Цвет надежды. Глава 5

ГЛАВА 5.
К сожалению, всё хорошее мы осознаём только с опозданием.
живём в тоске по прошлому и в страхе перед будущим.

Музыка

Некогда сочная зелёная грива начинала медленно угасать, покидать своё пристанище и отдаваться ветру, что кружил грязные листья в воздухе, относил далеко-далеко. Один из таких покинутых листков с тихим шорохом прилетел в комнату Сакуры через распахнутое настежь окно и мягко опустился на колени девушки. Она осторожно нащупала крохотную частичку поздней осени и провела по ней пальцами. Та напоминала лист клёна; так показалось Сакуре. Она бесшумно поднялась с постели и, подойдя небольшому книжному шкафу, достала толстую книгу. Открыла. Как раскатанный бархат на жёлтых страницах, показались тонкие, плоские, похожие на бумагу бутоны. Пионы, тюльпаны, бархатки... Поначалу креолка хотела использовать книгу, как дневник, в который сможет записывать свои мысли, планы на будущее, но потом вдруг задумалась - о чём, собственно, писать? Мир вокруг был ни белым, ни красным, ни даже серым, нет, он был чёрным. Абсолютная чёрнота. Такая, что дух захватывает. Но Сакура постепенно смирилась, и иногда ей казалось, что так и должно быть; что небо, солнце, вода, поля - все это чёрное. Ей не о чем было рассказать даже самой себе - жизнь походила на колесо сансары. И в дневнике не было смысла. Поэтому он послужил ей неким гербарием. Она ведь любила цветы. Они напоминали ей о смерти и, это покажется странным, данный факт ей нравился. Она любила все грустное, а потому присутствие "косой" казалось ей... нормальным? Это сложно объяснить и понять... Сакура никогда и никому не рассказывала своих мыслей, даже дневнику. Поначалу она хотела просто вложить прилетевший лист в книгу и, захлопнув, вновь оставить её пылиться в недрах шкафа, как вдруг подумала... а почему бы и нет? Ведь теперь ей есть, что рассказать: её выдают замуж, дяде совершенно неинтересны её чувства... Она встретила нового знакомого, всё никак не хотевшего вылезать из её головы. Вообще, странно... Ей казалось, что, думая о нём, она совершает нечто ужасное, что её думы грешны, хотя, в сущности, так оно и было: ни один мужчина, кроме мужа, естественно, не смеет занимать мысли юной креолки, но этот... Этот атаковал её голову, подобно урагану - она не знала, куда прятаться и что делать. Ей хотелось убежать от пагубных мыслей, но каждый раз они душили с новой силой. И тогда она вспоминала о том лёгком, нежном, почти неощутимом прикосновении. Тело пронзала тысяча иголочек, в ушах гудело, а сама Сакура начинала глупо улыбаться; руки непроизвольно тянулись к шее. А ещё ей казалось, будто она начинала понимать, что значит "красивый" человек... Ей и самой было непонятно, откуда взялись эти представления о красоте, но она была уверена как никогда в том, что он был до безобразия красив... И голос у него был приятным - уверенным, жёстким, возможно, немного холодным, но все равно таким... таким завораживающим. И снова глупая улыбка. Девушка, все так же держа в руках книгу, подошла к низкому столику, аккуратно села на татами, взяла кисточку для туши из специальной подставки и замерла. Она так долго размышляла над этим мгновением, а теперь даже не знала, о чём писать. Будто всё испарилось. В итоге дрожащая рука осторожно начала выводить иероглифы - получалось косо и некрасиво, но Сакуре отчего-то становилось легче. Она писала и писала, даже не думая, что в голове могло накопиться так много болезненных мыслей. Ей казалось, что вместе с чернилами уходит нечто тяжёлое и ненужное. Что-то, держащее в ней ту злобу и грусть, накопившиеся за последние годы. Иногда она сбивалась с мыслей, но затем снова выплескивала на бумагу эмоции, не задумываясь над тем, что предложения могут быть несвязными. Когда очередь дошла до её встречи со "сказочным принцем", она неожиданно остановилась, задумалась на мгновение и опять начала выводить иероглифы; но на этот раз более бережно, аккуратно, точно боясь спугнуть все эти закорючки.

Вдруг позади раздался голос:

- Что ты делаешь?

Сакура испуганно выронила кисточку и почувствовала, как сердце бешено застучало.

У дверей стоял Какаши, захотевший проведать племянницу. И если он решит прочесть дневник - ей конец. Потому юная креолка сделала то, что первым пришло в голову: взяла подставку и вылила чернила на рисовую бумагу, в надежде на то, что та сотрёт все следы своеобразного крика души. Благо, со спины этого видно не было, а когда дядя подошел ближе, чёрная клякса уже полностью заляпала горе-страницу. Девушка быстро встала и поклонилась. Она кожей чувствовала, как подозрительно сощурил глаза Какаши.

- Что ты делаешь? - повторил он.

- Тренируюсь в написании иероглифов, - как можно спокойнее ответила Сакура.

- И поэтому бумага такая грязная?

- Я случайно сбила рукой подставку...

- Неужели? - Какаши вплотную приблизился к племяннице, долго всматривался в лицо, а затем холодно произнёс: - Не лги мне, девочка. Что там было?

- Я ведь сказала, - недовольно пробурчала девушка, но, вспомнив, с кем разговаривает, снизила тон. - Мне необходимо себя чем-то занимать... Гулять вы мне запретили.

- Ты меня в чём-то обвиняешь? - удивлённо вскинул брови мужчина.

- Вовсе нет, - живо ответила девушка. - Просто...

- Просто тебе надо заняться приготовлениями к свадьбе, - жёстко перебил племянницу Какаши. - Но вместо этого ты целыми днями сидишь в комнате и изводишь себя. Хватит. Завтра ты начнёшь подготовку. Если ты думаешь, что я не замечаю твоих заплаканных глаз, то глубоко ошибаешься. Запомни, девочка - я вижу всё. Это мой дом. Не пытайся меня обмануть, ведь я не враг тебе. Ты мне как дочь, и всё, что я делаю - ради тебя. Не забывай об этом, Сакура, - закончил он, внимательно глядя в стеклянные глаза племянницы. Та стояла, не решаясь сказать что-либо в ответ. Язык примёрз к небу, отказываясь складывать слова. Наконец, спустя несколько секунд, она нерешительно выдавила:

- Вы сказали о приготовлениях... Что я должна делать? - ей вдруг показалось, что этой фразой она дала окончательное "да" на скорый брак. И от этого стало ещё грустнее. Какаши, видимо, тоже счел, что юная креолка смирилась со своей судьбой, а потому голос его сделался чуть мягче и спокойнее. В нём чувствовалась радость пусть и маленькой, но, безусловно, победе:

- Посещай каждую примерку, чтобы было сшито кимоно, достойное тебя, посмотри украшения, которые прислал тебе жених, внимательно слушай мать, она всё тебе расскажет, - отчеканил он, а затем, осторожно взяв племянницу за подбородок, прибавил: - Ты будешь счастлива, девочка. Обещаю.

- Ока-сан тоже обещала, - отчаянно прошептала Сакура, не подумав о сказанных словах.

- Шайори? Какое обещание она дала? - нахмурился Какаши.

"- Знайте, ока-сан, если я и выйду замуж, то только по любви! Никто не заставит выйти меня замуж за нелюбимого! Хочу быть связана с моим мужем такими же взаимными чувствами, как и вы с отцом!

- Конечно, доченька, конечно. Ты выйдешь замуж за того, о ком будет биться твоё сердце.

- Обещаете?

- Обещаю..."

Сакура грустно улыбнулась, посмотрела на дядю и тихо произнесла:

- Теперь это неважно, господин. Теперь это неважно...

Какаши ещё некоторое время изучал племянницу серьёзным взглядом, а затем, вздохнув, развернулся и пошёл прочь, не проронив ни слова. Что ж, так даже лучше. Она бы не выдержала ещё одной лживой фразы, что всё это делается ради неё, и только. В какой-то момент девушке даже показалось, что если бы они - Какаши и Шайори - говорили ей о её бесполезности, ненужности и слабости, в груди не было бы такой огромной чёрной дыры, в которой пропадала вся прелесть сегодняшнего - и не только - дня. Шестнадцать лет она так свято верила в силу этих семейных уз, а теперь оказалось, что всё это - пустой звук. Игра. Обман. Все эти годы Сакура была слепа не только глазами, но и сердцем - таким наивным и чистым, уверенным в собственном счастье и благополучии. Харуно лишь притворялись семьей; Какаши точно. Да, возможно, мать и любила свою дочь, но черта с два, брат влиял на неё с такой силой, что она вмиг забывала обо всём на свете. И тогда Сакура оставалась одна. Совсем одна. Как сейчас. Ей вдруг подумалось, что лучше умереть старой девой, чем быть проданной собственным дядей из-за борьбы за Сегунат, в которой им не было места. В ней, Сакуре, взорвалось нечто важное и незаменимое - словно рухнула стена, отделяющая её от жестокого мира. Разбилась на тысячу осколков, которые больно впились в сердце, нет, не сердце - в самую душу. Да так глубоко, что уже и не вытащишь. Она не чувствовала необходимости в слезах, ей хотелось сжечь дом и убежать далеко-далеко, чтобы более никогда не возвращаться в него. Что останется после того, как она уйдет? Светлые воспоминания? Едва ли. Детство? У неё его не было. Родные? Наверное... Сейчас Сакура не знала: любит она их или нет? Всё превратилось в один большой ком злобы, но больше всего она ненавидела Учиха. Ненавидела с такой силой, что была готова кинуть все присланные ими тряпки и украшения прямо в лицо своему жениху, его матери, отцу - поочередно. И плевать, что за это её, скорее всего, прилюдно казнят. Плевать. Поэтому... Юная креолка сорвалась с места и, подлетев к низкому столику, взяла рисовую бумагу, кисточку для туши и заляпанными в чернилах руками начала беспорядочно выводить иероглифы... Мелко, криво, некрасиво, отчего сразу понятно - спешила. Письмо к Учиха содержало массу цветастых проклятий, оскорблений. Строки буквально кричали отчаянием и злобой. Беспомощность и отвращение к самой себе заставляли Сакуру выливать на бумагу всю ту боль, накопившуюся в сердце за последние дни. В какой-то момент она остановилась, подумав: "меня убьют...", но спустя несколько секунд пришёл решительный ответ: "пути назад нет... ты должна." И тогда она вновь писала, порой задыхаясь от навалившихся эмоций. Где-то там, в глубине души, тихий голос шептал: "не делай этого... не надо", но он, такой маленький и ничтожный, тут же затмевался сотнями других голосов - более мощными и слаженными. Всё было решено.



- Харука, - юная креолка осторожно прошла на кухню, где всё это время трудилась древняя старуха. Правда, несмотря на свою древность, готовила она отменно; да и вообще, была кем-то вроде второй мамы... или бабушки. Такая добрая, заботливая, с мягкими морщинистыми руками и водянистыми глазами-бусинками, излучавшими столько теплоты, что невольно становилось легче. Своих детей у служанки не было, а потому Сакура стала для неё желанным ребенком. Она любила её сильно-сильно и, в отличие от дяди, искренне сопереживала. Но в общем-то она, выросшая в простой крестьянской семье и привыкшая к тому, что у неё есть хозяева, воспринимала девушку, как маленькую госпожу: в ней выработали привычку считать себя чьей-то слугой. Вот и сейчас Харука поклонилась вошедшей Сакуре:

- Госпожа, вы что-то хотите?

- Харука, - неуверенно начала юная креолка, пряча руки за спиной. - Ты меня любишь?

- Как же иначе, госпожа. Очень-очень люблю.

- А ты... ты бы смогла ради меня пойти наперекор Какаши-сану?

- Госпожа, что вы такое говорите? - растерянно пролепетала старуха, убирая грязное полотенце в сторону.

- Скажи, смогла бы? - не унималась Сакура, переступая с ноги на ногу.

- Если бы... если бы это было действительно важно, то, наверное, смогла бы,- задумчиво произнесла Харука.

- Честно?

- Честно, - улыбнулась она. Сакура же предусмотрительно огляделась по сторонам и подошла к старухе, показывая той аккуратно запечатанный конверт. Харука нахмурилась. - Госпожа, что это такое?

- Пообещай, что никому не расскажешь! - серьёзно сказала девушка, сжимая бумагу в руках.

- Обещаю, госпожа, - кивнула та, а затем почувствовала, как в руки ей "прилетел" конверт. - Так что это?..

- Это письмо адресовано Саске-сану...

- Госпожа! - удивлённо воскликнула Харука, но тут же замолчала, смотря в испуганное лицо Сакуры. Если их застукает мать или Какаши - всё. Конец.

- Тихо ты! Не кричи! - шикнула девушка, прикладывая палец к губам. - Мне надо, чтобы ты передала это письмо Учиха Саске.

- Что в этом письме, госпожа? - серьёзным тоном поинтересовалась служанка.

- Это не имеет значения, Харука, - Сакура взяла женщину за руки и продолжила: - Прошу тебя, передай это письмо Саске-сану. Мне нужно, чтобы он лично прочёл его. Это очень важно для меня. Пожалуйста, Харука... Если оно дойдёт до него, то, возможно, я стану свободной! - слабо улыбнулась она.

- Силы небесные... Госпожа, не надо. Не играйте с судьбой, она этого не любит, - покачала головой старуха.

- Учиха - не моя судьба! И никогда ею не будет! Прошу тебя, Харука, передай это письмо!..

Некоторое время в комнате повисла тишина. И только очаг, находившийся в дальнем углу кухни, громко бурлил и кипел, точно прося уделить ему некоторое внимание. Но не до того было сейчас Харуке, мечущейся от долга перед хозяином до любви к прекрасной розововолосой девочке, настолько отчаявшейся из-за скорого брака. Состояние Сакуры пугало старуху, в какой-то момент она даже решила, что лучше всего пойти к Какаши и рассказать об этом инциденте, но это бледное, почти детское личико выражало столько мольбы, столько горя, что она, Харука, замерла на месте, не в силах двинуться прочь из кухни. Она любила Сакуру. Любила по-настоящему и потому умела сопереживать. Женское сердце дрогнуло, подавляя голос разума.

- Вы так несчастны, госпожа? - прошептала она, внимательно смотря в глаза креолки.

- Ты даже не представляешь, насколько... Отнеси письмо, Харука, умоляю!..

Старуха посмотрела на свои морщинистые руки, сжала конверт и тихо пролепетала:

- Возможно, всю оставшуюся жизнь я буду жалеть о содеянном... Но, если вы так не хотите этого брака, я не смею отказать вам. Главное - не пожалейте о своём поступке, госпожа. Ведь прошлое - оно такое: изменить его уже невозможно, а забыть - задача не из легких. Надеюсь, отнеся этот конверт Учиха-сану, я сумею избавить ваше сердце от боли, - тяжело вздохнула Харука и уже в следующее мгновение оказалась в крепких объятиях. Сакура грустно улыбнулась:

- Спасибо тебе, Харука...



Холодный октябрьский день придавал поместью Учиха ещё большей мрачности.

За бетонными стенами этого дворца кипела своя жизнь, полная интриг и предательств. Иногда Итачи казалось, что их дом - маленькое государство, ведущее собственную борьбу за власть. Все здесь были тихими и настороженными, отчего создавалось впечатление, будто они, представители демонического клана, мертвецы. Он и сам порою представлял себя каким-то неживым. Будто одинаковые дни мешают чему-то очень важному. Чему-то, ради чего он, Итачи, и был, собственно, явлен на Божий свет. Учиха знал, что его стремления к чему-то красочному, яркому, необычному были противны отцу: перед ними образовалась чёрная бездна, которую до недавних дней Итачи считал лишь небольшой трещиной. Самым отвратительным и пугающим фактом являлось для всего клана то, что Итачи не жалел об этом. Никогда. Его считали странным, потому что было в нём что-то... неправильное. Поначалу никто не мог понять: что же такого в этом задумчивом человеке? А затем стало ясно. Итачи ненавидел Учиха. Всем сердцем. Так страстно и яростно, что порой злоба его захлестывала и он срывался. Пожар ненависти сжигал его изнутри, и он медленно сгорал; так мучительно, так болезненно... «Можно закончить всё одним разом», - приходила шальная мысль, порождение отчаяния. И, наперекор обычному, не отметалась тут же доводом, что слабость – даже о таком подумать. Мысль, почуяв свободу, разрасталась, завладевая сознанием, обволакивала мягким дурманом. Стоило ли терпеть боль, когда смысл этого терпения давно утрачен – если и был вообще? Одно короткое движение... Он знает, он проделывал всё не раз, пусть и на чужих. Сойдут и ножницы с глупыми ручками, забытые кем-то на тумбе... Кем-то? Конечно же, Саске, это он вечно всё оставляет...

Саске.

«Они-сан, хватит прятаться», - мгновенно откликался ветер знакомым, родным голосом. Голосом брата. И ножницы мгновенно вылетали из головы. Он тихо смеялся – абсурдность мыслей о самоубийстве уже поражала, и как!

- Вот идиот... - говорил он в пустоту комнаты, без сил откидываясь на подушку.

И смех незаметно становился слезами.

Саске был для Итачи не просто братом - он был смыслом жизни, его центром вселенной. Никого не любил старший наследник так, как его; даже мать. Это было странно, ведь они являлись не просто братьями, а соперниками за главенство в клане. Сам Итачи уже давно решил, что никогда не станет возглавлять клан демонов, а потому не слишком разочаровался, когда отец отдал своё предпочтение младшему сыну. Хотя Итачи был лучше всегда и везде. Разве что во внешности они не уступали друг другу: Саске - вылитая мать, Итачи - копия отца. Оба красивы, статны, но Учиха-старший всегда на шаг впереди. Нередко именно этот факт являлся поводом для хмурости младшего брата. Саске был безразличен ко всему. Порой Итачи казалось, что он просто-напросто не чувствует. Его взгляд - мёртвый, покрытый коркой льда - пугал и изводил своей непредсказуемостью.­ Саске никогда не отличался особой жестокостью, жаждой чужих смертей, наоборот - справедливость, в любом её виде, приветствовалась молодым человеком. Саске являлся идеальным представителем подлинного самурая. Прежде всего, он постоянно помнил - помнил днём и ночью, с того самого момента, когда брал в руки палочки, дабы вкусить новогоднюю трапезу, до последних своих дней - что он должен умереть. Саске никогда не боялся смерти. Жизнь мимолётна, подобно капле вечерней росы или же утреннему инею, а жизнь воина - тем более. Он жил сегодняшним днём, не думал о завтрашнем. Тренировался с мыслью о том, что, возможно, это последний его взгляд на мир, на мать, на отца, на брата. Он любил свой клан. Любил всем сердцем, желал возглавить его и подарить Учиха достойную жизнь. Ненавидел Тайра - главных своих соперников за Сегунат. Желал им тяжёлой смерти, чтобы больше они не смели ставить себя на ровне с главенствующим кланом. Учиха.

Итачи же презирал войны. Он, будучи ещё совсем ребенком, видел много боли и слёз вокруг: как рыдает мать, потерявшая сына в бессмысленной войне, как скорбит жена, как сиротеют дети - невинные в кровавых расприях. Ему было страшно от одной лишь мысли о том, что и он сам может сделаться жестоким убийцей. И больно от того, что он не в силах противостоять напору ненависти, прорвавшемуся спустя столько лет. Мир для Итачи был превыше всего. Он рвался в бой, чтобы убить тех недостойных жизни людей, которые сеяли хаос на земле. Саске был другим. Он любил свой клан, мать, отца, брата, но не более. Казалось, жизнь, кипящая вокруг, его не интересовалась совершенно - он мог идти в безликой толпе, сливаться с серостью дня; у него не было того яростного стремления выделиться, что было присуще Итачи. Он не понимал старшего брата, но втайне от родителей восхищался им. Итачи являлся для Саске личным Богом, и в глубине души младший Учиха понимал - таким ему не стать никогда. Потому что крестьяне - забитые и напуганные люди - видели в Итачи тот свет, который им, Учиха, не дано было узреть. Его доброта и вера в счастье - в скорый мир! - поселяла и в их сердцах цвет надежды. Итачи умел располагать к себе людей, вбирать в себя всю полноту внешнего мира, а потому он был нелюбим многими завистниками. Так бывает всегда. Человеку, пытающемуся увидеть в этом мире хоть что-то хорошее, присущи страдания душевные, потому что его не понимают. Такие люди скрытны, и их стремления, чувства, эмоции сгорают внутри. Итачи был таким. Он мог сидеть часами в комнате и рассуждать на тему мира, а затем с тоской осознавать, что никто и никогда не примет его суждений. Вот и сейчас он, сидя на террасе, смотрел куда-то далеко-далеко, задумчиво хмурился и тяжело вздыхал. Уверенный в том, что поместье уже погрузилось в ночную дремоту, Итачи решил предаться тоскливым мыслям, однако его одиночество было нарушено тихим стуком. В комнату вошёл Саске - как всегда, непоколебимый и спокойный.

Итачи узнал брата по походке, а потому, не оборачиваясь, спросил:

- Снова тренировался, да?

Саске на секунду заколебался, а затем подошёл к старшему Учиха, поклонился и сел рядом:

- Тебе бы тоже не помешало тренироваться. Отец снова ругался.

- И пусть. Я не собираюсь каждый раз бегать перед ним, словно ручной пёс, - беззаботно произнёс Итачи, вдыхая ночной воздух.

- Зачем ты это делаешь, они-сан? Зачем отдаляешь от себя отца, настраиваешь клан против себя? - нахмурился Саске.

Итачи неожиданно тихо рассмеялся, а затем ткнул брата в лоб, как обычно делал ещё очень-очень давно...

- Глупый маленький брат... Это я должен заботиться о тебе, оберегать и защищать, а не наоборот. Жажда власти, ярость, любовь и ненависть — всё это опасные чувства. И если не держать их в узде, то достаточно и одного из них, чтобы привести человека к беде. Мы с отцом уже давно утратили те семейные узы, скрепляющие нас, - на секунду он замолчал, а затем, посмотрев прямо в глаза брата, добавил: - Потому что, чем старше мы становимся, тем меньше в нас невинности и веры в добро, Саске. Запомни это и не соверши мою ошибку. В первую очередь, это станет уроком для тебя, потому что ты мой младший брат.

- Ты поступаешь неправильно, они-сан.., - покачал головой Саске.

- Перестань, - пожалуй, Итачи был единственным, кому дозволялось так бестактно перебивать младшего Учиха. - Прошлое остаётся позади. Я не собираюсь копаться в нём и пытаться что-то исправить. Надо жить сегодняшним днём...

- Ты и его загубил, они-сан, - недовольно сказал Саске, отворачиваясь от брата. - Ты тянешь себя на дно, не слушая ни меня, ни Окаа-сан. Она о тебе беспокоится. Если ты не думаешь о нас, то подумай о ней. Отец её ругает за тебя, обвиняет в том, что она воспитала негодного наследника. У этих стен есть уши, Итачи, и каждый их разговор становится новой сплетней о тебе. Ты сгинешь в этой бездне, если не прекратишь избегать общества.

Некоторое время в комнате царствовала тишина. Саске покорно ждал ответа, а Итачи смотрел в ночную даль, где дома, деревья, птицы - всё растворялось в темноте. Спустя несколько секунд он тоскливо улыбнулся и сказал:

- Глупый маленький брат...

Тихий стук прервал его речь. Итачи снова сверкнул зубами и обернулся к тяжёлой двери, точнее – почтительно замершему там слуге. Тот поклонился и, подойдя к Саске, протянул письмо.

- Простите, господин...

- Прощаю, знаю, помню, - кивнул Учиха, отпуская "посыльного". Затем начал внимательно рассматривать конверт, не обращая внимание на взгляд старшего брата.

- От кого это? - наконец поинтересовался Итачи.

- Не подписано, - пожал плечами Саске, а затем распечатал письмо и удивлённо приподнял брови. Бумага была, мягко говоря, не в самом опрятном виде: заляпана чернилами и чуть помята. О почерке отправителя и вовсе лучше промолчать: кривой, косой, мелкий... И лишь в углу крошечными буквами вырисовывалось имя.

Сакура Харуно.