Еще жива

Темнота.

Конан давно с ней свыклась. Также как привыкла к черным зияющим провалам окон, к сырой неотесанной древесине старого пола, к надрывному скрипу насквозь проржавевших петель, когда массивные двери нехотя приоткрываются.

Хаюми уже давно не боится ни крови, ни боли, ни вязкой, пронизывающей каждую клеточку темноты, - привыкла. А еще она больше не плачет, не смеется, не мечтает - разучилась. Конан не кутается холодными ночами в тонкие простыни в жалкой попытке согреться - холод теперь стал обыденностью.

Вот и сейчас, в ответ на ворвавшийся лучик света и проскользнувшую внутрь тень, она лишь вымученно улыбнулась невзрачным мыслям.

Пейн всегда приходил ночью.

Тихонько входил со светом и исчезал во тьме.

А затем шла дорожка черствых неумелых поцелуев вдоль шеи. Щекотная влажность во впадинке у основания шеи переходила на выступающую косточку ключицы, сменяясь, постепенно, шершавостью. Ледяные пальцы проходились по шелку молочной кожи, изредка задевая выпуклые бороздки старых шрамов, свежие синяки и кровоподтеки. Тело реагировало странно: стаи мурашек охватывали некогда гладкую кожу, розовая мягкость сосков сменялась твердостью, тонкие пальцы зарывались в жесткий сальный ворох рыжих волос.

И кажется вдруг, что есть еще что-то внутри, и оно бьется, расцветает, трепещет, пытается вырваться из тесной грудной клетки. Кажется, что еще где-то там, на дне сосуда чувств, еще тлеют угли радости, боли, зла и добра. Глаза начинает щипать, словно есть еще остаток слез.

Конан знает, что в такие минуты она живет. По-настоящему. Как тогда, вечность назад. И сейчас, упиваясь терпким запахом кожи, ее солоноватостью, от которой вяжет и немеет язык, она понимает: жива. Да, именно сейчас, насаживаясь на набухшую плоть, двигая бедрами в такт мерным толчкам, сжимая влажностью мягких стенок влагалища пульсирующий член. Только здесь и сейчас, только с ним и только так она дышит и плачет, смеется, по-своему тихо, и радуется по мелочам, все так же безмолвно.

Конан уже не умеет кричать при бурном оргазме - лишь шумно выдыхает сквозь стиснутые зубы.

Она по-своему бережно хранит связующую их с Пейном нить, но никогда об этом не скажет. Она лишь будет проводить языком вдоль ствола - он мягкий, но в то же время твердый, точно сталь обтянутая бархатом - слизывать вязкие капли смазки, заглатывать, ласкать ребристым небом. Конан глотает все.

Она многое знает. И готова проклясть этот мир за свое всезнание. Ведь не должны же девушки в пятнадцать знать столько о боли, о страхе, о сексе.

Именно этот мир изменил ее.

А Пейн не изменится с годами - лишь осунется, поблекнет, но он будет тем же Пейном, ведь Нагато умер вместе с Яхико тогда - вечность назад. И Конан любит его, так же, как и свое мрачное, но такое живое прошлое, пусть даже Пейн - всего навсего его иссохшая тень.

Хаюми всегда будет стоять рядом, сжав сухую ладонь в своей. Конан всегда будет рядом. Пусть и незримо.