Deadline! Глава 4: Больное сознание.

Мысли опошляют сны. Они вытаскивают наружу самые потаенные мысли и показывают их своим хозяевам. Иногда и что-то едва ли промелькнувшее, что-то на уровне сознания, то, что совсем не беспокоит. А то, что желают увидеть хотя бы во сне, чего не стыдятся, то никогда не покажет свой лик должным образом. Закон подлости.

Чудились ускользающие силуэты и кружащиеся тени. То ли задорный смех, то ли отчаянный плачь, то ли крик, то ли мелодичный напев. Все вместе было подобно лавине. Откуда голоса? Что за голоса? Ничего не разобрать. Стало прохладно и светло, и было ощущение, словно прорастающий на глазах плющ оплетает руки и ноги. И где это? Вокруг лишь свет, а сама она лежит на ослепительно яркой зеленой траве. Голоса зовут, голоса плачут. На голову сыпется лепестками роз алый пепел, покрывая тело.
Голая.
Ощущая себя обнаженной натурщицей, она поднимается. Вокруг туман, дым и зеркала. И в каждом чужое отражение – люди, которые, кажется, заперты по ту сторону. И у них нет лиц – только какие-то странные и неразборчивые маски: у одного голова будто покрыта крыльями, у другого и тело не тело, как будто змеиная кожа смешалась с человеческой и теперь отливает то хромом, то золотом. А в третьем и того хуже – паучья голова, и в глаза бросилась большая обнаженная грудь. Тела извивались и то пропадали, то снова ударялись о невидимую преграду, тщетно пытаясь высвободиться. Прижимали ладони, и даже дыхание оставляло на стекле мутное пятно.
Нужно идти дальше сквозь золотисто-белую мглу в пантеон, показавшийся на горизонте. Он все ближе и ближе, а чувства все хуже и хуже, словно кто-то крадется за ее спиной, готовый схватить за плечи и с силой оттянуть голову назад за розовые волосы. И все ближе надвигающийся ужас среди восхитительных полотен сюрреализма наяву. Все ближе.

Вздох.

Открыв глаза, она обнаруживает себя на кровати. Не на своей. Она больше похожа на место для ритуальных убийств. Слабый свет. Снова мелькают тени.
Дыхание становится чаще. Словно кровать обрела десятки собственных рук, страстно объявших юное тело. И она невольно вскрикнула от наслаждения. Кто и где? Не важно. Ноги снова словно оплетает плющ. И ей хорошо. Все вокруг молчит. Больше никаких тревожных голосов и зеркал.

Горящий факел фыркнул сотней искорок. Вскрик. Треск. Шелест.

Дверь приоткрылась.

Вошел человек, чья голова, словно бинтами, была замотана плотно прилегавшими к ней крыльями. Все в мгновение исчезло, и от этого стало еще страшнее. Что, если придется увидеть лицо? Кто же там? У него крепкое телосложение и смугловатая кожа, и движется он слишком уверенно для того, чьи глаза закрыты. Девушка привстала на локтях, не стесняясь своей наготы.
Сизые крылья внушали неприятную любопытную панику, заставляя ее лишь томно прикрывать глаза и ощущать касание ладони на своей щеке. Прикосновения не похожи на человеческие. От этого сердце еще крепче скрутило в болевом порыве. Он небрежно взял ее. Тогда у незнакомой постели исчезли незримые руки.

Было жарко, и больно, и горько, и сладко.

Будильник. Он сломал пополам построенный на ночь мир и заставил Сакуру почувствовать себя разбитой. Сны, сильно похожие на реальность, не только не давали нормально выспаться, но и приводили в утреннее замешательство.
Тут же вспомнилась история с Какаши. Тем не менее, она убеждена, что Учиха не обделен женским вниманием. Все зря.
В общем, изначально план был не только кривой, но и бессмысленный. Сакура боролась с ветряными мельницами. Вовлекая в это Хатаке, она тянула и его на самое дно.

В детстве Узумаки был безалаберным мальчиком. Мог ляпнуть невпопад и получить оплеуху от Харуно, мог выкинуть какую-нибудь штуку, которую еще неделю будет помнить вся Коноха. Сначала он пытался привлечь внимание людей. Этого слишком много, но одновременно этого никогда не будет достаточно. Необъяснимое чувство.
Теперь блондину нужно внимание одного. Поговорить, разобраться, наконец, почему постоянно кто-то сражается в его голове. За что и против чего?

Каждый день, каждый проклятый день казался большой ошибкой, потому что местами в его жизни присутствовали пробелы, и гнетущее ощущение недосказанности мешало и сводило с ума.

Саске каждое утро снова подходил к зеркалу, чтобы убедиться, не решил ли Дьявол отобрать еще и его шкуру – слишком хороша была награда. Не надо нести за собою никакого поганого бремени и переманивать сомнительных бандитов на свою сторону. Даже мысли о брате посещали его крайне редко – нечего чувствовать. Так зачем перематывать глупые воспоминания? Черепная коробка – не кинопроектор, пора бы это запомнить. Выйдя из ванны, он был ошарашен.
У него гость, который умудрился забраться на стол, а ноги поставить на сидение табуретки.
- Узумаки, где ты забыл свои мозги? Я там, вообще-то, - Учиха вяло выговаривал слова, глядя на то, что Наруто пристроил свою пятую точку на маленькую столешницу, – ем… Ты вообще как сюда попал?
- А? Так у тебя окно открыто.
Теперь у него нет никакой нужды злиться на людей. Нет никакой нужды вдарить Узумаки или же запереться в ванной, пока тот не уйдет. Пускай себе сидит, раз уж пришел.
Теперь люди стали подопытными морскими свинками, за которыми можно лишь просто наблюдать. Их образ жизни и мышления так расходятся с привычным для Учихи, что они кажутся примитивными приматами, потому что им знакома сентиментальность. Выходит странный парадокс.
- Скажи, Саске… - блондин задумался. – Во что ты веришь?
- Мм… Не знаю. В то, что мы все когда-нибудь умрем.
Услышав это, Узумаки насупился: у Саске больное невидимой чумой сознание, он не умеет положительно мыслить.
- А во что еще?
- Не знаю.
- Веришь в удачу?
- Нет.
- В загробный мир?
- Нет.
- В Ками?
- Хмм…
Узумаки рассердился. Разговаривал он с аморфным созданием, лишенным всякого мировоззрения. Он так и будет мычать, как корова, пока тот его спрашивает. Умышленно Учиха делал это или нет, но было абсолютно не смешно.
Вскочив со стола, блондин подбежал к Саске, и, стоя в сантиметрах от него, устремил на того свои яркие, как безукоризненно-голубое стерильное июльское небо, глаза. Они горели безумным пламенем, в них растворялся не дающий покоя вопрос, на который Узумаки самостоятельно не даст ответ. Он прокричал:
- А в любовь-то ты веришь?..

В тот момент ему показалось, что темные глаза напротив стали чуть прозрачней и светлей, чуть более понимающими от наполнившего их удивления. В ту секунду он почувствовал, что задыхается от застрявших поперек горла слов. Что еще сказать, чтобы дать знать, что все это время он настолько зависим, настолько привязан и, сколько его ни прогоняй прочь, он все равно вернется? Откуда в нем столько смелости не бояться идти на целый полк вооруженных до зубов беглых шиноби, когда при этом не получается связать двух слов, чтобы объясниться в своей привязанности?
А сердце заходилось бешеным стуком, и ударами литавр этот стук уходил в голову так сильно, что темнело в глазах. Чем поклясться, чтобы он снова не отвернулся? Что положить на жертвенный алтарь?
Впрочем, ничего и не надо.

- Нет, - сказал Учиха, чувствуя, как нагло лезут к нему в душу, вернее, в образовавшийся провал. Внутри происходил постоянный поиск вылетевшей детали головоломки, которой оказался дар Дьяволу.
Наруто сделал шаг назад, потупив глаза. Он не знал, что ответить на это.
- Ладно. Не бери в голову. Я уже… я уже ухожу.

Его слова не отозвались ничем в голове брюнета. Блондин ушел, а за окном снова повалил снег, и все вокруг все равно оставалось чужим. Он оглянулся. Ощущение было такое, будто все вокруг ожило, обрело собственные глаза и теперь наблюдает за ним. И Саске чувствовал себя от этого скованно.

В разум постучалось предчувствие, что вот-вот придет истина. И эта истина обязательно будет нелепой. Натянув привычную черную одежду, не взяв с собой ничего, он вышел на улицу. Сегодня теплее, но при этом на улице самая настоящая метель. Видимость практически нулевая, а волосы промокли от снега, но он продолжал идти и рассматривать людей. Они для него как статуи с оттаявшими сердцами. Чуть не сбив его с ног, мимо промчалась красноволосая девушка. Саске вспомнил в ней попрошайку Карин и решил проследовать за ней.

Каково было его удивление, что она, не обращая внимания на свои изуродованные холодами, скукоженные руки, протягивала их через решетку. Он видел протянутые в ответ. К кому она пришла?
Подкравшись поближе, он стал вглядываться, желая увидеть лицо того, к кому она идет.
«Суигецу? - у него был шок. Самоотверженность потрясла его до глубины души, которой у него, к сожалению, уже не было. - Она поит его… с рук?»
Благодарный до безумия, он целовал в ответ ее грубые руки. Переворачивающим сознание было и то, что они тянулись друг к другу через решетку, желая быть еще ближе. Как у людей могут быть такие горячие сердца в такой жуткий холод? Рука потянулась к собственному. Оно еле бьется. Оно судорожно сжимается, качая кровь. Но он их не понимает, и от этого Учихе кажется, что он вот-вот сойдет с ума.

По дороге обратно он уже отрицал, что голова – не кинопроектор, потому как там постоянно перематывался кадр с сострадающей Карин. Видимо, всем суждено, не зависимо от того, как поведет жизненная кривая, встретиться. Они встретились, даже обрели друг друга в своей безысходности.
По дороге он встретил плачущую Сакуру. Учиха не знал причины ее слез, он совсем не хотел с ней говорить и утешать ее. Слезы – это та же вода, раздражающая глаза. Просто она страдала и не могла спать. Каждую ночь этой проклятой внезапной зимы ей было не до сна, она видела развращенные абстрактные проекции своих растерянных мыслей. А ведь прошло уже пару недель. Сакура все это время выплакивала себе глаза, а Карин торопилась к узнику. Люди, каждый по-своему, сходили с ума.

«Зачем люди придумали выходные?»

Весь день Саске провел за чтением какой-то отвратительной религиозной древней книжки. В ней постоянно нарочито твердилось о том, что надо открывать свое сердце даже врагу, прощать причиненную боль, прощать обиды и снова протягивать руку. Что открывать, когда нечего? Кому прощать, когда некого? Это словно вся оставшаяся совесть начала канючить, что ты козлина. Саске воздвиг крепкую стену, которая должна была защитить его от пагубного воздействия внешнего мира, от сентиментальности, от лишних навязчивых мыслей и воспоминаний. Она должна была скрыть его лицо от ослепляющего света. Быть узником, не значит жить в темноте. А Саске свободен, он волен делать то, чего не мог раньше. Он волен жить заново, и любовь ему не нужна, как бы Узумаки ни пытался до того достучаться.

«Что за глупцы?! Мне ничего от них не нужно. Мне вообще ничего не нужно».

Мысли резко совершили маневр и повернулись в другое русло.
«Или… нужно?»

Всю жизнь проведя с синдромом недолюбленного ребенка, Саске питал особую злость к чужому благополучию, потому что его самого засасывала кровавая трясина череды стремительных событий, к которым маленький мальчик никак не мог быть готов. Даже со всем своим бессердечием Саске бы не пережил правды о том, что Итачи смог обвести вокруг пальца всех ради особого и святого для него – Конохи, которую его младший брат так яро ненавидел. Тогда бы спутались все карты, тогда бы рухнула хрупкая идеология, и треснул невидимый хрустальный барьер, заляпанный кровью. Хотя вся непоколебимая вера Саске уже сейчас ломалась.
Ломалась с невыносимым хрустом.

Саске казалось, что теперь уже его голову изнутри заносит метель.
Это физическое ощущение – не ментальное. Оно сопровождалось стуком.
Стук оказался реальным.

На пороге стоял Узумаки.
Вид у него был такой, будто он вот-вот задохнется от того, что желал высказать.
- Ты думаешь, я такой слабый? Я уйду, заткнувшись?
Учихе было все равно, что говорил Наруто. Он смотрел и даже не хотел смеяться. Он все еще был сторонним наблюдателем.
- Что ты хочешь от меня?
- Чтобы ты понял, что я чувствую.
«Дурак, он просит от меня невозможного!»
- Просто расскажи мне!
- Не думай, что я позволю тебе так просто выпасть из моей жизни! Я эту жизнь готов положить за тебя! Ты веришь хотя бы мне?!

Узумаки наблюдал за ужасными метаморфозами вогнавшей Саске в клетку жизни. Сначала тот пристально слушал, но, казалось, ничего не слышал. Он стал чаще моргать, дыхание стало более заметным и неровным. Что-то внутри расталкивало возведенную стенку. Он даже ничего не ответил на те слова, только нечетко кивнул, но кое-кто, до этого стоящий за его спиной как опора, уже достал свой острый кинжал, чтобы всадить его в спину, и перевернул часы, отсчитывающие дни до наказания.

Ведь все табу можно было описать в трех словах.
Никому.
Ничего.
Никогда.

И все три были перечеркнуты не только тем, кто хранил свою бесполезную тайну, но и раскрасневшимся, удивленным своим собственным словам блондином. Знал бы он, что за барьер, кроме недопонимания, он разрушил.

Все вокруг быстро стало приобретать ненужные краски. Тени ожили и из монотонных серых стали приобретать чужеродный бордовый, терракотовый и густо-синий оттенки. Даже дыхание отдавалось с болью. Даже не понять теперь ее природы.

Он сделал шаг вперед. Вернулись отвращение, радостное смятение и какая-то подлая, ядовитая тоска. Но в этот раз Саске не казался таким гордым, его глаза стали светлее, и наполнявший комнату свет играл легкими бликами в мокрых глазах. У блондина перехватило дыхание. Он не понимал, понял ли его Учиха так, как должен был? Зачем тот подходит так близко, как он желал, но никогда не мог представить в своей реальной жизни? Зачем наклоняется, держась за того одной рукой, как за последнюю соломинку, чтобы того не унесло течением быстрой реки? Зачем он говорит шепотом?
- Все в порядке. Я верю тебе.