Игра слов

Конденсат, осевший за время купания везде где только можно, стал медленно собираться в капли, стекать с гладких вертикальных поверхностей, прячась в темных впадинках плиточных швов. Синтетическая ткань плохо стирает влагу с распаренной кожи: мягкий ворс смахивает бисеринки капель, но не впитывает. Изъеденный молниевидными тонкими трещинами кафель под ногами режет мозолистую корку ороговевшей кожи стоп. Запотевшее зеркало исполосовано змееподобными влажными дорожками.

Конан потянулась рукой с целью протереть атласную поверхность, но тут же одернула руку. Только сейчас она заметила, что изменилась: некогда мягкие розоватые пальчики - сплошь рубцы, мозоли, плотная сероватая корка; локти - темные, шершавые, что хоть стружку снимай; на землистого оттенка мутном пятне в запотевшей серебристой глади отчетливо выделяются блеклые янтарные блюдца - глаза, только их дымчатость уже давно не игра водянистых частиц. Завернувшись в пропахшее оружейной смазкой и яблоками жесткое от застиранности большое полотенце, девушка вышла.

Чистую кожу неприятно стягивало от плохо вымывающегося дешевого мыла. Короткие потемневшие от влаги волосы липли на лицо и шею. И все же это было блаженство.

На последней миссии в Стране Ветра было не до мытья: приходилось целую неделю торчать в заброшенной деревне, где ничего, кроме крыс, из съестного не было. Единственная задача: выжить в эти несколько дней и поймать ублюдка, который в какой-то из них должен был пожаловать. Но это ничто по сравнению с тем, что ей пришлось пережить во время первой миссии.

Конан нервно дернула плечом при воспоминаниях о выпотрошенных распятых на покосившихся заборах тушках мирных жителей. Ей пришлось это сделать. Она должна была. В одну жалкую ночь она сломала себя. А, может, и победила. Хаюми до сих пор помнит скрежет металла о кость; судорожное подергивание конечностей вперемешку с криками и неприятным хлюпающим звуком - мужчина захлебывался собственною кровью; тремор в руках, вязкую кисловатую слюну во рту; "чавкание" кромсаемой плоти, вывалившиеся из распоротых животов канаты кишок и сизо-бурые слизкие органы.

- Месть, - девушка просмаковала слово так, точно пробовала на вкус: такое красивое и пафосное. Конан вымученно улыбнулась, заваливаясь на смятые простыни, морщась от боли в пояснице. Застудила? Возможно. Месть... Такое интересное, красивое, бударажещее кровь... слово. Говорят, что самые ужасные моменты в своей жизни помнишь детально, никогда не забудешь. Это не так. Все постепенно уляжется. Человек ко всему привыкает.

Да, Хаюми пришлось быть орудием мести: жалкий старикашка, некогда изгнанный из этого самого селения, решил отомстить.

А послали на задание именно ее. Нет, не только ее - с ней был тот странный мужчина. Грубый, насмешливый, он стоял в сторонке, когда она убивала, когда сквозь рыдания рвала плоть, и, казалось, вот-вот захлебнется в чужой крови. Он стоял. Он улыбался, но не насмешливо, как это было во время их пути, а тепло, почти по-отчески. Он стоял, облокотившись о покореженный изъеденный глубокими рытвинами древесный ствол.

Но один раз он шевельнулся: быстрое движение, и утянутая темно-синими с лиловым жгутами вен лапища размозжила голову неудачливому защитнику родины, подкравшемуся сзади с лопатой. И вновь матерая фигура скрывается под тенью раскидистой кроны. И он вновь просто стоял.

Она ломала себя - он стоял и улыбался.

Конан помнит, как, вонзив кунай в последнего дергающегося в предсмертных конвульсиях селянина, упала на колени. Плечи вздрагивали в такт беззвучным рыданиям. Огромная шершавая ладонь легла на лопатку, закрывая едва ли не четверть спины. Хаюми только в тот момент поняла, как холодно было в ту ночь: окоченевшие пальцы отказывались сгибаться, тело содрогалось уже не только от рыданий и истеричного тремора, но и от банального покалывания мороза. Тонкий плащик не грел.

- Я сломала себя? - идиотский вопрос - все что смогло сорваться с упрямо сопротивляющихся дрожи губ. Она не должна показывать, что сломалась, не должна выглядеть жалко. Ведь то, что она сделала - шаг вперед, к миру. Ведь так? Хотя это бред, но люди верят в то, во что хотят верить. Вот и Конан хочет верить. И она верит. Верит в то, что, уничтожив мирное селение, принесла лишь мизерную жертву на алтарь победы над злом, болью и ненавистью.

- Победила, - сзади раздалось какое-то шуршание, и на голову ей неопрятно упала шерстяная вязаная материя. Стянув ее вниз, девушка обнаружила большой черный свитер. Он пах лососем и сыростью. Недолго думая, девушка натянула его поверх замаранного плаща. Согревать материя еще не начала, но холод поступать перестал. Только в ту минуту до нее дошел смысл слов напарника. Победила? Да, наверное победила. Так звучит приятнее, все же сила слова велика. Подумаешь? Какая разница между "сломала" и "победила"? Но от второго стало легче. Конан нравится так думать. Победила. Такое красивое и пафосное слово. Победила. И Хаюми верит в это слово. Так легче жить: подбирать слова так, чтобы не поехала крыша, чтобы осталось еще внутри еще что-то теплое, человеческое, - Ты ведь, разумеется не прихватила с собой из теплой одежды? - риторически вопрошая, Хашигаке указал подбородком на свитер, - Ниндзя, - фыркнул мужчина, заметив удивленный взгляд девушки.

Привал они устроили, отойдя примерно на километр от злосчастной деревушки. Кисаме понимал, что для девушки значила эта резня, и Хаюми была ему благодарна за это. Благодарна за то, что он молчал. За то, что всю ту оставшуюся ночь тишину нарушали лишь скрежет металла о точильный камень и мерное потрескивание хвороста в костре.

Конан вымученно улыбается невзрачным мыслям, но тут же морщится. В носу свербит от запаха сырости, источаемого простынями. Наволочка подушки пропиталась влагой с волос и теперь противно холодила шею и лопатки. Куноичи привстала на локтях, едва не застонав от режущей боли чуть выше тазобедренной кости, в области почек - точно застудила. Встав с жесткого ложа и распрямив плечи, она попыталась высушить волосы полотенцем, но все тщетно - то промокло насквозь и лишь усугубляло ситуацию. "Забив" на это неблагодарное дело, девушка натянула мешковатые бриджи и свободную серую рубашку.

Хлопковая ткань проскрипела, натягиваемая на влажное тело. Рядом с дубовой дверью раздались шаги, и девушка, втаскивая одну ногу в штанину, попыталась быстро сложить все ненужное в сумку. Рука добралась до лака для ногтей, когда насквозь проржавевшие петли надрывно взвыли. Пальцы тут же отдернулись от небольшого флакончика.

- Вечно возишься, - вздохнул вошедший. Громоздкая фигура прошла в затхлое помещение. Хаюми схватила стеклянный сосуд и присела, откручивая белую ручку. Пришлось поднапрячься - засохшая корка лака не хотела ломаться. К запаху плесени примешался еще более едкий: аммиака и ацетона. Горло немного запершило.

Времени стирать прошлый слой уже не осталось - в последнее время их просто завалили миссиями. Времени на отдых даже не было. Но Конан не возмущалась, ведь это же мизерная жертва на алтарь мира и добра, не так ли? Уже слишком поздно отступать. Осталось лишь продолжать жить в мире иллюзий и лжи. Жить там, где все всегда правильно.

Хашигаки присел на край жесткого матраса. Девушка стала покрывать ногтевые пластины лоснящейся темной субстанцией. Она легко выдерживала внимательный испытующий взгляд напарника - привыкла.

Да, Хаюми давно привыкла к этой массивной тушке, что вечно себе на уме. Привыкла к неприятному шуршащему звуку, когда после пары дней в миссии мужчина трет тяжелый подбородок, что весь в поросли жесткой щетины.

Привыкла засыпать на вздымающейся груди, слыша буханье сердца в такт кровотоку. Нет, у них не было той любви, когда сжигаемые страстью пытаются упиться друг другом. Нет, эта пыла просто тихая нежность, и действительно спокойные ночи. Это было понимание с полуслова, полувзгляда. Это была трепетная вера друг в друга, заставляющая жить.

Хошигаке после миссий всегда ходил в бордель - не хотел срываться на девочке. Конан это знала и понимала. Хаюми была благодарна за спокойные ночи, когда они вдвоем после задания отсыпались, а потом неспешно хлопотали то по хозяйству, то собираясь в очередной путь.

Но больше всего на свете она любила те редкие вечера, когда они просто сидели в своей однокомнатной квартире. Девушка лежала на твердых коленях убийцы, а он мирненько вязал очередную вещицу. Лицо щекотала ворсистая нить, то и дело задевая то щеку то нос, но девушка продолжала так лежать. Об этом его увлечении знала только Конан и больше никто.

Только с ней он мог становиться самим собой: большим и страшным добряком, пусть с жабрами на лице и теле, пусть по локоть в незримой крови, но таким теплым и домашним, что с ним можно жизнь под одной крышей прожить.

Они оба тихо мечтали податься в отшельники и вместе встретить старость у берега какого-нибудь небольшого озерца в небольшом тихом домике. Но они продолжили ходить на задания. Продолжали убивать. И будут это делать всегда, ведь это просто мизерная жертва на алтарь мира, добра и справедливости, не так ли?