценить эту поистине особенную, так сказать, экзотическую красоту, увы, было некому, ибо девушка пряталась при виде чужих, словно белка: незнакомый голос – и она уже в норке-комнате притворяется спящей или же читающей книги, занятой такой, погруженной в науку. Ей было тяжело заводить новые знакомства, и вовсе не потому, что она слепая - нет, просто сама по себе Сакура была до невозможности осторожной, агрессивной по отношению к «гостям». Мерещилось, словно они смеялись над ней. Все смеялись. Да и к тому же, в величавом, но, безусловно, старом доме обычно не было посетителей. Последний на холме, он отличался от всех своей мрачностью, явным негостеприимством, гнал от себя. Некогда прекрасный особняк совсем озяб: с крыши сыпалась черепица, а фасада почти не было видно за буйно разросшимся плющом. Коридоры - тёмные, пропахшие книгами, старыми свитками и, что уж тут говорить, вечностью. Жизни здесь не было совсем. Да и старенькая служанка Харука не могла управиться с таким зданием в одиночку, а денег на работников особо не было. Но Сакура не жаловалась; ей нравилось одиночество. Правда, его часто нарушал странный господин, приезжающий в поместье в основном по субботам. Иногда Сакура так и считала дни – если он приехал, значит наступили выходные. По словам матушки, это была некая достопочтенная особа – Учиха Фугаку, связанный с Какаши старой крепкой дружбой.

О клане Учиха знали все: во-первых, они славились своим богатством, во-вторых, кровожадностью, в-третьих, приближенностью к императору. А этот господин – глава тех сильных людей. Что он забыл у таких людей, как Харуно, удивляло многих. В том числе Сакуру. Какаши всячески отказывался отвечать на её вопросы, говоря идти в свою комнату и больше не беспокоить. Это задевало. Но делать было нечего – информацию не выведаешь.

И вот, суббота.

Сакура сидела в гостиной, освещённой газовой лампой и просто смотрела в потолок, в который раз размышляя на тему того, как бы жилось ей со зрением. Рассуждения были прерваны мягким покачиванием повозки за окном, скрипом колёс и звуком открывающейся дверцы. Возможно, другим столь тонких деталей было бы не уловить, но потерю зрения компенсировал чуткий слух и осязание, в которых ей, Сакуре, не было равных. Поэтому, услышав рикшу, девушка спокойно поднялась на ноги и пошла в комнату; из кухни доносилось едва уловимое шарканье, и вскоре на пороге показалась скрючившаяся, до ужаса худая старуха, поспешно вытиравшая руки полотенцем – видимо, снова готовила маслянистые пирожки или какую другую выпечку. Впрочем, не важно. Главное – Харука спешила встретить гостя, узнать которого не составило особого труда.

Дверь отворилась, впуская в комнату морозный октябрьский воздух.

Это был высокий худосочный мужчина примерно одного с Какаши возраста, может, чуть старше. Морщины на его лице напоминали карту. Карту, которая отражала возраст человека. Кожа у него как будто была покрыта сеткой паутины, под чёрными глазами залегли глубокие тени, делающие Учиху старше на несколько лет. Одежда его в не отличалась особой роскошью: всё было просто и удобно. Приглушённого тёмно-зелёного цвета кимоно сидело свободно, не сковывая движений. На спине вырисовывалось ярко-красное пятно – символ клана. Люди никогда не видели этого господина в других, более ярких одеждах: всегда носил он мрачное, с отличительной чертой Учиха. Фугаку коротко кивнул Харуке, что поприветствовала важного гостя, и стал дожидаться Какаши. Тот не заставил ждать. Появился в гостиной спустя минуту, от силы – две. Высокий, худой, с белыми, как снег, непослушными волосами и чёрной маской, скрывающей большую половину лица. Домочадцы часто гадали: отчего же их господин прячется за куском ткани? Никто не знал. И не узнает. Правда, ходили слухи, что лицо Какаши страшно изуродовано. Хотя, кто знает, кто знает...

– Фугаку, рад тебя видеть. Проходи, я ждал, – вежливо сказал хозяин дома, приветствуя гостя. Последний кивнул и, не проронив не слова, направился вслед за Какаши. Харука тут же кинулась на кухню, дабы оформить всё, как подобает. Она подхватила поднос с давно приготовленными чашечками с саке и тарелки с легкой закуской из острых овощей. Стараясь ступать бесшумно, вернулась обратно и замерла у дверей, прислушиваясь к разговору хозяина и его гостя.



Сакура была наверху вместе с матерью. Лежа на коленях у той, она ощущала, как родные пальцы перебирают тяжёлые пряди. Слышала мирное дыхание и мамин голос, плавный, как река. Широкие окна были раскрыты настежь и впускали в комнату озорной ветерок, заигрывающий с занавесками, смеющееся бархатное солнце, шёпот листвы – космос. Было тихо, уютно. Всё вокруг замерло. Казалось, замер весь мир – в ожидании.

– Сакура, моя весенняя роза... – щебетала Шайори, целуя дочку в лоб. – Я так беспокоюсь за тебя. В последнее время ты жутко уставшая и задумчивая.

– Вам кажется, ока-сан*, – просто сказала девушка, обнимая мать за колени.

– Скажи, тебя что-то гложет? – не отставала та. В вопросах, что касались друзей, хватка Шайори была поистине бульдожья. Всегда. Любой, малейший намёк на угрозу любимой Сакуре, откуда угодно, от кого угодно – и Шайори, добрейшая душа из всех, кого знали люди, милая, робкая, в общем-то, Шайори в мгновение ока становилась опаснее лавины в горах. Но обычно Сакура рассказывала матери всё, ибо близких подруг у неё не было никогда. Правда, неподалёку отсюда жила Хьюга Хината, изредка навещавшая девушку, как казалось ей, только из вежливости – застенчивая, тихая, словно мышь, она оказалась даже более замкнутой, чем юная Харуно. И потому общаться с ней приходилось односложно: никаких секретов девушки, естественно, друг другу не раскрывали, да и не было чего-то такого запретного в жизни Сакуры. Куда уж там! Слепота обрекла её на жизнь в четырёх стенах. Она всегда оставалась наедине с мыслями, мучившими её целыми часами, а то и днями. Было сложно. Иногда даже больно. Вчера Сакура отдалась тонкому вопросу, приводившему её в смятение и страх.

– Ока-сан, – неспешно начала девушка, принимая вертикальное положение и «смотря» на мать. – Скажите, что будет со мной? Я слепа. Неужели мне никогда не удастся стать счастливой, обзавестись семьей, детьми? А если и так, то вдруг и мой ребёнок будет неполноценным? Вдруг? Хотя, впрочем, кому я такая нужна? Слепая и беспомощная... – голос вдруг сделался полным страдания, усталости. Да, она устала. Устала от темноты, поглощающей её. Устала от глупых грёз. Устала от слёз матери. Вот и сейчас она готова была расплакаться. Схватила родительницу за руки и поцеловала ладони.

– Сакура, откуда такие мысли? – удивлённо поинтересовалась Шайори, внимательно наблюдая за дочерью. – Ты даже не представляешь, насколько прекрасна. Любой падет к твоим ногам, даже не обратив внимание на недуг. И я всегда буду рядом с тобой, чтобы оберегать, защищать, как и подобает матери. На всё воля Богов, моя дорогая, они отняли у тебя зрение, но наградили большим сердцем.

Сакура не смогла сдержать улыбки.

– Ока-сан...

– Это правда, доченька. У тебя огромное сердце, и когда-нибудь ты будешь очень-очень счастлива, – уверенно повторила мать, проводя костлявыми пальцами по щеке. Сакура не знала, как выглядит старый человек и человек вовсе, но, наверное, матушка была уже в преклонном возрасте и не такой красавицей, какой описывал её много лет назад Какаши. И верно: в густых чёрных волосах то и дело сверкала седина, лицо, некогда молодое, свежее, покрылось сеткой морщин, глаза потускнели, свет их угас, точно застиранный шёлк; как же быстро летит время. И Сакура, её Сакура, выросла. Фигура её начала приобретать мягкие девичьи очертания, потому мать всячески наряжала свою ненаглядную. Вот и сегодня юная Харуно была облачена в фурисоде светло-жёлтого, почти бежевого цвета, с красочными рисунками ветвей сакуры по всему кимоно. Белый оби с розовой полоской прекрасно гармонировал с одеждой. Волосы были собраны в высокий пучок и закреплены хана канзаши – цветочным украшением тёмно-розового, почти красного цвета. Какаши часто ругался по поводу ветрености женщины: сколько денег тратится на наряды, её совершенно не интересовало, главное, чтобы дочь была красива. Глава семейства зарабатывал их трудом и потому неудивительно, что постоянные покупки не вызывали к него восторга, наоборот, он злился. Какой прок от слепой девчонки? Будь она неземной красоты, кто возьмет её замуж? Да никто!

– Знайте, ока-сан, если я и выйду замуж, то только по любви! – эта тема поднимала часто, даже если мать соглашалась. – Никто не заставит выйти меня замуж за нелюбимого! Хочу быть связана с моим мужем такими же взаимными чувствами, как и вы с отцом! – мечтательно закончила она, буквально чувствуя, как улыбается мать. Отца Сакуры она действительно любила, и клан одобрял этот брак, а потому серьёзных проблем, связанных с запретной любовью, не возникало. Но после смерти мужа Шайори стала относиться к любви скептически, отдавая всю себя лишь воспитанию дочери.

– Конечно, доченька, конечно, – снова улыбнулась она, беря руки Сакуры в свои. – Ты выйдешь замуж за того, о ком будет биться твоё сердце.

– Обещаете?

– Обещаю, – уверенно кивнула Шайори и тут же обернулась.

В дверях стояла запыхавшаяся Харука, взволнованная и тяжело дышащая.

– В чем дело, Харука? Почему ты врываешься без предупреждения? – недовольно осекла служанку Шайори.

– Прошу прощения, госпожа, – старуха присела в глубоком поклоне. – Но у меня есть новости для вас.

Сакура встрепенулась, чувствуя, что глаза прислуги направлены на нее.

– Говори, Харука, – велела Шайори, крепче сжимая руку дочери.

– Фугаку-сама и Какаши-сама, как Вам известно, беседуют внизу... Право, я и не думала подслушивать, но так получилось, что взяв поднос, я попала в самое...

– О Боги, не томи же! Говори скорее! – взорвалась хозяйка, резко оборвав пламенную речь старухи.

– Они говорили о вас... – тихо сказала она и, наблюдая за удивлённым лицом своей госпожи, добавила: – Сакура-сама...

Настал черёд удивляться Сакуре: она посмотрела незрячими глазами прямо на Харуку, брови её нахмурились, а губы сжались в тонкую полоску; вся она неожиданно напряглась, точно ожидая худшего. Шайори, скорее, была заинтересована в том, что глава клана Учиха – глава одного из лидирующих кланов – поднял вопрос о юной Харуно. Нет, он, конечно, и раньше интересовался её самочувствием, но лишь из вежливости, и тогда Харука не прибегала такой вот напуганной и встревоженной, будто случилось нечто ужасающее.

– И что же они говорили? – серьёзно спросила госпожа, продолжая внимательно разглядывать служанку чёрными глазами.

Ответ она так и не получила, ибо двери неожиданно отворились, заставляя сидящих в комнате обернуться к гостю. На пороге стоял Какаши.

– Выйди, – просто велел он, даже не посмотрев в сторону Харуки. Та низко поклонилась и после этого попятилась назад, спешно покидая комнату и как-то жалобно смотря на Сакуру. Остались лишь члены клана Харуно, которым, видимо, предстояло обсудить некий вопрос, касающийся их бюджета... Хотя в таком случае Какаши не стал бы советоваться с женщинами, тем более, одна из них фактически ребёнок.

– Сакура, тебе скоро семнадцать, – спокойно начал дядя. – И я, как глава этой семьи, обязан думать о твоём будущем. В твоём возрасте моя мать имела уже двух детей, а ты всё ещё не замужем. Я думаю, пора решать этот вопрос, ибо ты не молодеешь с годами. Время уходит, и шанс на удачный брак вместе с ним, потому я принял решение.

– Что происходит, Какаши? – недоумённо поинтересовалась Шайори, наблюдая за братом взглядом, полным отваги и решительности – она готова в любую секунду защищать своё дитя.

– Я нашёл племяннице мужа. Достопочтенного человека, уважаемого среди других семей. К тому же, он обладает весьма впечатляющими связями и способен будет обеспечить семью, – всё так же невозмутимо продолжил брат.

– И кто же он!? – Шайори вскочила на ноги; глаза её горели яростным огнём.

– Саске. Его зовут Учиха Саске.

____________________________________________

* Ока:сан (okaasan) - вежливое обращение к матери на японском.