Джирайи тут нет

Сакура – плоть от твоей плоти, воспитанная тобою по образу и подобию своему. Она знает, как быть, и делает все правильно. Поэтому можно просто идти вперед, считая ступеньки перестуками легких каблуков. Доверяя такой четкой копии – не доверяй подлиннику. Иногда подлинники слишком рано приходят в негодность. Бежать теперь, бежать от проблем, бумаг и мыслей. Она часто так делала в годы юности. Срывалась и исчезала. Ничто не меняется. Никто не изменился.

Четкий звук каблуков о дощатый пол. Считать половицы – тоже дело. Успокаивает. Ей нужно успокоиться сейчас. Она устала, и тонкая еле заметная морщинка уже прорезала гладкий высокий лоб. В свои годы она все еще красива, как будто это имеет еще значение, как будто внешность ее – пятьдесят пять килограммов, метр семьдесят восемь сантиметров, большие глаза и две забавные неизменные уже сорок лет косички теперь важны. Еще важны. Пока что важны... Смахнув с глаз непослушную прядку, она попыталась вспомнить все лестные высказывания о себе от разных авторов – и не сумела. Почему-то на ум шел только один-единственный человек, который больше никогда не уронит восхищенный взгляд в глубокий вырез кимано или не менее глубокий, но прозрачный до самого дна ее взгляд. И почему-то теперь половицы больше не успокаивали...

В собственной комнате было пусто, как всегда. Пусто, пыльно и невыносимо тихо. Тихо – потому что плотно запертые двери не пропускают звуки. Тихо. Потому что плотно закрытые мысли не пропускают чувства. Она уже ни о чем не думала. Там – за гранью ее понимания, за тяжелыми дверями были люди, светлые летние сумерки, зажигались фонари и кто-то, настойчивый и по-своему счастливый, появлялся на свет. Тут же - пусто, прохладно, пыльно, одиноко. И сползая по стене вниз, лбом к прохладному полу, ей думалось, что хорошо бы пролежать все свои оставшиеся дни вот так, в немом поклоне. И не чувствовать самим нутром, что тебя на этой земле больше некому искать. И любить. Тоже некому.

Ей стало смешно – смешно самым нездоровым надорванным смехом – оттого что она, такая смелая, такая настоящая была тут, а не в своем кабинете, окруженная бумагами и людьми всех цветов и размеров. Или не в сыром полумраке бара, в счастливой компании наполовину опустошенных бутылочек. Или просто - под светом тусклых фонарей, в самом сердце ночной Конохи наедине с ветром, играющим ее прядями и поясом от кимано. Да и есть ли разница, где ей быть?.. Все равно, даже в самом уединенном уголке мира, под покрывалом звезд и тишиной ветров, она никогда больше не услышит негромкое смеющееся "Цунаде!" и предложение пройтись, обсудить. А значит, теперь ей самое место тут. У влажных от росы половиц, припадая к ним болезненно сухой щекой. Так правильней.

Она смеялась... В середину комнаты, узкой полоской с прозрачных занавесок падал лунный луч. Мириады пылинок отчаянно плясали в нем. Ей было смешно – они своими дикими разорванными танцами напоминали ей людей и их короткие истории. Танец длиною в пару минут, конец которого – влажный от ночной росы деревянный пол. Верить в конец – это так удобно. В то, что потом обязательно случится что-то иное, что-то важное и великое. В ее непривычно трезвом сознании мелькнуло – наверное, она стареет. Впервые в жизни она не искала удобства. Не искала общения. Не искала бутылочки прозрачного саке – как вариант. И, наверное, вообще странно – она ничего не искала. Ничего и никого. И как можно думать о чем-то, когда в распахнутое окно сквозил свежий ночной воздух. И фонари горели практически так же как и всегда. И как можно искать в темноте своей собственной комнаты того, в чьей необходимости ты не могла признаться даже самой себе. Ничего ведь не изменилось. Никто не изменился. Это нормально или нет – судить не ей. Половицы не успокаивали, а фонари уже не утешали.

Ляжь, отдохни, закрой глаза... Устрой себе неразрешенный, доселе непозволительный выходной. Проспи несколько часов кряду или сделай все, что тебе ни сколько угодно, а сколько необходимо сейчас. Кричи, рыдай, плачь, бей себя в грудь, размажь краску по лицу и напейся так, как не напивалась в годы своей короткой молодости со времени смерти Дэна. Опустить в какую угодно пропасть, вознесись в какие угодно нездоровые кислотно-зеленые небеса. Только не думай, не позволяй себе думать, рассуждать, вспоминать, мечтать... Сакура - плоть от твоей плоти, воспитанная тобою по образу и подобию своему. Она знает, как быть, и делает все правильно. Поэтому можешь просто упасть лицом в свои колени и исчезнуть для всех. Чтобы потом, когда решишь вернуться, уже не было желания повернуть время со всеми его законами и плоскостями назад и сделать то, о чем втайне мечтала, а вслух высмеивала.

Но ведь могло же, черт побери, могло ведь все сложится иначе! Она могла быть и женой, и матерью, а сейчас – в свои годы – уже и бабкой. Необыкновенно вредной и строгой, но несомненно любящей, ведь она все-таки такая обычная женщина. Она могла бы преподавать медицинские техники в академии, не помышляя даже о высоком статусе Хокагэ – позволяя мужчинам, а еще лучше, своим мужчинам, нести это бремя и эту гордость. Она могла бы печь по субботам пирожки и ругаться на младшего брата, сбегающего с завтраков на тренировки. Могла бы просыпаться счастливой и засыпать не менее счастливой – на любимом плече, в любимых руках... Могла бы... Да, черт, она много что могла бы. Если бы да кабы... Половицы и фонари – чепуха. Где-то есть бутылочка саке, но даже она сейчас бессильна. В окно пробивается лунный луч, но детское глупое желание ловить его губами не появляется. Танцуют мириады пылинок – твои маленькие копии. И пусто. Тихо и пусто.

Можно было бы плакать, кричать, захлебываться в тоске, но зачем?..

Джирайи тут нет. И не будет больше.