Ему девятнадцать

На улице беспощадно раскидывается своими лучами солнце, нагревая всё, до чего дотягивается. Люди хмуро скрываются от жары в прохладных помещениях кафешек, офисов или же обливаются только что купленной в ближайшем ларьке минералкой из двухлитровой бутылки. Всем вроде бы душно, но всем радостно.
На голубом небе от силы три облака, которые имеют забавную форму и чем-то напоминают те облачка, что рисуют в детских мультиках. Трава ярко-зелёная, бросающаяся в глаза среди всего того серого изобилия асфальта и построек, загораживающих всё то, что может дать лето. Вымотанные жарой люди проходят мимо вымотанных жарой людей. Холодный ветерок хозяйничает изредка, толкая зазевавшихся жителей в плечо, и тут же застывает где-то на углу, возобновляя у жары права на власть.
Всем вроде бы радостно, но всем душно.

В толпе мелькает чья-то блондинистая голова, прическу на которой можно смело назвать кукушкиным гнездом, ни разу не учуяв капающую тебе на колено ядовитую слюну совести. Голова то маячит прямо перед глазами, то вновь исчезает, растворяясь во множестве людей, расплываясь красками. Из ниоткуда возникают два ярко-голубых глаза, а затем так же внезапно прыгают в никуда. Чья-то смуглая рука касается чужого плеча, а затем, вздрагивая, отпускает — и разъедается толпой. Светлая футболка с темной надписью выныривает из-за угла, а исчезает уже в центре улицы, будто бы никогда не существовала в этом пространстве. Крепкие ноги размера этак сорокового в потрепанных временем шлепанцах и с забинтованным левым большим пальцем наступают на чью-то полупустую банку колы и, словно извиняясь, делают шаг назад, разворачиваются и бегут куда подальше.
Кто-то оглядывается на белобрысую голову, кто-то ругается на ярко-голубые глаза, а кому-то приспичило схватиться за смуглую руку. Кто-то толкает в плечо светлую футболку с темной надписью, а кто-то кидается прямо на дорогу крепким ногам этак сорокового размера в потрепанных временем шлепанцах и забинтованным левым большим пальцем, изъявляя желание прямо сейчас потревожить толпу.
Толпа — новое животное, которое постоянно в движении и шумит. Если ты станешь частью Толпы, то тебе из неё будет нелегко выбраться, ведь Толпа просто так тебя не отпустит. Ей нужна эмоциональная подзарядка. Ей нужна твоя нетерпеливость, твоя спешка, твоя злость ко всему миру здесь и сейчас, ей нужен Ты.
Свои билеты на поезд ты, конечно, можешь оставить себе.

Ему девятнадцать лет.
Он живёт в постоянном напряжении.

На маленькой кухне пахнет чем-то не очень свежим, а в прихожей разбросана где попало разнообразная обувь: от зимней и до летней. Вешалка кренится под тяжестью курток, которые правильнее было бы просто убрать в шкаф. То ли Наруто делает это из принципа, то ли ему действительно нравится каждый раз под утро возвращаться домой и тонуть в разгроме собственного жилья.
В квартире круглосуточно стоит невыносимая духота, потому Узумаки и купил себе со скидкой два вентилятора: один в свою комнату, а другой — на кухню, куда и так было не протолкнуться временами. Каждое утро Наруто спотыкался о провод вентилятора на кухне, почти что падал, поднимался на ноги вновь и хорошо обругивал нерадивый предмет. Вентилятор на кухне юноша назвал «Саске», потому что ругать Учиху всегда было полезно, а в своей комнате — «Ирука-сенсей», потому что лишь в своей комнате блондина пробивало на философские темы, душераздирающие истории, которые он дарил вентилятору с именем своего бывшего учителя.
Медленно проходила юношеская жизнь, а лето почему-то затянулось, словно став каким-то отдельным от остальных сезонов островком, на котором случалось всякое, начиная от увольнения Наруто с работы и заканчивая скисшим супом в холодильнике, который, как когда-то нагадал сам ныне безработный, должен был прожить недельку-другую.

Ему девятнадцать лет.
Слово «нельзя» — для лохов.

— Наруто! — испуганно восклицает Хината, делая жалкие попытки остановить Узумаки и не дать ему и дальше лезть на рожон к немолодому таксисту. — Да тебе же говорят: нельзя с мороженым!
— У него и так сиденья в каком-то говне! — нелестно отзываясь о «внутренностях» автомобиля мужчины, чья густая бровь начинает дёргаться, протестует Узумаки, воинственно размахивая правой рукой, в которой покоился многострадальный стаканчик апельсинового мороженого. Хьюга всеми своими женскими силами старается и задобрить разъярённого подобным хамством таксиста, и утихомирить буйного Наруто, что никак не может уяснить простой истины. — Старик, харэ уже! Я ж не свинья!
И перепалка возле вокзала в жару градусов под тридцать пять продолжается под громкие объявления в рупор о продаже коттеджей на берегу моря, смех детей и переругивания взрослых с другими взрослыми на тему того, куда и на чём лучше уезжать.

Ему девятнадцать лет.
На девушек перестаёт хватать времени.

— Да, прости, Сакура, но я сегодня не могу, ибо надо помочь Гаю с некоторыми документами, — быстро говорит Узумаки, чувствуя, как сон одолевает сознание, постепенно забирая в плен. Несколько жадных глотков энергетика — и юноша вновь готов к новым свершениям, а голос в трубке не умолкает и становится всё громче, пока на той стороне связи Харуно не начинает орать и ругать Узумаки, обвиняя его в совершенном отсутствии всякой заботы к себе самому. Блондин вяло отвечает: — Иначе не получается! Ладно, мне действительно пора, до связи.
Сакура не дождётся звонков или смс от Наруто ещё неделю.

Ему девятнадцать лет.
Улыбка — защита.

— Не можешь, да? — вздохнув, переспросила Хината, смотря не в глаза Наруто, а на его левое плечо, всякий раз, смущаясь, отводя взгляд всё равно куда-то в сторону. Узумаки жевал жвачку, надувал небольшие пузыри бледно-оранжевого цвета, а потом понимал, что на ходу спит и половины из сказанного пропустил мимо ушей.
— Прости, Хината, я не могу, ведь мне надо сбегать к Кибе и забрать у него две книги, которые я ему одолжил. Потом на подработку гнать ещё.
— Просто, — замялась девушка, а на щеках её возник румянец, — я хотела провести выходные с тобой. Мы могли бы куда-нибудь сходить, прогуляться! — Взгляд серых глаз блуждал по фигуре Узумаки, по его лицу, отмечая огромные синяки под красными глазами, потрескавшиеся сухие губы и светлые волосы, что не встречались с душем, наверное, недели две. Ему просто было некогда. А Хинате было его жалко, ведь он вкалывал на нескольких подработках ради своего больного дяди, которого подкосила так внезапно серьёзная болезнь. — Пожалуйста, Наруто, не нагружай так себя...
— Всё хорошо, Хината, не беспокойся! — бодро отвечает Узумаки, широко улыбнувшись девушке, чья забота так льстила, но никак не поддерживала. Никто не может поддержать нормально. Все лишь пытаются оттолкнуть от физических нагрузок, отсутствия сна и вечного недоедания.

Ему девятнадцать лет.
Он надеется.

Наруто стоит перед дверью 207-й палаты и думает над тем, стоит ли ему входить или нет. Позади маячат медсестры, врачи и такие же посетители, как и он сам. Глубоко вздохнув, молодой человек осторожно открывает дверь в палату и оказывается в просторном светлом помещении, где отсутствует духота, что творится на улице.
Одна-единственная больничная койка, а на ней — один-единственный существующий для Наруто человек. Седые волосы разметались по подушке, глаза закрыты, лицо морщинистое и бледное, рот приоткрыт. Джирайя спит, и Узумаки сейчас не хочет его будить, чтобы не доставлять хлопот и без того покореженному здоровью своего дяди, самого родного из людей. Дядя многое сделал для Наруто. Попытки оплатить полное лечение — то самое малое, что юноша может сделать для Джирайи в ответ.
— Всё будет хорошо, — шепчет Узумаки, улыбаясь спящему дяде. — Ты выздоровеешь, и мы вновь поедим Рамена в той классной забегаловке рядом с домом.
Это всё, что Наруто может сказать. Обо всём ином он с дядей разговаривал. Он рассказывал ему всё от и до, выслушивал советы и упрёки, делал выводы и смеялся громко вместе с Джирайей.

Ему девятнадцать лет.
Растрачивается молодость.

Ранним утром он со всех ног несётся к станции метро, где раздаёт ещё сонным людям листовки, улыбаясь во все тридцать два. Днём он сбегает со своего поста и бежит в автосалон, где пытается втюхать самодовольным дамочкам или мужчинам с пивным брюхом иномарки за бешеные деньги. Вечером он отправляется в кафе и надевает форму официанта, лавируя между столами и пытаясь обслужить как можно больше людей, при этом стараясь заполучить как можно меньше жалоб на свою скромную персону за недостойное поведение. Последнее, что он обязан сделать, — проторчать половину ночи в ночном клубе, уже подрабатывая обыкновенным барменом. Сколько же людей повидал Узумаки! Бедных, богатых, радостных и грустных, несчастных и счастливых, общительных и замкнутых — и в каждом из них находил часть себя самого. Раздробленного, сломленного, но до сих пор державшегося крепко на ногах. Ради Джирайи, что лежал на больничной койке и видел бесцветные сны уходящей из него жизни.

Ему девятнадцать лет.
Он потерялся во времени.

— Наруто, ну что ж такое-то? — негодовала Харуно, выуживая из-под холодильника темный носок не самой первой свежести. — Кошмар какой! Ты следишь вообще за квартирой?..
Девушка осеклась, видя, какими глазами на неё смотрит Наруто, сидящий за столом и нехотя тыкая вилкой в желто-белую массу яичницы. Белки в красных прожилках, некогда ярко-голубой цвет глаз сделался грязно-синим, область вокруг глаз покрасневшая. Лицо сильно похудело, впалые щёки теперь были заметны. Смуглая кожа сделалась побледневшей, как будто Узумаки никогда не бывал на пляже или просто под солнцем. Он доламывал этим летом себя самого, с головой уходя в заботу о человеке, для которого не было спасения.
Об этом знали все, но никто не мог донести эту горькую истину до самого Наруто. Он злился, кричал, ругался, дрался и никогда, повторял он, никогда не поверит в эту несусветную чушь.
— Что вы знаете?! — чуть ли не рычал он, тяжело дыша. — Что вы можете об этом знать, а?! Его вылечат, я верю в это, а вы только и можете, что говорить о неизбежности, поджав хвосты!!!
Его голос срывался несколько раз, но юноша всё равно продолжал и шипеть, и хрипеть о том, что для Джирайи спасение есть. Главное — верить. Друзья опускали глаза и сдерживали самих себя, зная, что Наруто обязательно успокоится, что он обязательно потом придёт в себя.
Но шло время, а Узумаки всё меньше времени проводил с компанией, предпочитая для себя не её, а общество больного дяди, который уже и говорил-то плохо. Юноша подолгу молчал вне 207-й палаты, не отвечал на звонки и сообщения, не открывал дверь приятелям в свою квартиру. Он заперся в собственной клетке, выползая из неё лишь по необходимости, всё своё время посвящая работе и Джирайе. Мир трещал по швам, оставляя для светловолосого парня лишь три вещи: работу, дом и смертельно больного дядю, которому чертовы доктора подписали едва ли не неизбежную смерть. Наруто ненавидел врачей, которые так и норовили отыскать в здоровом человеке болезнь.

Ему девятнадцать лет.
Он живёт в постоянном напряжении не ради себя.

Момент за моментом, день за днём — ничего не поменялось. Сумма, имеющаяся на руках у Наруто, увеличилась, но доктора всё раздували цену и раздували, пока это вовсе не дошло до абсурда.
Сакура упорно названивала Узумаки на телефон, в дверной звонок, но ей так никто и не ответил. Она дожидалась молодого человека поздней ночью у дверей его же квартиры, пыталась отловить белобрысую голову в толпе у станции метро, в кафе, в автосалоне, но никого не было. Ни потускневших и уставших голубых глаз, ни вымученной улыбки на ставшем некрасивым лице. Наруто словно провалился сквозь землю, однако посещения в больницу к Джирайе были такими же регулярными.
А через пару дней в журнале посещений галочка возле надписи «Джирайя, 207» перестала ежедневно появляться. Потом и надпись из журнала исчезла.

Ему девятнадцать лет.
И теперь он может отдохнуть.

Деньги ушли в никуда. Операция оказалась провальной. Джирая умер прямо на операционном столе, а к Наруто вместе с осознанием смерти самого родного человека пришло освобождение. Мерзкое, опутывающее щупальцами всё тело, но освобождение. Теперь юноша может не пахать на нескольких работах, может не втаптывать своё здоровье в ничто, может снова кутить с друзьями и шуметь на весь центр города, объявляя лето окончательно открытым. На шее больше нет удавки. Осталось полмесяца от жаркого сезона. В открытое окно светило яркое солнце и дул прохладный ветер, когда Узумаки сообщили по телефону о смерти Джирайи.

Сакура, уже зная о своём провале заранее, просто по привычке нажала на кнопку дверного звонка, по ту сторону металлической двери послышались шаги и звон ключей. Дверь резко распахнулось, а на пороге был улыбающийся Узумаки, чей внешний вид оставлял желать лучшего. Харуно попятилась назад.
— Собирайтесь завтра у меня! — воскликнул Наруто воодушевлённо, протягивая к розоволосой руку и, хватая подругу за запястье, затаскивая в квартиру. Виновато почесывая затылок, Узумаки договорил: — Я тут уборку затеял. Не поможешь, а?